Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2016
Моя жена — корректор
Моя жена работает корректором в краевой газете «Кырская заря».
Она очень хороший корректор, моя жена. Дважды была участницей всероссийского «тотального» диктанта — и дважды получала оценки «отлично». Единственная отличница в нашем городе двоешников и троешников.
Правда, есть у неё один недостаток: она правит не только газетные тексты, но и мои рассказы, хотя никто её об этом не просит. И ладно б ещё только рассказы — она правит мою устную речь, мой характер, мои вкусы, привычки, мою повседневную жизнь. Она правит меня как личность! А это уже, согласитесь, слишком.
И чего ей неймётся? Сегодня, к примеру, суббота, выходной день,— занялась бы, к примеру, домашней уборкой, приготовлением обеда или, к примеру, сходила бы в парк с нашей дочкой Маришей… Так нет же — лезет ко мне со своими замечаниями:
— В одной фразе три раза подряд «к примеру»… Это плохо, мой милый!
— Отстань ты, ради Христа! — восклицаю я.— Сколько раз просил: не мешай мне работать. Если хочешь знать, я специально трижды повторил «к примеру» — уж таков мой стиль!
— Тоже мне — стилист,— хмыкнула жена.— И не надо всуе упоминать имя Божие…
— Твоё место — на кухне! — кричу я, отталкивая её.— Киндер, кухен, кирхен!
— Тебе мало калечить русский язык? — усмехается жена, отступая.— Пожалел бы хоть немцев… Не «кухен», а «кюхе»! «Кю-юхе»!.. Эх, ты… полиглот!
И она прикрывает за собой дверь.
А я продолжаю писать рассказ из цикла «Сказки для взрослых». Рассказ называется «Спящий красавец».
Герои этого рассказа — два брата-близнеца Ваня и Вася, призванные на военную службу из сибирского города Кырска (а откуда ж ещё?) в Москву, в Президентский полк, или, как его чаще называют, в Кремлёвский полк. Да, им сказочно повезло, Ване и Васе. Впрочем, они заслужили эту почётную службу…
— «Заслужили»… «службу»…— шепчет незримая тень моей жены.— Тавтология, милый…
— Отвали! — рычу я.
И продолжаю писать рассказ.
О том, что братья-близнецы Ваня и Вася больше всего мечтали попасть в роту специального караула, откуда формировались наряды на пост номер один возле Могилы Неизвестного солдата, что в Александровском саду, а также часовые у Мавзолея Ленина. Если честно, то близнецы особенно сильно мечтали охранять хрустальный гроб, где покоилось нетленное тело вождя Великой Октябрьской социалистической революции. Они очень любили великого Ильича, их воспитала в этой любви мама, старая несгибаемая коммунистка, и братья прочли много книг о Ленине, видели много фильмов и знали наизусть много стихотворений, посвящённых этому великому человеку…
— Два раза — «великому», три раза — «много»…— прошептала невидимая жена.
Да, да, да! И не два, и не три, а сто тысяч раз — «великому человеку»! Братья очень, очень, очень любили этого великого человека. И были поражены, когда в первый же день в Москве, на Ярославском вокзале, старуха-цыганка им нагадала два чуда: во-первых, сказала она, если Ваня (ткнула цыганка ему в грудь сухим коричневым пальцем) будет два часа подряд читать вслух ленинские тексты, а во-вторых, продолжала цыганка, повернувшись к Васе, если ты, Васёк, поцелуешь Ленина прямо в губы…
— Но как же?!..— прошептал растерянно Вася.— Как же я его поцелую? Ведь он в гробу…
— Главное — очень хотеть и верить! — грозно сказала цыганка, воздевая свой коричневый палец.— Верьте — и оба чуда свершатся!
— Какие? — пролепетали братья.— Какие два чуда?..
— Увидите,— усмехнулась цыганка.— С вас по тысяче рэ.
— У нас всего одна…— извиняющимся голосом произнёс Ваня.
— Давай хоть одну,— и цыганка вздохнула.— Главное — верить. И всё сбудется, как я сказала!
—…Что за бред?! — прошептала мне прямо в затылок незримая тень жены.— Да неужто эти твои близнецы такие уж идиоты?..
Отмахнувшись, я продолжал писать свой рассказ про Ваню и Васю, мечта которых очень скоро сбылась — их направили стоять в карауле возле Мавзолея Ленина.
Вот стоят они, значит, стоят, и брат Ваня, едва шевеля губами, читает вслух фрагменты из ленинского произведения «Государство и революция»:
— «…До тех пор, пока наступит „высшая“ фаза коммунизма, социалисты требуют строжайшего контроля со стороны общества и со стороны государства над мерой труда и мерой потребления, но только контроль этот должен начаться с экспроприации капиталистов, с контроля рабочих за капиталистами и проводиться не государством чиновников, а государством вооружённых рабочих…»
— Слишком длинная фраза! — хрюкнула мне прямо в ухо жена, но я — ноль внимания, я продолжал торопливо записывать сакральный текст, произносимый солдатом Ваней словно в забытьи.
— «…Но научная разница между социализмом и капитализмом ясна. То, что обычно называют социализмом, Маркс назвал „первой“ или низшей фазой коммунистического общества. Поскольку общей собственностью становятся средства производства, постольку слово „коммунизм“ и тут применимо, если не забывать, что это не полный коммунизм…»
— Постой! Ты слышишь? — перебил брата Ваню брат Вася, кивая в сторону закрытой двери Мавзолея.
— Н-нет… А что?
— Там… там… там…— бормотал дрожащий Вася.
— А ну тебя. Читаю дальше! «…Великое значение разъяснений Маркса состоит в том, что он последовательно применяет и здесь материалистическую диалектику, учение о развитии, рассматривая коммунизм как нечто развивающееся из капитализма…» Нет, ты понял, Васёк? Ты понял?!
— Что-о?..
— А то, что коммунизм неизбежен! И капитализм, который сейчас временно воцарился в России, был запланирован Ильичом ещё тогда… он давно предсказывал, что из капитализма разовьётся коммунизм! Но в тысяча девятьсот семнадцатом году у нас не было настоящего капитализма, а сейчас он есть!
— И чего?
— А то, что, как и предсказывал Ленин, очень скоро из капитализма разовьётся коммунизм! И наступит рай на Земле!
— Ой! Что это?! — взвизгнул вдруг Вася, роняя от страха карабин.
Двери Мавзолея распахнулись — и оттуда вылетел хрустальный гроб с нетленным телом Владимира Ильича.
Братья-близнецы оцепенели от ужаса и восторга. Так же замерли и прохожие, и туристы, которых в тот момент было немало на Красной площади. Хрустальный гроб летал над площадью — круг за кругом, круг за кругом. Это было потрясающее, сказочное зрелище!
— Вот оно, первое чудо! — воскликнул Ваня.— Цыганка не соврала…
— А второе? — спросил нетерпеливый Вася.— Где второе чудо?
— Ты не в цирке,— строго одёрнул его Ваня, который был старше брата-близнеца на тринадцать минут.— Имей терпение, Васёк!..
Совершив над Красной площадью тринадцать кругов, хрустальный гроб аккуратно вернулся на своё место, в Мавзолей.
Двери Мавзолея остались открытыми, словно вождь приглашал близнецов к себе.
— Айда! — сказал Ваня.— Теперь твоя очередь, Васёк! Ведь ты любишь Ленина?
— Ещё как люблю! — восторженно прошептал Вася — и шагнул во мглу Мавзолея.
Брат — за ним.
Гроб стоял на прежнем месте, только крышка лежала в стороне.
— Ну, давай же! — подтолкнул Ваня брата.— Не бзди, Васёк!
Бледный и трепещущий Вася приблизился к нетленному телу любимого вождя, наклонился над его прекрасным лицом — и поцеловал в фиолетовые губы.
И второе чудо свершилось!
Ильич распахнул красивые, чуть раскосые карие глаза — и ласково улыбнулся братьям, которые смотрели на него, не мигая и не дыша.
Когда Ленин привстал в гробу, братья отшатнулись и попятились.
— Не бойтесь, братцы,— сказал Ильич, приятно грассируя.— Всё в полном порядке. За меня не волнуйтесь.
Он легко выпрыгнул из гроба, размял затёкшие плечи — и направился прочь из Мавзолея.
— Куда же вы, Владимир Ильич? — воскликнул Вася.
— Продолжать начатое дело,— ответил, не оборачиваясь, вождь мирового пролетариата.— А вы — продолжайте свою службу. Каждый должен оставаться на своём посту. Каждый должен вносить свой посильный вклад в дело построения коммунизма. Коммунизм неизбежен!
И на этом закончился мой рассказ «Спящий красавец» из цикла «Сказки для взрослых».
— Как ты мог?..— прошептала ошеломлённая жена.— Как ты мог сочинить подобную ахинею?! Это даже не постмодернизм — это детский лепет и старческий маразм в одном флаконе! Ау, Альцгеймер! И хоть бы придумал что-нибудь оригинальное… А то смешал гоголевского «Вия» со сказкой о спящей царевне — и доволен! И вообще, сколько можно терзать труп бедного Ильича?! Это просто пóшло! Пóшло!..
«Нет, не буду, не буду с тобой спорить,— думал я, глядя на разгневанную супругу, которая в гневе казалась ещё привлекательнее и сексапильнее (или это — тавтология, ма шер?). Говори что хочешь, кисуля. Уж я-то знаю, что эта история будет иметь успех, и скоро, очень скоро выйдет моя новая книга „Сказки для взрослых“, за которую я обязательно получу одну из престижнейших литературных премий… и тогда… и тогда…»
— Разбежался,— хмыкнула жена, словно услышав мои мысли.— Не будет ни книги, ни премии, ни читательского успеха, ни славы, ни денег, ни обещанной мне норковой шубы. Ничего не будет. Скорее Ильич и впрямь воскреснет, чем ты, ничтожество, станешь знаменитым. Скорее коммунизм победит во всей Вселенной, чем тебе улыбнётся удача в одной отдельно взятой стране.
…Я смотрел на неё, онемев от ужаса и мазохистского восторга. Жена не просто читала мои мысли — она их правила! Я её обожаю, мою царицу!
Бумажное пианино
(Наши дневники)
29 февраля 1984
года
Сегодня в автобусе встретила старую незнакомую женщину, которая вдруг обратилась ко мне и стала вспоминать, как ещё до войны мы с ней занимались на танцевальных курсах в клубе железнодорожников имени Карла Либкнехта, ласково — в «Карлуше»… «Сашенька, вы были такая красивая и молодая!» — сказала она. Сашенька — это я.
Да, я помню, помню, как в 1938 году мы с мужем ходили на курсы бальных танцев в «Карлушу». Посещали их аккуратно, прошли курсы полностью и потом всегда дома при случае танцевали под виктролу, заводя танцевальные пластинки. Всякие фокстроты, танго, «Рио-Рита», песни в исполнении Эдит Утёсовой, Изабеллы Юрьевой.
Почему-то чем ближе к старости, тем всё больше я слышу напоминаний о своей былой молодости и красоте. И приятно, и обидно. Неужели жизнь кончилась? Нет-нет-нет, надо жить, жить и воспринимать всё спокойно
15 марта 2004 года
Сашенька — это моя мама.
Странно, почему мне раньше не попадался на глаза этот мамин дневник? Пролежал столько лет в шкафу, под тряпьём, незамеченный. Вот уж двадцать лет мамы нет на свете...а я будто слышу её живой голос, вижу её лицо, её глаза, её улыбку. Как это она написала? «И приятно, и обидно».
1 июня 1984 года
Сегодня была в парке — День защиты детей. Видела сына с внуками, купила им мороженое.
Вечером посмотрела в зеркало — и впервые увидела следы старости: морщины, дряблая кожа, какие-то светло-коричневые пятнышки. Главное — ненормальная работа кишечника отражается на цвете лица и упругости кожи.
Сегодня же снова получила приглашение поработать киоскёром в «Союзпечати». Поработать, что ли, ещё? Заманчиво, но какая-то внутри леность. На питание пенсии и так хватает.
Вечером заходил мой Друг, посидели, попили чаю. Он принёс мне билеты на симфонический концерт, где он будет в качестве дирижёра. Вообще-то он уже на пенсии, но его иногда приглашают, и он соглашается. Он же не может без музыки! Мы с ним познакомились недавно в парке, после концерта, где Друг дирижировал в Зелёном театре. Оркестр играл произведения Чайковского. Мне так понравилось, что я даже расплакалась, а Друг это заметил и после концерта подошёл ко мне. Так мы с ним и познакомились. Он очень деликатный и предупредительный. Никогда не встречала таких деликатных людей.
15 марта 2004 года
Это ещё что за Друг? Уж не тот ли старикашка, который уговорил маму незадолго до её смерти купить пианино? Она никогда в жизни не играла, а тут… Пустая трата денег! В день маминых похорон этот Друг (даже имени его не знаю!) молча сидел за этим самым пианино — и всё играл, играл, играл. Моцарта, Шуберта, Шопена, кого-то ещё. Ни слова не сказал. Только играл и молча плакал. И на кладбище не поехал. И на поминки не остался. И потом совсем исчез, не появлялся.
А ведь был же — Друг! И, похоже, в последние месяцы маминой жизни он был для неё главным человеком.
Главнее меня. Главнее моих сыновей, её внуков.
Главнее её мужа, моего отца, не вернувшегося с войны.
Неужели — так?
7 июля 1984 года
Сегодня у меня в гостях был мой сын, и тут вдруг некстати пришёл мой Друг. Я ему через цепочку сказала шёпотом, чтобы уходил, и он сказал: «Хорошо, Сашенька»,— и послушно ушёл. Вот какой деликатный!
Мне не хочется совмещать встречи с этим человеком и с моим сыном. Незачем, не нужно, хотя и не очень удобно было его выпроваживать. Зато с сыном посидели хорошо, спокойно, досыта наговорились. А на улице в это время шёл продолжительный сильный дождь. И я уже потом пожалела бедного Друга, который, вероятно, промок под дождём, один, одинокий.
16 марта 2004 года
Может, попробовать через Интернет найти следы маминого Друга? Но для этого нужно предварительно узнать хотя бы его имя, отчество и фамилию… Да это ж легко! Если он работал в нашем музыкальном театре дирижёром, значит, в отделе кадров сохранилось его досье, фотография и прочие данные. Надо будет сходить.
15 июля 1984 года
Сегодня заходил сын, просидел полчаса, да так ничего путного и не сказал. Вижу, что заходил формально, из вежливости, а не по велению сердца. И когда я к нему домой прихожу, чтобы повидать внуков и невестку,— ко мне относятся с прохладцей, я же вижу, я вижу, вижу.
Что ж, буду жить одна, никому не навязываться, не мешать, доживать свой век, как подсказывает сама жизнь. Помогают лишь встречи с Другом — человеком тоже одиноким и очень нежным, добрым и внимательным. Он старше меня, но у него такие молодые глаза! Когда он говорит о музыке или обо мне, его светло-серые глаза горят, как у подростка! И так смешно размахивает своими длинными руками… Привык дирижировать — вот и дирижирует всем, что видит вокруг.
Без него — одиночество, мрак и тоска. Ужасно…
17 марта 2004 года
Сказано — сделано. Друга мамы звали Алексей Карлович Краузе, он из немцев Поволжья, работал пианистом и дирижёром оркестра музыкального театра. В 1987 году его сын уехал в Германию, на историческую родину. А в 1999 году и папаша свалил туда же. Сын его — известный пианист, Михаил Краузе, живут они вроде в Берлине.
Да, хорошего ты себе друга (Друга!) завела, мамочка, на склоне лет. Мужа твоего (моего отца!) немцы на фронте убили, а ты, значит, с немцем тут… с музыкантом, значит… с дирижёром, значит.
Интересно — жив ли он, этот Алексей Карлович? Да навряд ли, ему же сейчас было бы уж за девяносто. Впрочем, это легко проверить.
10 августа 1984
года
Вернулись с Другом с прогулки из леса, из берёзовой рощи, расположенной в Студенческом городке, где провели вот уже третий день подряд, и каждый раз возвращаемся в семь-восемь часов вечера, отдохнувшие, надышавшиеся свежим чистым воздухом, без городского шума и чада от машин.
Как хорошо в лесу! Как жаль, что так поздно мы начали выезжать из города…
Перестали уже волноваться из-за того, а что подумают люди при виде меня с этим человеком… Пусть думают что хотят, лишь бы мне было хорошо. Тем более что он тоже не стесняется никого и смело шагает со мной по городу. Всё хорошо! Всё правильно!
Если что и делаю неправильно в личной своей жизни, то это свыше нас, и в данном случае — меня. Так тому быть!..
И ты, сынуля, на меня не сердись.
18 марта 2004 года
А я и не сердился.
Хотя, конечно, было немного неловко, что мама, в её-то возрасте, завела роман, пусть и платонический, с каким-то дирижёром-пенсионером. Он уж почти и не дирижировал-то в ту пору в музыкальном театре. Иногда разрешали в Зелёном театре, в парке.
Я избегал говорить с мамой на эту тему, боялся сорваться и сказать лишнее, обидное для неё. Она чувствовала это и не пыталась быть откровенной. Помню, я лишь одного опасался — чтобы этот неведомый мне старик маму как-нибудь не огорчил, не причинил ей зла. Почему-то не верил я в его бескорыстие, мне всё мерещился в его ухаживании некий тайный, коварный замысел.
13 августа 1984
года
Всю жизнь, самые золотые годы моей жизни я провела в ожидании чего-то лучшего, томимая внутренней тоской, и вот на склоне лет дождалась встречи с человеком, который уделяет мне столько внимания, ласки и любви… Прожить жизнь — и не испытать этого раньше! Жить и страдать — так долго и всегда. Все мои болезни и были от этих страданий и от тоски о моих потерях, от одиночества.
И вот — эта встреча, которая возвращает меня к жизни, пусть короткой, но жизни. Нужно отбросить нелепое стеснение, смущение перед людьми, как чужими, так и своими, каждый живёт как может. И никто не обязан отчитываться и требовать отчёта. Хватит прятаться! Пусть все видят и знают о моих встречах с этим человеком.
Когда я его встречаю — в моей душе звучит музыка. А раньше никогда, никогда эта музыка не звучала!
Как хочется жить хорошо, красиво, спокойно… И это в шестьдесят-то восемь лет! Именно жить и радоваться, а не умирать, как было на протяжении многих лет — до встречи с Другом год тому назад. Это он вернул меня к жизни, вырвал из того состояния многолетнего умирания, в котором я долгие годы жила, не чувствуя самой себя.
Надо жить, жить, жить — даже тогда, когда организм изношен, жить с желанием что-то делать, встречаться с любящим человеком и быть любимой. В шестьдесят восемь лет узнать, как можно и надо было любить… Поздно, поздно, но лучше поздно, чем никогда.
А сынуля мой ошибается, если считает этого человека хитрецом. Он не хитрый, он дружит со мной просто от своего одиночества, а не ради выгоды. Да и какая может быть от меня выгода?
18 марта 2004 года
Сознаюсь, и впрямь я подозревал старика, что он рассчитывает получить по завещанию мамину однокомнатную квартиру… Ну не верил я в человеческое бескорыстие!
Надо признать, тут я был неправ. После смерти мамы старик исчез, и я думать о нём забыл, а свою квартиру мама завещала мне. Такие дела.
14 сентября 1984
года
Мой Друг заразил меня любовью к музыке. Мы ходим с ним вместе на концерты, он подарил мне несколько замечательных пластинок — Моцарта, Мендельсона, Бетховена, Шопена. А когда я призналась ему, что с детства мечтала научиться играть на фортепьяно, мой друг предложил мне для начала познакомиться с нотами, с клавиатурой, нарисованной на бумаге. И нарисовал мне клавиатуру на большом листе обоев, на обратной стороне листа, и теперь я знаю все ноты, изучаю октавы и двигаю по ним пальцами.
Кто-то может надо мной посмеяться: в таком возрасте взялась играть на бумажном пианино!
Смейтесь, смейтесь.
Спустя полвека моя детская мечта начинает сбываться…
А сегодня вечером мне удалось в гостях у моих соседей поиграть на их настоящем пианино и сыграть вальс «Чижик», который я разучила на своём бумажном пианино. Соседи признали, что получилось неплохо; правда, в руках ещё чувствуется неуверенность, вернее сказать, стеснённость от моего волнения.
15 октября 1984
года
Вот уже больше месяца продолжается наша затея с бумажным пианино. Продолжаю знакомиться с музыкальными премудростями по нарисованным нотам. Скоро смогу разучивать на память. Желание есть, и пальцы пока шевелятся. А с бумажного пианино легко будет перенестись рукой на настоящее.
Чтобы не быть сплетницей, лучше делиться самым сокровенным с бумагой, чем с людьми, а без этого нельзя жить. С кем-то надо же поделиться!
Состояние моего организма прескверное, но настроение бодрое, и желание жить только сейчас появилось, после столь долгого ожидания и моей встречи с человеком, которого ждала полжизни. На старости лет встреча состоялась, и спустя год после нашего знакомства я даже увлеклась музыкой, которая даётся мне легко, а главное — с какой лёгкостью я играю, правда, пока на бумажном пианино, нарисованном как настоящее. И пусть никто не слышит музыку, когда я играю на бумажном пианино, но я-то её слышу, слышу!
Надо, надо ещё как-то потянуть, пожить, не волноваться из-за пустяков, избегать ненужных разговоров и встреч.
20 марта 2004 года
Узнал через Интернет электронный адрес сына Алексея Карловича, который живёт с девяностолетним отцом в Берлине, играет в местном симфоническом оркестре, часто гастролирует, имеет свой сайт и кучу поклонников. Послал ему по электронке письмо с просьбой помочь в установлении контакта с его отцом. Вкратце объяснил суть дела, чтобы он не напрягался. Ведь у меня и дела-то никакого к ним нет. Просто хочется передать запоздалый привет от моей мамы, познакомить старика с маминым дневником. Если это, конечно, ему ещё интересно.
20 октября 1984
года
Не знаю, радоваться или плакать после каждой встречи, каждого общения с человеком, который благоволит ко мне и с любовью ждёт каждой встречи со мной… И хорошо, и грустно… так грустно.
Сегодня побывала на квартире у своего Друга и Учителя, где поиграла на настоящем хорошем пианино. Это, конечно, не сравнить с бумажным пианино! Поняла, что по-настоящему играть пока не научилась, ни одной вещи не сыграла как следует…
31 декабря 1984
года
Одна-одинёшенька в новогоднюю ночь.
Звонил сынуля, поздравил. А больше — никто.
Душа-вещунья в час ночи уловила позывные от моего Принца: уверена, что мы с ним сейчас оба думаем друг о друге…
К Новому году я не подготовилась, только помылась в ванне, а уж полный порядок в квартире наведу к Рождеству. Всю ночь смотрела телевизор — одно и то же, одни и те же.
Мой Принц не позвонил. Убрала бумажное пианино в шкаф.
Отыгралась, отлюбилась, отжилась.
Состояние прескверное, болит живот, болит сердце.
Но не печалюсь — кончаю жизнь счастливейшим человеком, познав то, чего не знала раньше — ни любви, ни ласки, ни музыки.
5 января 1985 года
Сегодня проснулась в слезах — приснилась мама, умершая в 1968 году, которая стала звать меня на улицу, я долго собиралась, не могла найти пальто, потом долго искала шарф, и мама так меня и не дождалась, и я проснулась с болью в голове, шумом в ушах и вся заплаканная.
Сразу подумала: наконец-то мама пришла за мной. Жаль только, что мы не успели с ней выйти вместе — значит, буду ещё мучиться и страдать. А чтобы облегчить страдания, надо продолжать дружбу с человеком, который встретился мне и льнёт ко мне со своей дружбой и лаской в обращении.
Достану из шкафа бумажное пианино и буду разучивать что-нибудь новое. Как хорошо, что в жизни моей появилась музыка!
17 апреля 2004
года
Получил ответ от Алексея Карловича и его сына из Берлина. Приглашают приехать к ним в гости. Вот уж не ожидал! Я-то думал лишь о виртуальном контакте, а тут — в гости… Хотя — почему бы и нет?
8 марта 1985 года
Был сынуля, поздравил с днём рождения и с Днём 8 марта, посидел недолго. Спасибо, что хоть не забывает.
Весь день провела одна, смотрела телевизор, скучала, плакала.
Вечером неожиданно явился Принц — с веткой свежей мимозы и бутылкой шампанского. Долго сидели, не могли наговориться, а я смотрела на него, смотрела, и мне казалось, что я знаю его всю жизнь. Он сказал мне, что пора уже переходить от бумажного пианино к настоящему, и если это для меня дорого, он может мне помочь деньгами. Но я сказала, что могу купить пианино сама, пусть он не беспокоится, а он сказал, что он вовсе не хотел меня обидеть, и взял мою руку и поцеловал, а я так растерялась, что не знала, что ему сказать, и вырвала руку, а он закрыл лицо обеими руками и тихо сказал, что он правда не хотел меня обидеть, наоборот. Да я знаю, знаю, сказала я, что вы не хотели меня обидеть, но только не надо, пожалуйста, так больше делать, потому что я, потому что мы, потому что вы, потому что я не могу ничего сказать!
10 марта 1985 года
Вот и закончилась моя игра на бумажном пианино!
Сегодня мы с моим Принцем купили мне настоящее пианино «Красный Октябрь» — бывшее в употреблении, но совсем как новое и с хорошим звуком (так сказал мой Принц).
Я ведь с детства мечтала научиться играть на пианино — и вот научилась в шестьдесят девять лет. Как же мне повезло, что я на закате жизни встретила этого замечательного человека, профессионального музыканта и дирижёра; правда, сейчас он уже на пенсии.
Да, стоит ещё пожить и продлить своё счастье, так поздно пришедшее ко мне. Так хочется жить, любить, слушать музыку!
17 апреля 2004
года
Этими словами заканчивается дневник моей мамы. Спустя три дня после этой записи она умерла от обширного инфаркта.
А теперь вот, спустя двадцать лет после маминой смерти, я собрался лететь в Берлин, чтобы повидаться с её Принцем, научившим маму играть на пианино и подарившим ей недолгое счастье.
25 мая 2004 года
Прилетел в Берлин, добрался на такси до озера Ванзее, на берегу которого, в двухэтажной вилле, жил Алексей Карлович со своим сыном.
Дверь открыла жена сына, невестка Алексея Карловича. Когда я представился по-немецки, она сказала по-русски почти без акцента, что меня ждут в гостиной, но она считает своим долгом предупредить меня, что вчера в их семье случилось несчастье. Я сразу почему-то подумал, что Алексей Карлович умер, не дождавшись меня. Я почти угадал, но не совсем. Он не умер, он перенёс вчера инсульт. В те самые минуты, когда мой самолёт взлетал с аэропорта Шереметьево, у Алексея Карловича взлетело давление… Плохой каламбур, конечно. Но я ведь не произнёс его вслух.
Я прошёл в гостиную, навстречу мне вышел Михаил Краузе, сын Алексея Карловича,— у него был очень утомлённый вид. И я понял, что сейчас он совсем не рад моему приезду. Быть может, он даже считает меня невольным виновником той беды, что случилась с его отцом. И он прав: ведь это я, я взволновал старика своими воспоминаниями и рассказом о мамином дневнике. Хотя — в девяносто с лишним лет такой беды можно ждать в любую минуту и по любому поводу.
— Битте… Пожалуйста, проходите в ту комнату,— сказал Михаил Краузе.— Отец в коме, но, может быть, ваше появление его взбодрит… В любом случае хуже ему уже не будет.
Разве можно взбодрить человека, находящегося в коме? — подумал я, но, конечно же, ничего не сказал и прошёл в ту комнату, где на широкой кровати, обложенный подушками, лежал Алексей Карлович.
Двадцать лет назад я встречал его у мамы раза три, не больше. В ту пору он был такой же седой, но очень стройный, по-молодому румяный, глаза его тогда жизнерадостно светились, белозубая улыбка украшала его лицо. А сейчас… Я б его ни за что не узнал, если бы точно не знал, что это — тот самый Алексей Карлович, научивший маму любить музыку и играть на пианино… тот самый, кто сделал мою маму счастливой в последний год её жизни, и пусть их смешная любовь длилась совсем недолго, но ведь мама и впрямь была счастлива с этим человеком!
Передо мной лежал совершенно высохший, как мумия, старик, бледное лицо его было обтянуто как череп, глаза были открыты, но смотрели слепо поверх меня, в дальний угол комнаты.
Господи, зачем я сюда припёрся?
— Добрый день, Алексей Карлович,— сказал я, подходя к нему ближе.— Вы меня не узнаёте? Я — сын Сашеньки… Вы же прислали мне приглашение — и вот я приехал… вернее, прилетел. Как вы себя чувствуете?
Старик промычал что-то, так и не посмотрев на меня.
— Не удивляйтесь,— сказал мне Михаил Краузе,— он и меня, своего сына, не узнаёт… Да вы присаживайтесь! Будьте как дома. Может быть, заварить вам кофе? Или хотите виски? Или — воды?
— Спасибо, ничего не надо,— сказал я и достал из сумки свёрнутый в рулон лист плотной бумаги.— Как жаль, что Алексей Карлович так болен… А я вот хотел его развлечь… может быть, даже порадовать… Привёз ему привет из прошлого… привет от моей мамы…
— Что это? — вяло заинтересовался Михаил.
— Бумажное пианино,— сказал я смущённо и развернул рулон.— С его помощью, по совету вашего отца, моя мама училась постигать нотную грамоту… вот видите? На обратной стороне обоев… Тут нарисована вся клавиатура!
— Интересно,— вежливо, но почти равнодушно заметил Михаил, разглядывая бумажное пианино.— Ну и как, научилась ваша мама играть?
— Научилась! И даже купила незадолго до своей смерти настоящее пианино… И даже вот сочинила тут… кое-что…
Я показал написанные маминой рукой на обратной стороне листа обоев нотные знаки, а сверху — название опуса: «Вечерний романс» и посвящение: «Алексею — от Сашеньки»…
— «От Сашеньки»? — повторил Михаил, усмехнулся и обратился к неподвижному отцу: — Ты слышишь, папа? Это посвящено тебе! Хочешь услышать романс — «от Сашеньки»?
И старик, похожий на высохший труп, вдруг встрепенулся, услышав это имя,— он посмотрел на сына, потом на меня, потом его фиолетовые губы дрогнули, шевельнулись, порозовели — и он произнёс какое-то слово, мы не расслышали, но по движению его губ можно было легко догадаться, что это слово — «Сашенька».
— А хочешь, папа, я сыграю тебе эту вещицу? — предложил вдруг с улыбкой Михаил и подмигнул мне.— Рояль — рядом, идти никуда не надо… Айн момент!
Михаил подошёл к стоявшему возле окна роялю, развернул бумажный рулон, укрепил его на пюпитре — и стал играть, не спеша, вглядываясь в неуклюжие мамины ноты, а потом всё быстрее, быстрее…
Музыка была не очень стройной и гармоничной, наивной, простодушной, нервной, порывистой, словно спешащей высказаться, достучаться до любимого сердца, словно стремящейся передать ему, этому сердцу, свою любовь…
Я посмотрел на Алексея Карловича — голова его приподнялась над подушкой, светло-серые глаза горели, порозовевшие губы непрерывно что-то шептали, а руки… руки… он дирижировал этими руками!.. он дирижировал незримым оркестром!
А когда Михаил прекратил играть и встал из-за рояля, Алексей Карлович уронил голову на подушку, опустил руки, глаза его погасли и застыли, как у мертвеца.
Впрочем, он и впрямь был мёртв.
— Отмучился папа,— сказал Михаил, закрывая ему глаза.
— Он не мучился, он умер счастливым,— возразил я тихо.
Сказка о первой
любви, которой не было
— Спи, сынок. Закрой глазки. Завтра в садик идти, вставать рано.
— Папа, расскажи мне сказку.
— О чём?
— О любви…
— О любви? Ну и заявка. Что это тебе вдруг в голову взбрело? Мал ещё для таких сказок.
— А что такое любовь?
— Хм… ну, любовь — это, брат, такое чувство, которое… очень возвышенное чувство… трудно выразить словами.
— А сколько раз ты влюблялся, папа?
— Сколько раз? Да как тебе сказать…
…Скажи правду,— подумал он.
Эта правда не для детских ушей. Эти сказки — для взрослых читателей «Тысячи и одной ночи».
Ну а всё-таки,— подумал он,— какая она была — моя первая любовь? В памяти сохранилось множество эротических эпизодов… но к любви они не имели никакого отношения.
…И где только не приходилось,— подумал он.— И в кровати, и на диване, и на голом полу, и на ковре, и на сеновале, и в стогу, и в поле на траве, и в тесной пляжной кабинке, и на сыром песке, и на гальке, и в лесу на сосновых шишках, и на больничной койке, и на вагонной полке, и в тамбуре, и на клумбе, и на могиле (прости меня, Господи!), и на бильярдном столе, и на прилавке в ночном магазине, и на мусорной куче, и на муравейнике, и в автобусе, и в старой «Победе», и в новеньких «Жигулях», и в «Москвиче», и в «Тойоте», и в «Мерседесе», и в кузове грузовика, и в подъездах, и на подоконниках, и на чердаках, и в подвалах, и в своей супружеской кровати, и в чужой супружеской кровати, и на грязной гостиничной койке, и на балконе, и в сарае, и в гараже, и на даче, и в санатории, и в профилактории, и в кинозале, и в ванной комнате, и в туалете, и на кухне, и на раскладушке, и в гамаке, и в кресле-качалке, и на антресолях, и в кабинете начальника, и в будке сторожа, и на печке, и на крыше, и на плоту, и в моторной лодке, и в самолёте, и в беседке, и на скамейке, и в лифте, и на сырой земле, и на снегу, и на Луне, и на Марсе, и на Млечном Пути…
— Папа! Ты спишь?
— Извини, сынок. О чём мы с тобой говорили-то?
— О любви, папа. Ты не ответил: сколько раз ты влюблялся?
Он снова задумался, тщетно пытаясь вспомнить свою первую любовь… И не смог. Тогда он попробовал вспомнить свою вторую любовь… и тоже ничего не получилось. Он помнил лица разных женщин, с которыми приходилось спать, но ведь он никого из них не любил… Ни-ко-го! Ни блондинок, ни брюнеток, ни шатенок, ни рыжих, ни седых, ни крашеных, ни худышек, ни толстушек, ни весёлых хохлушек, ни страстных татарок, ни умных евреек, ни практичных немок, ни забавных хакасок, ни загадочных буряток, ни простых, как «Правда», русских бабёнок — он не любил никого! Но жену-то свою, мать своего сыночка,— уж её-то он, конечно, любил? Или нет? Или да? Или что? Или как? Да никак! Не любил, и всё тут!
Бог ты мой… Это что же такое получается?! Значит, не было, не было — ни первой, ни второй, ни третьей… никакой любви. Не было ничего, никогда, ни разу. Не было, нет и не будет. Печально, но факт. Обидно сознаваться в этом, но он никогда в жизни не был влюблён всерьёз и по-настоящему.
Может быть, я урод? — подумал он.
— Знаешь, сынок,— сказал он смущённо,— а ведь я ни разу в жизни не влюблялся…
— Бедный папа. Как мне тебя жаль. А я вот уже в третий раз влюбляюсь. Не веришь? Честное пацанское! Первый раз в Соньку из пятого подъезда, второй раз в Ларису — помнишь, на даче? А сегодня влюбился в Наташу Коноплёву, из подготовительной группы. Она такая красавица! Я на ней обязательно женюсь, когда вырасту… имей в виду.
— Непременно женишься, сынок. Я тебя заранее благословляю. А теперь — спи.
Он наклонился и поцеловал сына в душистую макушку. Сердце сжалось от сладкой нежности. Ах ты, мой маленький Дон Жуан…
Вот же она, моя первая любовь! — подумал он вдруг.— Мой сынок — моя первая любовь. Первая и последняя. Клянусь! Честное пацанское…
И ему стало легче.
Урна с прахом
Когда из далёкого Питера пришла весть о смерти моего дорогого друга, я сразу ощутил себя круглым сиротой.
Я — одинокий седой старик, пенсионер, давным-давно схоронивший родителей и недавно ушедший от постылой жены, редко встречающийся с бессердечным сыном и не имеющий на этом свете ни одной близкой души, кроме верного старого друга. Который умер, да. С которым мы дружили с детства. Который вот уже лет тридцать как перебрался в Питер. С которым мы продолжали дружить все эти годы, переписывались, изредка встречались — когда друг прилетал специально в Кырск, на малую родину, чтобы повидаться со мной и проведать могилу своей мамы.
— Обещай мне,— говорил друг,— что, когда я умру, ты похоронишь урну с моим прахом здесь, на кырском кладбище. Рядом с могилой моей мамы. Соответствующее разрешение местных властей у меня уже есть.
— Да брось ты! — отмахивался я, смеясь.— Что за похоронные настроения?
— Обещай! — и друг строго посмотрел мне прямо в глаза своим синим пронзительным взором.— Обещай!
— Ну хорошо, хорошо. Обещаю… А если я раньше тебя отдам концы?
— Тогда я прилечу — и похороню тебя, где ты пожелаешь.
— Да мне это как-то всё равно…— и я снова смеялся, смеялся.— Можешь развеять мой прах в космосе!
— Ох, братишка… есть вещи, которыми не шутят…— и он укоризненно качал плешивой мудрой головой.
— Что ещё за строгости? — притворно обижался я.— И зачем вообще говорить о смерти? Хочешь, открою тебе великую тайну? Слу-ушай. Смерти — нет! Она есть лишь в сознании тех, кто о ней говорит, кто её боится. Смерти нет. А есть просто разные формы проявления жизни, которая…
— Замолчи! — крикнул друг.— Не кощунствуй!
И я замолчал. Я вообще не люблю спорить. Тем более с другом. В спорах истина не рождается, зато умирает дружба.
А потом мы с ним долго ещё выпивали и закусывали, сидя на кухне моей однокомнатной квартиры, переполненной ненужными вещами и безделушками, а потом он улетел в свой сырой Питер, а потом мы почти ежедневно обменивались электронными письмами, а потом я получил послание, но уже не от него, а от его дочери, которая мне сообщила, что папа внезапно скончался после второго инфаркта, похороны завтра.
И я на следующее же утро вылетел в Питер, потому что, кроме друга, у меня в этом мире никого не было… впрочем, это я уже говорил, да и вообще надо поменьше болтать, больше делать. И если ты любишь своего друга, ты обязан выполнить его последнюю волю.
Я не опоздал на похороны, которых, можно сказать, и не было, потому что мой друг, как и предупреждал, завещал себя кремировать и похоронить свой прах в Кырске, на малой родине, в могиле мамы, и его многострадальное тело было предано кремации, и прощание с покойным состоялось там же, в соседнем зале, специально для этого предназначенном, а потом вдова, стараясь не глядеть на меня, вручила мне урну с прахом моего друга. Алюминиевая такая урна. Очень похожая на тот кубок, который мне вручали давным-давно, в пединституте, как капитану волейбольной команды, занявшей первое место в городской олимпиаде. Мне даже на секунду показалось, что эта урна — тоже почётный кубок за какую-то победу, но я тут же спохватился и быстро сказал вдове друга, что сделаю всё, как он завещал. Было очевидно, что вдове эта причуда супруга кажется обидной и даже оскорбительной, но, с другой стороны, не выполнить волю покойного она не могла.
А потом я отправился в Кырск на поезде, в плацкартном вагоне, так как денег на самолёт не хватило, а одалживаться у вдовы я ни в коем случае не хотел. И в одну из трёх душных кошмарных ночей у меня украли урну с прахом любимого друга.
Обнаружив пропажу, я чуть не сошёл с ума. Все поиски, разумеется, ни к чему не привели. Безуспешно метался я по вагону, пугая пассажиров криками: «Где урна?! Где моя урна?!..» Урна с прахом друга бесследно пропала! Ведь плацкартный вагон — это проходной двор на колёсах, и украсть там может кто угодно и что угодно — и никто ничего не заметит даже днём, а уж тем более ночью.
Вернувшись в Кырск, я несколько дней беспробудно пил, пропивая те небольшие деньги, которые были отложены на собственные похороны. Пил, заглушая отчаяние и острое чувство вины алкоголем, а потом, когда все мои «похоронные» сбережения были истрачены, а до пенсии оставалась ещё неделя, я решил обмануть самого себя. И других, конечно. Потому что покойного друга обмануть было невозможно. Я поступил как нашкодивший мальчишка, пытающийся оправдаться перед строгим, но справедливым старшим братом.
Короче, я купил в магазине ритуальных услуг алюминиевую урну, на которой попросил сделать соответствующую гравировку, а вечером, во дворе своего дома, набрал в детской песочнице полный пакет сухого песка. Придя домой, я высыпал этот песок в урну, закрыл её плотно и на следующий день отправился на старое кырское кладбище, где была похоронена мама моего друга. Могилу нашёл быстро, огляделся по сторонам — никого поблизости не было. Достал из сумки маленькую детскую лопатку (ведь я же впал в детство, а вы и не заметили?) — и выкопал с правого края могильного холма вполне достаточное углубление. Погрузил туда якобы урну якобы с прахом моего друга, засыпал аккуратно землёй, подровнял лопаткой… И облегчённо вздохнул.
Посидел на скамеечке, выпил четвертинку «шушенской» водки, закусил яблоком «фуши», побеседовал с другом о том о сём. Посетовал на свою одинокую никчёмную жизнь, пожаловался на постылую жену и бессердечного сына. И с чувством выполненного долга ушёл домой.
Через два-три дня я снова пришёл на кладбище — и снова пил, и беседовал с другом, и плакал, и жаловался на всё и всех. Я ходил туда почти ежедневно, как на работу, вернее сказать — как на службу, а это и была моя служба, вернее сказать — служение…
Вот и сегодня я снова пришёл на пустую могилу друга, снова выпил четвертинку «шушенской» водки и закусил яблоком «фуши», и снова начал плакать, и каяться, и жаловаться на свою бездарно прожитую жизнь, и, как часто случалось, заснул, сидя на скамейке, рядом с могилой…
— Не горюй, братишка! — услышал я вдруг голос друга, и когда я раскрыл испуганные глаза, то увидел перед собой белокрылого плешивого ангела с седой клочковатой бородой, а когда пригляделся, то понял, что этот ангел — и есть мой друг.— Не печалься, дружище,— сказал он, снисходительно улыбаясь.— Ни в чём себя не вини, потому что ни в чём ты не виноват. Потерялся мой прах? Ну и прах с ним! Ты же этого не хотел?
— Не хотел…— прошептал я.
— И ты сожалеешь об этом?
— Ещё как сожалею…
— Так я тебя прощаю! — и седобородый ангел, вернее, мой друг, осенил меня незримым крестом.— Главное — ты меня помнишь и любишь…
— Да… помню и люблю…
— И прекрасно! — воскликнул ангел, то есть мой друг.— Ты потерял мой прах, но нашёл мою душу. И моя благодарная бессмертная душа успокоилась — и теперь она навеки с тобой, брателло!
От избытка переполнявших меня чувств я потерял сознание, но не умер. Да, я вскоре пришёл в себя, я нашёл себя, я вернулся к себе, в себя — и я больше не одинок в этом холодном мире.
Мой верный бессмертный друг, дружище — мой седобородый плешивый ангел, мой ангел-хранитель — отныне всегда рядом, всегда со мной. И смерть нас никогда не разлучит, потому что смерти, как нам известно, нет.