Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2016
Плечо
S.
Туземный дворик. Вечера канава
домашним мраком дышит горячо.
И ослепляет, как земная слава,
твоё незагорелое плечо.
Ещё не поздно повернуться к стенке,
благословенья тихо бормоча,
не дать себе привыкнуть к тонким венкам,
сбегающим с миражного плеча.
Вершины
Ил. Б.
Лучик света блесною забрось-ка
в этот трижды неласковый мир,
где под небом стою я с авоськой,
а в авоське — батон и кефир.
Бултыхается что-то такое,
как в кефирной бутылке, во мне —
предвкушение сна и покоя
в стороне от себя, в стороне
от разбрызгавшей воду машины,
от гадючьего шороха шин.
Там, где Лермонтов видит вершины,
ярче всяких наземных вершин.
Улица Свердлова
В этом районе шлаковом,
слепоглухонемом,
выйди на улицу Якова —
перетереть псалом
(лестницы не предвидится,
Яков ведь тот ещё)
с белой сиренью-провидицей,
встав под её плащом.
— Кто на нас с нею, Господи,
если и Ты вот тут?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А по проезжей в госпиталь
свежий товар везут.
Голландия
S.
Вопят крестьянские обноски,
фальцетом голосят заплаты.
И мир земной, пока что плоский,
качают три кита горбатых.
Вино крестьян не блещет вкусом.
Дурная кровь не знает ласки.
Но долетят до Иисуса
с горы обычные салазки.
А после май разводит влагу
таким дрожащим нежным светом —
художник, развернув бумагу,
утрётся ношеным беретом.
Но почему? Да потому что
его глаза земные слишком.
А это райская опушка
сияет райским золотишком.
Мёд
Эту вот ненастную погоду,
что давно накоплена внутри
и сошла однажды за свободу,
выплюнь и ногою разотри.
Ничего свободе не прощают.
Только понимающий поймёт:
осень, шелестящая плащами,
собирает вересковый мёд.
В ноябре малютки-медовары —
воробьиной масти вечерки —
заполняют буквенную тару
лёгкими движеньями руки.
Только после, словно после пыток,
детских непрощаемых обид,
отразится в каждой из попыток
смерти немудрёный реквизит.
Ничего о временах и сроках.
Только — привкус сроков и времён
в нежном мёде, сдобренном жестоко
карканьем пророческим ворон.
Поэзия
О ты, прекрасное искусство
врать в рифму, попадать в размер
и солнца розоватый сгусток
сравнить с печалью, например.
В тебе нет проку, смысла тоже.
Да, что-то есть, а смысла нет.
Но проведёшь тобой по коже
и видишь — режущий предмет.
Игла
А во рту у меня — игла,
и словесное сердце стучит.
И смородина звёзд кисла
в подошедшей впритык ночи.
Самый горький, кровавый вдох
на заветную почву посей,
и проклюнется выдохом Бог,
в крайнем случае — Моисей.
Распрострёт надо мною мглу,
опрокинет вовнутрь зрачки.
И покажет мне райский луг
через босховские очки.
В голове — золотой туман.
Как докажешь потом другим —
не оптический был обман,
херувим там был, херувим?
Волхвы, offret
Блажен доверившийся миру,
не доверяющий — вдвойне,
его медийному эфиру,
змеиной радиоволне.
Он видит — как на самом деле —
сползаются со всех сторон
волхвы (чьи кости отвердели)
с глазами раненых ворон.
Источник света страшно зыбок,
простым чутьём неуловим,
и старикашки без улыбок
и без надежд следят за ним.
Надежда есть. Надежды нету.
Что хочешь, то и выбирай.
Ползут волхвы. Встают рассветы.
И льётся нежность через край.
Надежда есть? По-стариковски
размякли губы мудрецов.
Скажи хоть что-нибудь, Тарковский.
Ты там уже, в конце концов.
Золотая рыбка Клее
Всё на самом деле очень просто —
синева прощает нам грехи.
Так, наверно, видятся с погоста
экзистенциальные штрихи.
Ангелы слетелись к изголовью,
окружили звонкой тишиной.
Изошёл сиянием, что кровью,
голубым сияньем — перегной.
Человек не злой и не хороший
протянул к сиянию ладонь,
и туда упал, совсем как грошик,
чешуёю ангельской — огонь.
Ходит-бродит рыбка золотая.
Это рай сверкнул из-за угла.
Кажутся безделкой из Китая
важные наземные дела.
Моментально, вечно-моментально
всё вокруг, и сводится к цветам
явное, но явленное тайно,
крыльями сверкающее Там.
И роняют райские высоты
зябкими ночами вот сюда
тихие мерцающие соты —
адвокатов Страшного суда.
Книга Исхода
Машет ветер пустым рукавом,
бьёт прохожих по спинам и лицам.
К сожалению, я ни о ком
не умею как надо молиться.
Потому что и сам не прощён,
вспоминаю с тоскою Египет.
Машет ветер холодным плащом,
предлагает горячего выпить.
Я зайду в кабачок небольшой,
где Израиль мой пёстрой толпою
пьёт во здравье и за упокой,
на душе не имея покоя.
Значит, так. Называется — Русь
и маячит во мгле Палестиной.
Не смущайся, тем паче — не трусь,
свежий сок нацеди из осины.
И тогда ты поймёшь, что почём,
что такое даруется свыше,
что стоящий за правым плечом
и диктует молитвы, и слышит.