Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2016
Владимир Алейников. Собрание сочинений в 8-ми томах.— М.: Рипол-классик, 2015.
Иногда издатели, словно в предчувствии конца света или пытаясь обрести твёрдую почву под ногами, осыпают окружающих весьма неожиданными подарками. В этом смысле выход в свет восьмитомного собрания сочинений Владимира Алейникова — известного русского поэта, прозаика, художника, творца «леонардовского» замеса — можно сравнить разве что с громом среди ясного неба. И не потому, что сочинения этого удивительного художника не заслуживают такого внимания, а прежде всего потому, что его творчество, как дождь, ветер или звёзды, давно и прочно присутствует в круге чтения тех, кто любит настоящую поэзию (или, говоря шире, вообще литературу). Поэтому многие будут удивлены, узнав, что такого внушительного, любовно отредактированного и отлично сделанного собрания у Алейникова никогда не было. С другой стороны, с запоздалой горечью сознаёшь, как же мы преступно небрежны, как скупы на внимание к тем, кто со временем (а скорее, уже и сегодня) составляют славу русской словесности. Так что, по большому счёту, издатель поступил мудро, хотя бы отчасти компенсировав годы забвения и невнимания к творчеству этого автора. Хорошо и то, что в собрание вошли стихи и проза разных лет, потому что Алейникова надо читать не по кусочкам, не выборочно, а сплошным массивом, беспрерывно, потому что его творчество — не электричка выходного дня, состоящая из нескольких цветных вагончиков с праздным людом, а товарный поезд, груженный рудой, углём и золотом большого смысла.
Писать о творчестве Владимира Алейникова
сложно, потому что постоянно сбиваешься на дифирамбы. Ведь для большинства современников
его творческая и житейская судьба трудна для понимания, практически непостижима.
Ведь у Алейникова смолоду было всё, чтобы в одночасье
стать баловнем судьбы (или хотя бы её временным любимцем). Ведь
это он вместе с
Так что Алейников дебютировал мощно и выразительно ещё в те далёкие годы, обратив на себя внимание маститых советских литераторов, которые вряд ли отказали бы ему в помощи, если бы он этого захотел. А учитывая учёбу в МГУ, поэт имел всё необходимое для того, чтобы зацепиться за столицу и пополнить бессчётное число «профессиональных» поэтов с относительно благополучной судьбой. Но Алейников, со своим звериным чутьём на всё ложное и преходящее, решительно отказался от кренделей столичного виршеплётства ради горького и скудного хлеба настоящего творчества.
Наверное, легче назвать то, чем он не занимался, чем то, кем ему довелось быть: редактором и дворником, переводчиком и сторожем, работать в школе и в экспедициях,— перечень этих профессий бесконечен. Он попеременно жил в разных городах: то в родном Кривом Роге, то в Москве, семь долгих лет и вовсе странствовал по стране, не имея где преклонить голову. И в этом не было ни позы, ни пафоса: поэт сознательно выстраивал свою судьбу, упорно отказываясь от мирских соблазнов. В этой связи Алейникова часто сравнивают с американскими битниками, которые тоже искали себя в самых неожиданных местах. Хотя я бы предпочёл иную метафору: Алейников не битник, он, скорее, волжский бурлак, только баржу своего дара он предпочитает тянуть в одиночку, чтобы только не дать превратить её в прогулочную яхту или легкомысленный катерок.
Но самое главное, что все эти годы, невзирая на полное отсутствие быта, денег и перспектив, поэт настойчиво и упорно работал, веря в своё призвание. Это был настоящий боксёрский поединок не на жизнь, а на смерть, почти как у Мартина Идена: жизнь била Алейникова зло и жестоко (и это не метафора: в одном из своих интервью он говорил, что перенёс семь сотрясений мозга), но на все удары он отвечал мудрым и проникновенным словом (не напоминает ли вам всё это хорошо известный сюжет?).
Вот как он говорит об этом в одном из стихотворений:
Вросши в почву и вырвавшись к небу,
Средь разрухи, спалившей нутро,
Никому я не пел на потребу —
Хлеб чужбинный ли, бес ли в ребро.
Никогда не терял я дыханья,
Даже в гибельной яви былой,—
Поруганье? — о нет! — полыханье
Веры, выжившей там, под золой.
Удивительно, но все эти годы — а ведь в девяностые годы казалось, что корабль русской литературы прочно сел на мель,— Алейников не только оставался верен своему слову, он творил так, словно зная, что начавшаяся метель если не исчезнет бесследно, то явно не помешает тому, у кого припасён заячий тулупчик, согревающий дух. Он двигался вперёд и дальше своей дорогой, не изменяя традиции, брезгуя новомодными поэтическими тенденциями и отмечая прожитые годы новыми стихами и прозой. Так что Алейников в некотором роде столбовой «творянин» (от слова «творить»). И это тоже не литературная метафора: поэт был одним из немногих, двигавшихся по столбовой дороге русской литературной традиции с присущей ей философской глубиной, лаконичностью и неизменной строгостью формы. При этом, как хорошо видно из восьмитомника, в котором первые три книги представлены поэзией, его литературная манера со временем хоть и становилась всё более стилистически выверенной и даже изысканной, однако нервы и жилы, из которых она сплетена, оставались прежними. Поэт, как рыбак, осознавший свою силу, менял не сеть, а размеры её ячеек: с каждым годом он всё чаще отказывался от бытовых мелочей, лишних подробностей, предпочитая зачерпывать своим неводом живые образы, трепещущие серебром и подлинной глубиной.
Проза Алейникова, о которой мне уже довелось писать ранее, трудноотделима от его стихов. И это неудивительно, ведь она вытекает из того же сосуда, в котором настаиваются стихи, хотя её строй, богатство аллитераций, внутренний ритм, мелодичность и психологическая точность порой уводят от первоисточника так далеко, что в ней можно обнаружить и ироничный гоголевский прищур, и соллогубовский речитатив, и стук каблуков Стивена Дедала, и шорох катаевских волн. Вот взятое наугад из новеллы «Сентябрь»:
«Осень себе самой не устаёт служить. Над городскою стеной, в башне воздуха плотной, гнёзда ласточек — ниже, чем пригретые солнцем окна передвижные. С запада глянет слепо нынешняя молва — и музыкальный ящик с кручёными панычами не установят вам. Может быть, мне придётся из этикеток, марок, винных наклеек, спичек выстроить город новый — с лодками из фольги, листьями в жёлтой пене, свечками в целлофане, пригоршнями сердоликов, шахматною резьбой».
Феномен Алейникова ещё и том, что поэт и читатель в его творчестве как бы поменялись местами. Пока читатель, словно Одиссей, увлечённый сладкоголосыми сиренами модных течений, метался от Сциллы к Харибде, внимал пробудившимся циклопам, ошибочно принимая их одноглазость за новую точку зрения, поэт, как Лаэрт — отец Одиссея, оставался на давно открытом материке, продолжая возделывать его сухую и каменистую почву, превращая её в цветущий сад. Так что это читатель возвращается из дальних странствий на материк, на котором поэт берёг и лелеял великое чудо жизни и творчества.