Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2016
Ледовая
путина
Как начнёшь вспоминать — невольно подивишься: куда только не заносили журналистские и писательские дорожки! Самой северной точкой нашего края, до которой я добирался, был остров Большевик. Настоящий «остров в океане», притом в Ледовитом! О нём отдельный сказ. На материковом же Крайнем Севере нашем довелось мне побывать, к примеру, в посёлке Караул и далее него, в таймырской тундре, почти у Енисейской губы, где великая река сама становится если не морем-океаном, то его обширным заливом, у которого не видно берегов.
Помню, на оленьей упряжке с местной проводницей — работницей Усть-Енисейского райисполкома — ездили мы в рыболовецкую бригаду. За Караулом, вниз по Енисею, прямо на льду расположился целый посёлок из дощатых «балкóв» на полозьях и островерхих чумов. Над ними курились дымки́, уходившие в холодное синее небо, но кочевое селенье казалось безлюдным.
Первых жителей его мы встретили далее, на заснежённой ледяной равнине. На ней там и сям работали рыбаки. В меховых одеждах, сакуях и малицах, с округлыми капюшонами, в меховых же бокарях, высоких сапогах, они, несколько скованные в движениях, издали напоминали пингвинов.
Шёл подлёдный лов корюшки, своеобразная весенняя путина в здешних местах. Нашему приезду рыбаки не удивились. Со мною поздоровались приветливо, за руку, но расположения к беседе не проявили. Подробней представила их моя проводница, начав со «старшого» Василия Ямкина, известного тогда на Севере рыбака и охотника из колхоза «Заря Таймыра».
И мне он запомнился своей отменной деловитостью. На мою просьбу рассказать о «секретах» лова он лишь ответил:
— Смотри за мной,— и приступил к делу.
Вытоптал в снегу две небольшие площадки по краю проруби, называемой майной, крепко встал на них и, ловко орудуя длинным шестом-норилом, погружаемым в воду, принялся вылавливать концы сети, запущенной под лёд из соседней майны, пока они не оказались в его руках.
Затем запустил их вместе с норилом далее по выверенному течению и пошёл от майны к майне по ходу ставок, проделывая ту же операцию. А когда протянул всю сеть подо льдом и закрепил её концы у последней проруби, похожей на обледенелый сельский колодец, сказал мне удовлетворённо:
— Половина дела готова. Осталось подождать свой срок, потом вытянуть сеть и собрать урожай. Всего таких сетей у нас за двадцать…
Суть процесса мне стала ясной. Я поблагодарил Василия за «наглядные» объяснения. На том мы и расстались с мастером подлёдного лова корюшки.
В кочевое поселение вернулись к обеду. В крайнем тесовом балке с квадратным оконцем жила бригада бывалого рыбака Гавриила Попова. Хотя «бригада» звучало, пожалуй, громковато, ибо в ней состояли всего двое. На пару с Гавриилом работал Владимир Комаров, молодой рослый мужчина с умным прищуром живых глаз. Владимир, по распространённому на северах обычаю, выехал на весеннюю путину всей семьёй. Лишь старший сын остался с бабушкой дома, в посёлке Носок, «за хозяина», а трёхлетний Валерка, пятилетний Костя и годовалая Дуся жили с родителями походной жизнью.
Правда, ребятам было пока не до «походов». Над крышей балка сияло по-весеннему ослепительное солнце, но мороз ещё хозяйничал вполне по-зимнему, к тому же тянул такой обжигающий хиус, что лучше было не высовывать носа из жилища. И мальчишки, «обманывая» холод, лежали под тёплыми оленьими шкурами, вместе с матерью Нимпэ. А крохотная девочка — в уютной люльке, эпсе, со своеобразным меховым балдахином, который, задёргиваясь, разом день превращал в ночь. Ночью же положено спать, что и усердно делала младшая «рыбачка».
Вслед за нами к Комаровым заглянули соседи Тэсидо Хосе и Яптунэ Нюке, тоже рыболовы, работавшие на пару. В балке весело гудела железная печка, дыша сухим теплом, однако у окна, где за столом расположились гости, было прохладно. В качестве угощения была подана свежемороженая корюшка. Тэсидо вынул охотничий нож с наборной ручкой, тут же разделал несколько рыбин на ровные дольки и с одобрения хозяина пригласил всех, включая нас с проводницей, отведать строганинки. Приправой к ней служила горка соли, сдобренная чёрным перцем. От корюшки исходил запах свежего огурца, казавшийся странноватым в этом краю «белого безмолвия».
Речь у рыбаков, естественно, шла о рыбе, об особенностях начавшегося лова. Дела у них обстояли неплохо, хотя они пока работали вполсилы, ставя лишь половину сетей, выданных каждой бригаде. Ожидали «настоящего» хода рыбы, который, по приметам, вот-вот должен был наступить. Однако что-то медлил… Выражались сомнения, будет ли он вообще, ибо год на год не приходится. В результате «летучего» совещания было решено «не ждать милостей от природы» и завтра же выставить все снасти. Мы с проводницей пожелали промысловикам удачи.
Повыше балков на острове стояло несколько чумов, густо выбеленных пургой, что бушевала прошлой ночью. Они походили на заснежённые стога. Но над этими белыми стогами, с чёрными, закопчёнными перекрестьями стропильных концов на верхушках, густо клубились дымы. В чумах тоже жили рыбаки, прибывшие на весенний лов. Проводница предложила мне посетить один из них. Я охотно согласился, тем более что прежде видел подобные жилища лишь в музее, и от них всегда веяло на меня не просто экзотикой, но древностью, почти пещерной. Между тем, несмотря на сплошь кирпичные и деревянные современные посёлки, на те же передвижные балки, получавшие распространение среди коренных северян, многие местные жители по-прежнему предпочитали традиционные чумы. Стало быть, они, на взгляд кочующих оленеводов, охотников и рыбаков, имели какие-то свои преимущества перед балками в условиях суровой тундры.
И, оказавшись впервые в этом круглом жилище с крутыми сводами, я действительно нашёл его уютным, тёплым и на удивление «глухим». Оленьи шкуры, из которых оно состояло, обладали редкими звукоизолирующими свойствами. Впрочем, в зимней тундре и вне чума немного громких звуков, кроме разве лая собак да завываний вьюги.
Мы навестили чум рыбака Яптунэ Нюке. Он, как и Владимир Комаров, прибыл на Енисей всем семейством — с отцом, матерью и молодой женой Ниной. Пока мы находились у них в гостях, они не оставляли обычных хлопот по хозяйству. Старик кормил ездовых и охотничьих собак, колол и носил в чум дрова, предварительно пакуя их в небольшие вязанки. Домовитая старуха, не разгибаясь, хлопотала у очага. В нескольких котлах и кастрюлях, подвешенных по кругу над огнём, кипели, дымились паром различные варева. На бечёвке, крест-накрест протянутой через чум, висели белые полярные куропатки, видимо, ожидая разделки.
Нина занималась шитьём, чинила меховую одежду. Рядом с нею на шкурах сидела маленькая простоволосая девочка. Сидела удивительно спокойно, «беззвучно» и неподвижно, словно кукла, только чёрные бусинки глаз бегали, следя за проворными материнскими руками. Помнится, кивнув на неё, я спросил с некоторой иронией:
— Рыбакам помогаете?
Нина понимающе улыбнулась, но затем вполне серьёзно объяснила, что выезды семьями на путину — не просто дань обычаю или прихоть, а хозяйственная необходимость. Женщины — прямые помощницы рыбаков-мужчин, собирают их на промысел, готовят бокари, рукавицы и другую «экипировку». Ну и, само собой, за ними остаётся кухня. В тот день у четы Яптунэ на обед была уха из свежей корюшки, по-местному — зубатки.
— Что в сетях да на стволе, то у нас и на столе,— пошутила Нина.
Из короткой беседы с нею я узнал, что она закончила в Дудинке школу-интернат, вернулась домой, в родной посёлок, вышла замуж и с тех пор ведёт хозяйство, помогает мужу во всех делах. У её «должности» было даже официальное название — чумработница. Как, впрочем, и у других северных женщин. Большинство из них уходили вместе с мужьями не только на рыболовный промысел, но и в далёкие кочевья со стадами оленей, летние тропы которых простирались до самого Ледовитого океана.
Когда мы покидали рыбацкий посёлок, он мне уже не казался временным поселением. Видно было, что рыбаки на весеннюю подлёдную путину устроились основательно. Ход рыбы набирал силу. Число выставляемых сетей всё увеличивалось. Люди работали с утра до ночи, весь световой день, долгота которого по-северному стремительно возрастала. На моё сочувственное замечание насчёт столь напряжённого графика работ Яптунэ Нюке шутливо ответил:
— Ничего, мы выспались зимой, когда ночи были круглосуточные. А теперь спать некогда, солнце не дремлет — и нам не положено.
Сибиряки
сибиряковские
Завернув с Енисейского тракта в сельцо Сибиряк под Красноярском, спросил я первых встречных, двух женщин с хозяйственными сумками, где живут Борисовы. И добавил при этом: «большая семья». Женщины понимающе кивнули и стали наперебой объяснять, что надо ехать в самый конец улицы, свернуть направо, потом ещё направо и ещё… На втором повороте пришлось уточнить у мужичка, спешившего по обочине. Он махнул мастерком, который держал в руке:
— Это дальше… Там ворота открыты, въезжайте прямо во двор, к особняку, и посигнальте — кто-нибудь выйдет.
По тону чувствовалось: Борисовы в селенье известны и уважаемы…
И вот — широченный двор с берёзами, баскетбольная площадка, у забора микроавтобус, грузовик, посредине — дом, действительно «особняком» стоящий, да и смотрящийся: кирпичный, двухэтажный, с кружевным фронтоном. В ответ на сигнал колыхнулась штора в одном из окон, выбежал на крыльцо русый паренёк в спортивной куртке:
— Мамы дома нет, а батя сейчас выйдет.
Вскоре появился коренастый мужик в камуфляжной паре, черноусый, с крупными чертами лица, подошёл не спеша, с достоинством. Объяснив ему кратко, кто я такой и зачем прибыл, в ответ услышал отрывистую скороговорку, несколько неожиданную в устах усатого «кряжа». С трудом уловил из неё, что передо мной хозяин, которого зовут Андрей Викторович, однако, учитывая его «никакую дикцию», лучше бы подождать из города жену Наталью и «на диктофон» побеседовать с нею. Не сумев скрыть огорчения оборотом дела, я разочарованно развёл руками, но вдруг отец семейства махнул с явным облегчением:
— Да вон и наша мама!
Во двор влетела красноватая, словно божья коровка, «Ока» и резко остановилась рядом с нами. Из-за руля выскочила небольшенькая женщина, тёмно-русая, с короткой стрижкой, живая, как ртуть, и, подавая мне руку, тут же застрочила швейной машинкой. Но, слава Богу, куда разборчивей, чем её благоверный. Пригласила в дом. В просторной гостиной мы сели за предлинный стол. Две девочки, лет семи и пятнадцати, подали нам чай с малиновым вареньем, хорошо подогревший нашу беседу…
Я уже был наслышан о супругах Борисовых как о «чудаках», взявших при четверых кровных ещё одиннадцать чужих, беспризорных детей в свою семью. В приёмную, говоря суховатым канцеляритом. Шаг в те времена был, можно сказать, героический и вроде бы нелогичный, если учесть бытовые трудности и многолетнюю пропаганду либеральных эгоизмов да гедонизмов. Хотелось выяснить, что за ним стояло.
— По-моему, всё закладывается в детстве, в семейной атмосфере,— уверенно, как о давно решённом, сказала Наталья Владимировна.— Мой папа был девятнадцатым ребёнком в семье, до конца дней тепло относился к сёстрам, ко всем семерым братьям своим. Очень внимательно — к маме и нежно, при всей внешней суровости, к нам, двум дочерям. Ничего удивительного, что и мне с детства, отрочества хотелось иметь много детей. И я, кажется, мечту осуществила…
Отец Натальи, коренной сибиряк, был родом из таёжной глубинки, но жизнь прожил в Красноярске, работая машинистом большегрузных составов. И умер ветераном труда прямо на работе, в локомотивном депо. Мать, швея-рукодельница, поныне живёт в пристанционной слободе — старинной Николаевке. Наташа после школы, не раздумывая, пошла в педучилище, потом работала воспитательницей в детсадике, вышла замуж, родила двоих детей… Однако брак оказался неудачным. Сестра, жившая в Солнечном, посёлке строителей экскаваторного завода, позвала её вместе с детьми к себе, устроила воспитателем в молодёжное общежитие. Вот тут-то Наталья и встретила свою настоящую судьбу.
В средине восьмидесятых поселился в общежитии Андрей Борисов, сварщик, после службы в армии прибывший строить красноярский экскаваторный. «Корни» почти рядом, в кемеровском посёлке Яшкино: мать — продавщица, отец — шофёр, братья — тоже рабочие, один здесь же, на экскаваторном. Андрей «подкупил» Наташу серьёзностью, трезвостью и… немногословной сибирской деловитостью. Познакомились, поженились, родили ещё двух детей, получили просторную четырёхкомнатную квартиру в Солнечном и стали жить-поживать да добра наживать. Мебель, дача, машина… Очень кстати, ибо Андрей заканчивал вечерний автодорожный техникум.
В стране между тем множились новые веяния и перемены. К концу 1980-х, под модные охи о «слезинке ребёнка», возникло и впрямь нечто доброе — семейные детдома. Год 1990-й начался всесоюзным рождественским телемарафоном, посвящённым судьбе сирот. Борисовы почти сутки просидели перед телевизором, наплакались, нарыдались и решили: возьмём брошенных детей на воспитание.
На следующий же день обратились в краевое отделение Российского детского фонда, в крайоно. Там на создание семейного детского дома им дали добро, но прежде потребовали целую кучу справок — медицинских, финансовых, жэковских и прочих. Едва прошли они всю эту бюрократию, как столкнулись с новыми трудностями. В ответ на массовый душевный порыв опекунов и усыновителей, вызванный телемарафоном, работники государственных детдомов, боясь остаться без работы, стали отвечать, что у них нет желающих идти в семью. А то и прямо упрекали «просителей» в корысти, в желании поживиться за счёт сирот. Слышали и Борисовы упрёки в стремлении «разбогатеть», чему позднее, когда всё же набрали по разным детдомам одиннадцать приёмышей, горько усмехались, ибо на первых порах едва сводили концы с концами. Но со временем дело наладилось. Нужда отступила. Наталья получила статус родителя-воспитателя. Андрей, при свёртывании производства на экскаваторном заводе, перешёл на другую работу по специальности — стал водителем-инструктором на одном из предприятий. Не отказывался и от приработков. Да и дети подрастали, становились помощниками.
— А сегодня уже многие вполне самостоятельны, сами в дом несут,— не без гордости заметила Наталья.— Ведь старшему Ивану, тоже водителю (кстати, у всех совершеннолетних ребят в нашей семье — водительские права), уже под тридцать, а малышей осталось всего двое: шестилетняя Тася ходит в садик, семилетняя Лера — в школу, в первый класс…
Увы, обо всех пятнадцати не рассказать мне в этой статье. Тем более что и Борисовых-старших грешно обойти добрым словом. Хотя, разумеется, беседа наша вращалась в основном вокруг детей, ибо главной собеседницей была мама Наташа...Мне даже, помню, пришла на ум одна далёкая аналогия. Когда-то Софья Толстая попросила императрицу о встрече, желая посоветоваться насчёт издания произведений своего великого мужа, но многодетные матери два часа проговорили о… детях. Так и наша беседа с многодетными Борисовыми волей-неволей склонялась к их «тихому подвигу». И это не преувеличение.
— Представьте: женщина родила тройню! — горячо говорила Наталья Владимировна.— Это что? Это пусть и счастливый, но психологический удар. Так? А тут к четверым сразу пятеро, да следом ещё два, ещё два и ещё… И если бы только кормить, а ведь их воспитывать надо, в люди выводить.
Благо хоть во властных кабинетах, куда обращались Борисовы в трудные минуты, к ним относились с пониманием. И в Советском районе, из приютов которого они брали детей, и в Емельяновском, на земле которого жили. Да, семья Борисовых прочно села на землю, и давненько уж. Почти с самого начала, как только в городской квартире, пусть и расширенной, со спальнями, со спортивным уголком и прочими «углами», собралось более десятка детей, для Натальи и Андрея стало ясно: при такой ораве нужен отдельный дом, притом — на земле. И не столько ради зелени-огородины (хотя и она важна), сколько ради того самого воспитания, становления человека. Особенно мужчины, который, по известной максиме, должен построить свой дом, чтобы «состояться». Или уж хотя бы пожить своим домом.
И вот Борисовы взваливают на себя и эту ношу. Заручаются поддержкой городской соцзащиты. Объезжают пригородные районы и останавливают выбор на емельяновском Сибиряке. Название селенье получило по бывшему здесь подсобному хозяйству воинской части «Сибиряк». Но теперь ни части, ни подхоза. Люди живут подворьем, приторговывают в городе продуктами, «дарами природы». Благо — вокруг леса, богатые ягодой, грибами, озёра — рыбой. Словом, место Борисовым понравилось. Как водится, стройку начали «миром» — собрали родню, друзей со стороны хозяина и хозяйки, расчистили бурелом на окраине села, подготовили площадку. Всей семьёй «нарисовали» дом, проектировщики «перевели» его в проектно-сметную документацию. Набрали Борисовы кредитов и сунулись было в строительную фирму — в одну, в другую, но там такие деньги заломили, что…
Пришлось искать другие варианты, браться самим, да и мир не без добрых людей. Общительная Наталья пошла по заводам, ещё дышавшим,— ЖБИ, «Железобетон», домостроительный «тёзка» «Сибиряк»… Одни выписали подешевле, другие просто отдали в «дар детям» разные блоки, балки, кирпич, раствор. Наняли экскаватор, кран. Впряглись сами. Повезло с военными. Обратилась Наталья в стройбатовскую часть, а там офицеры собрались да вызвались взять шефство над домом для детей. И стали наезжать в Сибиряк по субботам-воскресеньям, помогать — где советом, где техникой, а где и умелыми руками. Да так подружились с Борисовыми, что уже и жён, детей стали брать с собой на «народную стройку», в «трудовой санаторий». И, кстати, по сей день дружат. Но, конечно, главная тяжесть легла на плечи Андрея, Натальи, их подраставших чад. Стены все, считай, выложил сам хозяин, который не только сварщик-ас, но и каменщик, и плотник-бетонщик, и столяр, и маляр…
Не в один и не в два года, но всё же построили Борисовы свой дом, притом — на славу. Два этажа, на первом прихожая, столовая, зал, рабочие комнаты, на втором спальные, притом — на каждого домочадца. Котельная своя, и все удобства — в доме: свет, тепло, вода и это самое… А за домом — огород в целый гектар. Пахали мотоблоком. Выращивали не только картошку да овощи, но и множество фруктов и ягод — яблоки, ранетки, сливу и вишню, крыжовник, смородину и малину, вареньем из которой меня угощали. Огород вели отец с детьми; Наталья, по её словам, ни разу в руки тяпку не брала. Держали Борисовы и живность всякую, за которой тоже ухаживали сами дети. Вообще, от работы эти ребята не бегали. И секрет усердия был прост: к труду их приучили с детства. Ещё в городской квартире за каждым значился «ответственный пост» — директор коридора, директор кухни, директор туалета… Потому и в новом доме, во дворе держался порядок идеальный. И наводили его дети без всяких напоминаний.
Об их трудолюбии в Сибиряке знали все, ибо оно было наглядным. Кто ставит общую новогоднюю ёлку на футбольном поле? Борисовские ребята. А само поле это кто сделал? Они же. Как и волейбольную, баскетбольную площадки, хоккейную коробку и ещё многое. Но особенно, пожалуй, удивил земляков Борисов Вова-старший (младшего Вову, встретившего меня у дома, звали Вовочка), когда перед уходом в армию, по своей инициативе, с помощью приятелей выкопал колодец два на два метра и двенадцать глубиной! Копал всё лето, к ноябрю закончил и ушёл служить. А уж траншею от колодца к дому провели и трубы проложили младшие братья с отцом Андреем. Надо ли говорить, что Вова прослужил срочную образцовым солдатом? Потом таковым стал и Рома, «армейские» письма которого показывали мне. Он писал идущему за ним «неродному» Ване: «Здорово, брат мой…» И никогда не жаловался на какую-то там дедовщину. Это было бы не по-сибирски, да и не по-русски.
К слову, на мой вопрос, каков он, сибирский характер, по её представлению, Наталья заметила:
— Как был у моего отца, строгого, но справедливого в жизни и упорного в деле. Или как вот у Андрея: не языком, а больше делом…
В семье Борисовых, приобщая детей к труду, к «братству», исподволь воспитывали и настоящих патриотов. Не нотациями — примером, делом, знанием. Чего стоили, к примеру, одни семейные путешествия по стране, в которые они, лёгкие на подъём, не однажды пускались на своём микроавтобусе «Соболе». За рулём — Андрей или Наталья, а то и кто-нибудь из старших ребят «с правами». Объехали не только родную Сибирь, но побывали и на «Золотом кольце России», у её духовных истоков — в Угличе, Суздале, Владимире, и в местах, дышащих недавней героической историей,— Орле, Курске, Белгороде… Особое впечатление произвели на детей места великой Курской битвы, «Огненной дуги», знаменитое Прохоровское поле, ныне встретившее их морем золотых подсолнухов… А ещё — поклон «отеческим гробам» и предкам, тихой могиле бабушки Андрея Викторовича в светлых Валуйках на Белгородчине. Валуйки и Сибиряк — такая «дуга» тоже не может не щемить русское сердце, не трогать в нём гражданскую струну.
Не забывали у Борисовых и эстетическое, духовное воспитание. Все дети прошли музыкальную школу. Притом в городе, куда возила их сама Наталья Владимировна на «Соболе» или «Оке». Часто выезжали они всем семейством в музеи, театры, на выставки и концерты. Бывали и в церкви, ибо все до единого крещены в православие. Не по моде — по традиции и вере.
По интересам, по судьбам все пятнадцать «братьев и сестёр», конечно, разные: есть рабочие, есть служащие и студенты. Но все они «одинаково нормальные» люди, с нравственным и гражданским стержнем, трезвые и трудолюбивые. Это подтвердит каждый, кто встречался с ними. Недаром за «секретами» воспитания ехали к Борисовым со всех концов края опекуны, пестователи больших приёмных семей и «просто» родители многодетных.
Отчасти и потому, что Наталья Владимировна много лет возглавляла Красноярское отделение общественной организации «Приёмная семья», но больше потому, что дом Борисовых был открыт, распахнут навстречу всем добрым людям, как и души его хозяев, взрослых и юных, действительно широкие, воистину сибирские.
Малая
Тумна — великая Тумна…
Те, кто бывал со мною в дальних поездках по главным дорогам нашего необъятного Красноярья — хоть в енисейском, хоть в ачинском, хоть в канском или минусинском направлениях (но особенно — в последнем, южном),— подтвердят, что я люблю в пути вспоминать о разных событиях, о людях и примечательных фактах, связанных с теми или иными местами, мелькающими за окнами автомобиля. А этих воспоминаний в моей памяти хранится уйма с гаком, ибо, как уже отмечал не однажды, поездить мне на веку довелось немало. И в силу «подвижной» профессии, и просто по природной «охоте к перемене мест», выражаясь словами поэта…
Положим, на пути из Красноярска в Абакан, когда за спуском к Балахте остаётся позади старинная автозаправка, в прежние времена бывшая единственной на этом перегоне, то слева за нею, в глубине пологого склона, показывается на минутку деревня Малая Тумна. Так вот, проезжая мимо неё, я обычно запеваю собственную песню, состоящую всего из одной строчки: «Малая Тумна — великая Тумна…» На мотив широко известной когда-то не песни даже, а этакой торжественной кантаты «Малая Земля — великая земля…», созданной в брежневскую эпоху с явным намёком на участие самого генсека в героической защите той земли от фашистских захватчиков. И далее, в ответ на вопросительные взгляды спутников, рассказываю историю, имеющую прямое отношение к этой самой деревеньке, что промелькнула слева от магистрали.
Историю, может, и незатейливую, но почему-то запавшую в душу и живо памятную до сей поры…
Однажды поздней осенью, уже по снежку, по «белотропу», как говорят охотники, возвращались мы с боевым шофёром «известинского» корпункта Валей Михаревым из командировки в наши любимые южные районы — Минусинский, Курагинский, Каратузский… И когда, пересекая балахтинскую холмистую лесостепь, проехали сворот на Приморск и покатили под горку к Малой Тумне, вдруг впереди нас из придорожного леса вынырнул небольшенький мужичок в шапке, в чернёном полушубке, в синих штанах, заправленных в катанки, и проворно, с перебежками, затрусил вниз по обочине. При этом он то и дело оглядывался и как-то странно держал на отлёте левую руку, словно бы «голосовал» перед попутками. Но попутки эти, в основном легковые машины, обгонявшие нас, проскакивали и мимо странного пешехода. А когда мы на своём не слишком расторопном «уазике» нагнали его, то я разглядел, что под мужской ушанкой была женщина, притом весьма немолодая: из-под шапки выбивались седые пряди, обрамляя худые, ввалившиеся щёки. А вся кисть её руки, вытянутой в сторону, была бордовой от запёкшейся крови. По моей отмашке шофёр подрулил к бабке поближе и притормозил. Я открыл дверцу, обращённую к ней, и крикнул:
— Что-то случилось? Нужна помощь?
Бабка шагнула к машине и, покачав окровавленной рукой, певуче заговорила, почти запричитала:
— Ох, милые мои, стряслось такое, что не дай Бог! Пошла я, старая галоша, в энтот лес, думала хворосту нарубить вязанку-другую на растопку, да так секанула, аж до самой кости, по руке топором, что бросила его прямо у валежины. И вот бегу домой… Поди, ещё фершалку застану на месте… Вишь, кровишша-то хлещет… Может, подбросите до своротка к нашей Тумне, а?
С кончиков пальцев и впрямь капала кровь, метя снег красными пятнами.
— Подбросим, но сперва подлечим! — отозвался Валентин.
Он тут же выдернул из дверного кармана походную аптечку, выскочил из кабины, махнул мне и подбежал к незадачливой дроворубице. Ловко (не зря отслужил недавно в пограничниках) обработал рану между указательным и большим пальцами, оказавшуюся действительно обширной и глубокой. Потом туго-натуго перевязал руку и даже подвесил на бинте, закинув ленту за шею. Я, как мог, ассистировал ему в этой «полевой» операции. Мы помогли бабке подняться на заднее сиденье «уазика» и повезли её к деревне.
Всю дорогу растроганная вниманием пациентка со слезами на глазах не уставала благодарить своих «спасителей»:
— Ой, спасибочки, родненькие! Видать, само провиденье послало вас на выручку мне, а иначе, гляди бы, истекла кровью, косорукая, или зараженье какое схватила и окочурилась до времени… Вправду, значит, сказано, что мир не без добрых людей… Храни вас Господь, сердешные…
А когда Валентин, завернув в деревню, остановил машину по просьбе пассажирки, она стала настойчиво приглашать нас в гости:
— Прошу от сердца: зайдите хоть на полчасика. Отведаете домашней колбаски, чайку попьёте со свежими сливками, и медок есть, и оладушек поджаристых утречком напекла. А сметанки дак и в дорогу крыночку дам…
Перспектива была соблазнительной. Однако мы с Валей переглянулись, молча поняли друг друга, представив «однорукую» хозяйку хлопочущей на кухне, а ещё — лежавшие впереди горные спуски-подъёмы, петли-повороты, поблагодарили бабку за гостеприимство и приглашение отклонили. Сослались на то, что, мол, очень спешим, да и недавно перекусили в придорожном кафе над Новосёлово…
— Ну и что ж за беда, коль перекусили? Это чурку на чурку положить нельзя, а обед на обед всегда можно! — не унималась бабуля.
Наконец, видя нашу непреклонность, она вылезла из машины, поддерживаемая Валентином, однако, прежде чем захлопнуть дверцу, ещё раз повторила своё приглашение, а закончила его форменным наказом:
— Тогда так, ребята: в любое время зимы и лета, дня и ночи, как будете в нашенских местах, обязательно заверните в Тумну. Вот моя избушка, третья по околотку. Забудете — спросите про Ильинишну, всяк покажет. Заезжайте, будто к родне. Так и знайте, что у малотумнинской тётки Ильинишны вас всегда ждёт крынка наилучшей сметаны. А не заедете — обижусь кровно…
На том и расстались мы с благодарной пациенткой. И ни единожды потом не собрались подвернуть к её воротам за обещанной крынкой сметаны. Но с той поры всякий раз, когда случается проезжать мимо Малой Тумны, я для попутчиков неизменно запеваю о ней песню на «брежневский» мотив и рассказываю историю про славную знакомую крестьянку, которая живёт там в третьей избушке по околотку и постоянно держит для нас с «хирургом» Валей Михаревым целую крынку отменной домашней сметаны. Рассказываю, понятное дело, не без намёка и на нашу с ним отзывчивость, но всё же главным образом затем, чтобы лишний раз подчеркнуть добросердечие, бескорыстие и великодушие нашего народа на примере скромной бабки Ильинишны. И богохранимая её деревенька Малая Тумна с годами представляется мне всё более великой.
К месту будет сказать, что ещё в семнадцатом-восемнадцатом веках, по свидетельству немецких историков, среди народа Германии широко бытовало присловье: добрая, как русская крестьянка…