О стихах Сергея Ставера
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2016
По-моему, сегодняшнего читателя невозможно не только удивить, но даже ненадолго удержать его внимание на чём-либо, написанном стихами, потому что в нынешней, поголовно грамотной России — сотни тысяч поэтов, профессионалов и любителей, ими написаны уже многие миллионы стихов, и в них нет ничего, о чём бы не было уже многократно поведано. Внимательного читателя современной русской поэзии поражает образованность и интеллектуализм лучших из этих авторов и виртуозность их стиха; кое-кто из критиков и стихотворцев уже поговаривает о явлении в наше время нового, только теперь уже суммарного, коллективного Пушкина — а интерес к поэзии всё падает и падает. В том числе и у меня, грешного. Думаю, это — потому, наверное, что писание стихов стало нынче чем-то вроде составления сканвордов (разгадывание которых, что тоже характерно,— едва ли сегодня не поголовное увлечение), где по горизонтали и по вертикали «всё идеально сходится». Однако чтение этой массы стихов душевного голода не утоляет — из них совершенно исчезло то, что А. Пушкин называл «божественным глаголом» (которым следует «жечь сердца людей»). Чтобы прочитал одно стихотворение — и хватит, чтобы оно продолжало звучать во мне целый день и мешало мне жить, как забитые в голову гвозди. Чтобы меня обжигал пресловутый аристотелевский катарсис.
Но ещё в 1994 году в руки мне попалась тонюсенькая, скромно, на серой газетной бумаге, изданная в районном центре Назарово Красноярского края книжечка стихов совершенно незнакомого мне автора со звучным именем: Сергей Ставер. Я открыл её на первой странице, стал читать:
Колокола поют, колокола…
По всей России благовест прозренья.
В руинах храмы, не взлетает пенье,
Зовущее на добрые дела;
Колокола поют, колокола…
Забывший Бога, внемли и проснись
От дикой спячки, равнодушья, лени,
Стряхни свой сон и преклони колени —
И за грехи земные помолись…
Ведь ты забыл в духовной слепоте
Дорогу в храм — не созидал, а рушил!
Прости, Господь, обманутые души
За их грехи, блужданье в темноте!..
И стихи эти сразу обратили на себя моё внимание. Нет, совсем не темой — о России, «забывшей дорогу к храму», к тому времени уже был написан свой миллион строк. Стихотворение обратило на себя моё внимание тем, что я услышал, как, во-первых, автор совершенно плотски, чувственно наслаждается каждым меднозвучным словом, музыкой и ритмикой поэтической фразы, а во-вторых (и это главное) — как простодушно, искренне и убеждённо, с поистине Аввакумовой страстностью, минуя всё и вся, продираясь сквозь литературные условности, вырастает передо мной сам автор, темпераментный, страстный, и обращается прямо ко мне, чуть ли не насильно хватая меня «за грудки», встряхивая и заставляя вместе с собой переживать, печалиться, возмущаться. И я поверил ему и пошёл за ним — внимательно прочёл книжку… Потом познакомился с ним самим.
С тех пор у него вышло ещё двенадцать поэтических сборников; почти все они напечатаны в том же Назарово, и все их я прочёл.
Причём — странное дело! — при чтении стихов С. Ставера мне почему-то всегда вспоминается образ дикого скифа с его «варварской лирой» из блоковских «Скифов», страстно зовущего «на братский пир труда и мира». Думаю, не только потому вспоминается, что автор, внешне крупный, могучий, с лицом грубой лепки и шевелюрой цвета воронова крыла, будто сам вышел из этих блоковских «Скифов»: «Мы любим жизнь — и вкус её, и цвет, и душный, смертный запах плоти… Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет в тяжёлых, нежных наших лапах?..» — а ещё и потому, что ему претит академическая строгость письма — он яростен, горяч и непричёсан в своих стихах, и при этом широко распахнут и искренен, причём часто — до детской доверчивости; спектр его поэтических чувств необычайно богат — от огненного гнева до глубокой печали, до «слова, со слезами смешанного»; пышна и контрастна в его стихах палитра цветовых тонов, чёрно-белых, золотых, серебряных, синих, алых, зелёных; он пристрастен в своих стихах к яркому, звучному слову, он чувствует его красоту и силу, благодаря чему навязшим в ушах, затёртым до безнадёжных штампов словам о России, о русской деревне, о цветущих черёмухах, о пышных красках осени, о синеве неба и реки можно, оказывается, придать новизну и свежесть…
К сожалению, не всё равноценно в поэтических книжках С. Ставера; многое тому причиной: нехватка образования, полное творческое одиночество в районном городишке, в страшном далеке от крупных культурных центров, отсутствие какой бы то ни было редакторской и составительской работы над сборниками… Причём всё это — характерные проблемы любого автора, живущего в глубочайшей российской провинции.
И всё-таки в каждом его сборнике обязательно присутствуют отлично сделанные, прекрасные, удивительные стихи. О чём бы он ни писал: о природе ли, о деревенском детстве, о радостях и драмах любви, о современной России, о горестных итогах двадцатого века, о собственных жизненных итогах,— в традиционный русский певучий стих с его лирическими мотивами он умеет вносить жёсткие современные мотивы, драматическое или трагическое начало, горький смех и иронию, удаль и силу, прорывы искрящихся протуберанцев иногда доброй и мягкой, а иногда и грубой мужской энергетики:
…И не вирши — словесная жижа!
И не песни — пустая попса!
Ухожу, не люблю, ненавижу
Очумелой толпы голоса…
При этом он легко вводит в поэтический оборот современные научные и технические термины: «гемоглобин», «сорбенты тоски», «обесточить», «эзотерический»… А какие неожиданные поэтические образы он изобретает, пользуясь, казалось бы, самыми заурядными словами: «солнце, словно блинчик в блюдце, будет в озере лежать»; «и желанней шоколадки, и милее шоколадки — двухпудовый куль с мукой» (из стихотворения, посвящённого воспоминаниям о послевоенном деревенском детстве); «закат свернул свои знамёна»; «крепко припаяны к сердцу любви провода»; «пролистал я земную книгу добыванья любви и хлеба»; «век серебряный вспыхнул в рассвете, чтоб в железных застенках сгореть»… эти и подобные им находки его можно цитировать бесконечно.
Но что самое удивительное — есть в его сборниках настоящие поэтические шедевры (не побоюсь этого слова), которые можно смело включать в любую антологию русской поэзии при самом тщательном отборе — настолько строга их форма и глубоко содержание, что нет в них ни лишнего слова, ни зазора между ними.