Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2016
Бабья доля
— Мамаша, ты ково тут путасся? Ползашь весь день, а дéланово не видать. Бежала вры́ссю, думала, до управы хочь хлеба с чаем съись успею, а у тебя и чайник простыл… Ково бытто делашь?
— Ну дак как! Всё я у тебя никово не делаю… Это у добрых невесок старухам-ту обездéлле, по всему дню картами играют. А на миня уж всю домашнось свалили. Вам чё? Позавтрикали да разбежалися. Я после вас не знаю, за ково вперёд взятца. Хочь пополам разорвись — никаких рук не хватат! И управа на мне, и челядь… По всему дню в беготне: не то што присясь — продохнуть нековды!
—…Ты уж про челядь-ту не заикайся! Счас Лидку видела, возле Платонковых в лыве чупкатца, из грязи пряники стряпат. Одна девчончишка на семерых — и ту обиходить не можешь!
Старуха отмахнулась:
— От грязи не треснет, от чистово не воскреснет!..
— Уж не до большой чистоты, хочь бы нарошно расчесала! Волосишки не то што заклóчились — свалялись в потни́к! Нет бы косоплёткой подобрать, всё побáшше… Однако во всёй деревне одна наша космачом бегат, какэсь волхи́тка и волхитка…
— Есь ковды мне косоплётки искать! Мне хто ково помогат? Эвон, до обеду в избе ковшика воды нету, а я Гошку с повети сташшить не могу! Весь папа родимай, лень-то вперед нево родилась. Докуль за ремень не взялась, ни за што по воду не пошёл!
— Нады было самово отправить, пушай бы промялся.
Старуха замельтешила, забегала по куте. Подхватила ведро с помоями, выскочила из избы.
— Мамаша, ты куды побежала? Но-ка сказывай, хто чево заспелось. Да не виляй мне!
— Я ково навиляю? Сама знашь: раз уж вчерась зауси́ло, дак ево хто удёржит? Счас ишшо на подамбáрье валятца… Еле-еле душа в теле…
Евдокея бросила чай, выскочила в ограду, направилась к анбару. По путе взялась костерить Семёна:
— Ох ты, весь ты урод ходишь! Последню голову потерял! Пьянчужка ты, боле нихто! Паравич бы тебя разбил! — на ходу повернулась к старухе: — А ты ково ево прячешь?
Старуха и сама за день-то всево ево изругала, а тут жалко сделалось… всё-даки родна кровь. Куды девашь? И невеску жалко… Всё же не утерпела, огрызнулась. Во весь-от голос не стала ругатца, бурчала себе под нос:
— Одичала — наскакиват на старуху! Каждай день ругань, никаково спокою… Одна Дуськя у лешака была, и та нам досталася! Коне-е-ешно, одна я кругом виновата, боле-то хто? А я бытто ково с ним сделаю, раз ему пить охота? Не налеваю вить ему…
Тут она увидела, што невеска сдёрнула с верёвки мокрый рушник. Счас Сеньке попадёт! Змея, глаза бы не выхвостала! Побежала наперерез, сыздале заревела:
— Не машись руками-то да хочь от стыда не реви во всю-то голову, лихоманка большерота… Соберёшь всю деревню…
— Как не заревёшь? Эти пьянчужки уж в печёнках сидят — прóпаду на них нету!
Дуня какэсь сама собой не владела (убила бы ево, паразита!), добежала до анбару. Обопну́лась. Семён спал как ни в чём не бывало. Ноги до оборины в грязе… Голова вся в куричьих перьях, свесилась до земли… Лежит недвижимо — никово не слышит. Другово места не нашёл!
Время от времени на Семёна садился паут, он здрагивал всем телом, приподымал голову и запевал:
— По долинам и по взго-о-орьям… шла дивизия вперё-о-од…
Дале песня никак не шла. Голова падала обратно.
Дуня не помнила, как заползла на повети. Упала на сено. Заревела в голос…
Старуха ишшо маленькя поворчала:
— Гляди-ка на неё — сколь воли-то взяла! В девках така смирна да пословна была… Мы вить не поглядели, што ихна-то семья нехто ничаво, голь перекатна! Приняли её… А счас?! Треплюсь на них — ни выходных, ни проходных, а всё в дóбры попась не могу…
Дуня скрозь слёзы проклинала всё на свете:
— Это што за проклята жись?! Все жилы вытянула! Ни днём, ни ноччю спокою нету… В колхозе навалóхаюсь, не знаю, как до дому доползти… А тут тоже вся работа стоит. Старуха-то не семижильна, наработалась на своём веку. Худо-бедно челядь настует да ковды ужну соберёт. А без неё — хочь в петлю лезь! С екой семьёй не присядешь — управа, огородишко… сор в избе разгрести… Меньши стоскну́тца об мамке, облепят, умом-ту бытто пособить ладятца… Из них каки помошники? То чипу́шек в огород запустят, то поросят загонят… Какэсь из мóчи с нимя выду… Да это хто чево? Неуж нету мне никаково счастья-то? Оно где заблудилося? Стало быть, на роду написано горе мыкать… Семён, бестыжа рожа, наделал ребят целу армию, а счас одичал с вином! Все ись-пить просят, а ему горя мало!.. Другá бы уж давно выгнала эково кормильца… А я-то ево почево держу? Сама на себя дивлюсь… Да нет… Не шибко и дивлюсь… Напрохóт думаю: присушил он меня ли, ково ли?! Вот мря об нём умираю! Никово бáшше ево на свете нету! Однем глазом поглядит — у меня какэсь ноги отымаютца! И никово мне боле не нады!.. Ну попиват он… Хто нонче не пьёт? Правда, все по-разному пьют… Это да. Эвон возьми Шурку Червянсково — напиватца раз в году. Дак он за этот один раз бедну Дашку вы́гадит и вы́страмит по-всякому! Нет, ему этово ишшо мало! Хто попадёт под руку — топор дак топор, лопата дак лопата — с этим и гоня́т её по всёй деревне! Это ишшо дивья, што Дашка на ногу лёгка. А то вить доведись ему хочь раз догнать — убил бы! А мой-от, Христос с ним, напьётца и спит. Што телёнок. Сроду худово слова не сказал. Не матери, не мне, не ребятам… И оне об нём с ума сходят. Нет уж! Два года терпела это вино, ишшо потерплю. Не век же пить будет!
Ну, раз уж надумала терпеть, слёзы высохли… Маленько посклыктывала… Да и задремала…
«Ой-ой, мамы родимы! Отлежала руку-ту во сне, висит как плеть! Вот дак изработалась я сёдни… Сколь стыда-то! Ишшо я худо живу?!.. И поспала-то недолго, с полчасика если… А бытто вся жись переменилась! Голова просветлела. Да я с чево худо-то живу?! Избу нову поставили. Полну ребят нарожали. Чево, што не каждай день умыть их успеваю? Не нами сказано: толше грязи — шире рожа. Вырастут, сами обмоютца… На работе без меня никово сделать не могут. Уважают. Мужик пьянай валятца? Да и лешай с ним! Хочь не валяйся! Зато не мешат никово делать, под ногами не путатца. Деньги не учитыват. Сама себе хозяйка! Дефки-и-и!!! Дак кака у меня жись-то хороша! Красота-то какá кругом! Корова эвон ревмя ревёт — дождатца не может, ковды ей сена брошу да доить сяду… Ребята на крылечке тоже реветь надцелись, ись отошшáли. Ждут, штоб сопли вытерла да ужной накормила… Не забыть бы опосле мамаше на ночь крыльца намазать — жаловалась утресь: мол, разламыват… А давеча гляжу, идёт по ограде, вроде ково-то на леву ногу стала припадать… Коленки тоже нады будет натереть. Года-то немаленьки, не худо пристаёт… Не я, дак хто её пожалет? Семёна окинуть не помешало бы — околет да, не дай Бох, захворат… А здоровенькай-то проспитца, ишшо ково-нибудь родим. Не остарели. Потеряли меня все… А я, бестыжа рожа, в сене разлёживаюся! Нады сползать с поветей-то… Ну?! Да как што я не счастлива?! Ково ишшо этим бабам нады?!»
Засоня
Елена прибежала с работы, живо управилась со скотом, процедила молочишко… Потом растопила плиту. Сунула с краю жаровню с жарки́м да чайник — пушшай подогреватца к ужне. Сама попутно бегала по избе, подбиралась. Заглянула за полог — на койке посапывала Александра. Ковды успела уснуть?
— Шурка, ставай, хватит спать! Ой, ради Христа, ты в ково ека-то ленива? Вить сыпом спишь. Тибе скоро тридцать годов, а ты никуды не годна — ни квашню завести, ни похлёбку сварить… Спать даки можешь хоть сколь!
Шурка вытянулась на кровате… Позевнула… Отвернулась ко стене:
— Сама не спишь и никому не дашь… А у меня, можеть, одно щастье — поспать вдосталь.
— И куды в тебя толькя воходит? Ставай, говорю! Иди хочь в клуб сходи. Киншика стретила, сказывал, картину нову привезли, индейску.
— Ишшо меня учишь ково-то, а сама и разговаривать-то не умешь по-культурному… Сколь тебе тростить нады: не индейско кино-то, а индийско!
— Ой, лешай на! Опеть забыла! Оне где, эти неруси-то, живут?
Шурка спустила с койки ноги:
— Я почево тебе рассказываю, раз в твоёй голове нихто не дёржитца?! Индийцы, где кино ставят, живут в Индии. А индейцы — те в Америке. В Америке тоже кино ставят, но друго.
— Дак сама и путашь меня! Тут кино, там кино!.. По-добру-то, в Америке мериканцы жить должны… Ну да лешай с нимя! Я ково говорить-то начала? В конторе бригадирова баба пересказывала эту картину, дак сколь народу было — не то што бабы, а и мужики — все слезами умывалися! Ты бы сходила, поглядела да нам бы рассказала…
— Ах-ха, вам нады, дак идите и глядите! Нашли расскашшика!
Иван струхнул, што ему придётца идти в клуб. Он на дух не переносил этих индейцев вместе с ихными кинами и бабьими слезами в придачу. Пушше-то уж из-за этово заступился за Елену:
— Знашь вить, што у матери здоровье слабо! Попереживат об кине, серчишко схватит. Опеть ночь спать не будет… А там и до больницы недолго…
— Вот сколь ума у твоёво народу! Идут в клуб, штоб за свои деньги весь вечер проплакать! Которы дак навзрыд ревут! Ну и почево я туды пойду? Давно не плакала?
— Не доводи до греха, Шурка…
— Но-но, не машись ремнём-то. Ты чё раздухарилась? Из-за кина ли, чё ли? Лешай с вами, схожу, стало быть… Всё равно разбудила…
Шурка ополоснулась у рукомойника и направилась к дверям, на ходу заколола гребёлкой косу. Не глядя, сунула ноги в стары катанки, взялась за теплушку…
— А ты куды в буднишном-ту собирасся? Не ко скоту идёшь. Оболоки́сь половчé. На эвот — вя́занку пухову надень. Жакетка уж третяй год виситца ненадёвана!
Елена достала из яшшика юбку с кофтой, с печи — тёплы боты, сняла с гвоздя жакетку… Стала у дверей:
— Вот ково хошь делай, а в рему́гах не выпушшу! Стыдовишша: все дефки идут в клуб, дак выфрантятца… А ты у нас в ково ека-то? Это уж неоткуль было бы взять, а мы вить с отцом толькя на тебя и тянемся. Полон шкап нарядов, а ты ходишь што анчутка, прости Восподи…
Нет-нет да поддалась напору Шурка. Должно быть, спросоння не отошла… Принарядилася…
Мать вытолкала дефку из избы взашей, докуль та не одумалась да не отказалась идти. Перекрестила её всугóнь:
— Восподи, бласлови! Можеть, да какой-нить поглядит… И так уж вся родня в глаза тычет: дескать, Шурка-то ваша не с добра в девках засиделась — то ли хворат чем-то, то ли уж порчена! Чё боле-то?! Нам с отцом стыдно людям в глаза глядеть… Восподи, пошли ей жениха! Cмирного да здоровово!..
Земля́чки
Евдення направила обед челядятам, собрала их да повела на улицу. Пушшай промнутца. Засиделися в избе.
На лавочке сидела ишшо одна гуляльшица. Евдення подсяла к ней.
— День добрай, суседка! Тоже с челядью выползла ли, ково ли? Давно сидишь?
— Давненькя. Подсобирываюсь уж домой. Им вить хоть сколь — в избу не заташшишь… Из мочи вышла бегать за имя…
— Ты, родима, нездешна? Не ангарска ли? По разговору-ту какэсь бытто оттуль.
— Дак как не ангарска? Всю жись на Ангаре прожили. От Кежем сто километров. На Дворце. Дак ты тоже оттуль ли, чё ли? Вай, мамы родимы, я уж об наших-то до смерти стоскнулася. Тутака с робятами ковды выползу, дак поразговаривать не с кем. Вот и переспрашивают да подсмеиваютца. Дескать, не по-ихному… Не ндравитца имя…
— Не бай, дефка. Оне ково понимают, эти городски-то? Это мы из одной Ангары воду пили — все свои. А ты чья дворецка-то будешь? Я там полно народу-то знавала. Ho-ка повернись лицом-ту ко мне! Ва-ай, дак ты не Валентина ли, Дуни Леваняччей внучка? Бытто на Михаила со шшеки-то пошибашь…
— Гляди-ка ты, признала… Я и есь. У тебя обличье-то тоже знакомо. А спомлить некак не могу…
— На Дворце-то мы недолго прожили, однако, года полтора. Ты ишшо небольшенькя была. Потом на Болтурин уехали. Евдення я. Так-ту должна меня помлить, наша-то изба как раз против вашей стояла, окошко в окошко.
— Ва-ай, мамы родимы! Счас вижу, што ты! Ради Христа, сколь годов-ту не видались? Дак ты откуль взялася? Живёшь тут ли, ково ли?
— Не-ет, мы никуды не поехали… Старику-то без рыбалки життя нету. Докуль, говорит, ползаю, никуды не пошевелюсь…
— Опроведать ребят приехала, стало быть?
— Ково боле-то? Самим-то всё нековды… А нонче садик прикрыли на всё лето. Направляют да красят. Деньжонок на нянькю-то неоткуль взять. Как петух жаренай клюнул — живо про мамку спомнили. Не двадни доставали меня суды! Даром што далёко, на своёй легковушке по меня явились, не то што чево…
— А мне девка меньша, Любка, вёснусь поднаумила посидеть с челядью, в садике-то скрозь хворают. Счас, говорит, всех вас с ребятнёй увезём до места. В деревне-то не скоре ли одыбаютца да окрепнут маленькя за лето…
— Н-н-но, а мне Варюша, однако, ишшо в третьем годе сказывала, тебя бытто суды перевезли. О-ой, все, говорит, бабёнки-то иззавидовались… Мы вить эдак-ту сроду не живали: воду не таскать, дрова не колоть… В избе теплотишша, зимой и то напрохот окошки отворяют… По лесницам пешком ползать не нады, лифт ли, хто ли подымат! Уборна в дому!!! Ково ишшо нады? Омманула Варюша-то, стало быть?
Евдення присяла рядом с Валентиной. Поглядела, куды убежали её Женька с Лёнькяй.
— Дак вот, умом-то на готово ладилась уехать… Перву зиму нарадоватца не могла: Маруся с семьёй рядом живут. Уж через день да каждый день оне у меня. Ходили за мной, што за барыней… А к весне стала примечать, как на сонцесходе, всё мне мерешшитца, бытто черёмушкой опахнуло… Кину глаза-то на окошки: кака черёмуха?! Одне тучи и видать… Так и пошло, дале — боле… Вот сделался немил белай свет! На крыльях бы улетела домой! Да всю-то вёсну прохворала… Думаю, с тоски. Поглядели-поглядели на меня — нады везти обратно… Я как услышала, што домой поеду, дак одыбыватца стала…
— Раз избу не продала, ежжай. Ково сделашь? Видать, тебе тут не климатит.
— Климат климатом, а мы вить тоже не вековечны. Хоть сколь бодрись, а Восподь и нас приберёт.
— Каждому свой строк.
— Здоровьишко, дас Бох, наладитца, дак ребят на лето ко мне возить будут… У Татьяны с Катериной молочко со сметанкой буду брать да отпаивать их после городской жисти.
— Ты не одичала ли? За две-то зимы, однако, всех коров сдали! Я тоже подумываю… Чижало держать стало… Из-за одново сена сколь намаесся! Накосить — нанимать нады, привезти — нанимать нады. Молоко-то в копеечку стаёт! Да счас и в сельпе всяково хватат…
Валентина махнула рукой:
— Сельповско-то на молоко несколь не находит… Из ково ево толькя и делают? Я уж на што люблю чай молочком забелить, а с сельповским пить не могу. Ну нету дак нету… Я чё-то не спрошу: твои-то которы тут бегают? Большиньки уж или ишшо нехто?
Евдення показала на своих:
— Каки больши-то? Сама покось: одному пять, другому семь годов. Желуни́цы, один другово башше. Весь-от денёшенек в избе ревишша!.. Наповадились музыку заводить — какэсь хоть уши затыкай!
— И у нас это же место. Несколь играть не умеют, некак не слушаютца… То оне чикотятца да хохочут, то опеть задерутца. Тово и гляди — глаза друг дружке вытычут! Некак мир не берёт! За день-от с нимя наревёсся, к вечеру голова несколь не варит…
— Не бай, дефка! Мои-то ишшо рисовать учатца… Дак уж как краски в руки попали — облеквáсятца с ног до головы, одёжу никакими судьбами отстирать неможно! И стены-то все испятнают! Вот и не знашь, куды с нимя деватца. Тоже не шибко слушаютца…
У Валентины отлегло от сердца. Она-то вся испереживалась об внучатах: в ково выродились еки неуёмны? Из них хто добро-то вырастет? А счас поглядела да послушала — у людей-то несколь не башше… Городской-от народ — не чета деревенским… Все нервенны… Потом пораскинешь мозгами-то, дак есколь народишшу да машин — как с ума не сойдёшь?!
— То и есь… На Дворце-то малéнне: накормила их завтриком да спровадила на улицу — хочь не дичайте оне! А в городе-то, лешай ево поведи, однех никуды не выпустишь. Всё караулить нады. А их хто укараулит? По земле несколь не ходят, им по вершинам скакать нады… Не успем вытти, возьмутца прятатца от меня. А я их где найду, ковды я на лавке сижу под дверью и с места пошевелитца боюсь?! Дома-то Христовы — все на одно лицо. Я где потом, у лешака фатеру-то свою искать буду?
Евдення тоже из мóчи вышла с непривычки:
— Не бай! Машин-то, мамы родимы, однако, со всево свету навезли! Одна за одной зад-перёд снуют, уcпевай гляди, как бы мои облезьяны на дорогу не выскочили да под колёсья не попали… А оне нарочи́ бегают, пужают меня. Дак я за всю жись естоль седых волос не нажила, сколь за эту неделю… Гляди-гляди, ково вытворят! На берёзе сидит, да ишшо и кобенитца, сволота! Заревела ему: «Лёнькя, всё отцу обскажу! Пушшай в угол ставит!» Лёнька выпялил язык и перелез на другу ветку. Нарочи перелез, штобы баушка бадогом не достала.
— Мне бы с нимя дома-то как не легче, ково и говорить… Дак зять некак не отпускат: дескать, вы их за лето исповадите, не знам потом, ково с имя делать,— какэсь што дики приежжают! А большому-то нонче в школу идти. Как ево поведёшь, раз он никаково запрету не понимат?
— Едак-едак… У нас это же место… Старик-от живой был, дак слова против сказать не давал. Оне у нево с шеи не сползали. Один на нём верхом сидит, другой за коленки имат, шагнуть не даёт. Дедушка ишшо думат на мотоцикле ехать — оне уж обои напереде сидят! Раз гляжу — причаливают на моторке: старик в носу сидит, а эти желуницы двоём правят. Думай-ка! А как на бревно наскочат?! Я старика-то всево изругала… Не одичал ли? Долго ли перевернуться-то? Сам сжáбатца и ребят утопит!
— Я своёво-то старика толькя што не бью, а с нево как с гуся вода — знат похохатыват… не башше челяди!
— Дак опеть старики-то и учат их всякому мужичьему делу. За каку бы работу он ни взялся, оне уж тут как тут. И молотком стукают, и ножовкой пилят. Дедушкины помощники…
— Едак-едак. В городах-ту их хто учить будет? Отцов толькя за столом и видят. Вот и дичают!
Валентина заозиралась. Петька с прутом бегал за каким-то парнишкой, а меньшой из виду пропал. Куды успел деватца?! Она было собралась идти искать, да тут Славкина кепка промелькнула на клумбе. Слава Боху, никуды не убежал. Она успокоилась, повернулась к Евденне:
— У нонешной челяди-то никакой буднишной одежонки нету. На улицу в добром бегают. Все рубашонки-то уж до чево марки! А он вишь ково выделыват? В цветках на карачках ползат! Нет бы на качуле покачатца… ни рубаху, ни трусы не знатко! Мать-ту опеть до ночи стиратца будет…— тут баушка бросила глаза на Славкины ноги и обмерла: — Ho-ка беги суды скоре! Ты где эдак стегнó-то убил? Всё синим-синё… Ково матери-то скажем?
Евдення успокоила:
— Ково ревёшь? Было бы больно, не ползал бы…
Она подвинулась к Валентине, показала рукой:
— Гляди-ка, эвон под кустом в синих трусишках — мой Женькя. Думашь, ково делат? Букáр собират да в коробок из-под серя́нок садит. Крадчи собират, штоб я не видела… дома пужать будет. Знат, што я эту страмоту боюсь до смерти… Варнак не на белай свет! Исхвостала бы ремнём! Задеть нельзя… Ой, мамы родимы! Там не твой на заплоте-то виситца?
Валентина из-под руки пригляделась:
— Чей ишшо туды попадёт, окроме моёво? Ох ты, лихоманка, тебе ково там нады?! Ворота-то полы стоят, а ты почево черезь-ту ползёшь? Вай, тошно мне-ка, однако, завязил ножонку-то, нады выручать!
Валентина подхватила юбку и побежала к парнишке. На бегу доревела:
— Ну, до завтре, стало быть! Побегу имать, докуль не убился, да в избу вести нады. По времю-то уж, однако, ись отошшали…