Лики поэзии Юрия Ключникова
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2016
О патриотизме, культурологии, Рерихе, «Ликах русской культуры» мы ещё скажем. Это знает каждый, кто что-то слышал о Ю. Ключникове. Но вот что обнаруживаешь, читая стихи поэта в его новой книге избранного «Душа моя, поднимем паруса!» (Стихи и переводы 1970–2015. Избранное. М., Беловодье, 2015). Это желание выразить, описать, рассказать что-то и о чём-то по законам своей души, согласно каким-то скрытым от непосвящённых правилам, которые часто похожи на исключения. Слово «правила», для поэта как будто не очень подходящее, здесь не случайно. Ибо Ю. Ключников в этой книге решил систематизировать свои стихи, буквально разложить их по полочкам. Во-первых, разделив их на четыре части, во-вторых, на двадцать шесть разделов, и в-третьих, пронумеровав каждое стихотворение (всего 678), как это делается в «Библиотеке поэта». И тут же опровергает эту цифирь чуть ли не каждым своим стихотворением, где чувствуется нешуточный потенциал мысли и чувства. За ровным, иногда традиционным течением стиха вдруг является неожиданный образ, нюанс, суждение: «шёпоты корней» сквозь «шёпот листьев»; «Нужда в лихолетьях (для России.— В. Я.) заложена в генах, / Так жаждет давленья растущий алмаз»; душа — «печалям собственным улыбка, / чужой беде надежда и маяк»; «малахитовый мускул напрягает река»; «заката последние спички»; «да здравствует октябрь полураздетый»; «стволы, как ботфорты гиганта» и т. д. Стихи Ю. Ключникова немногословны, но чувствуется в этой благородной сдержанности и собственная узда — самоограничение, взятое у классиков. В первую очередь — у А. Пушкина, поэта для Ю. Ключникова не хрестоматийного, «дежурного», а задушевного, родственного по всем статьям и параметрам.
Тем не менее Ю. Ключников отделяет, по
крайней мере, формально, «Стихи о России» (1-я часть) от «Музы и любви» (2-я часть),
«Дороги исканий» (3-я часть) и «Поэм и переводов» (4-я часть). На самом деле у Ю.
Ключникова всё о России, о чём бы он ни писал, где бы
он ни был. «В своих раздумьях о стране / Спускаюсь я к
реке Ине»,— пишет он в 1-й части в разделе «Сибирская земля», а во «Французской
тетради» (2-я часть) восклицанию: «Vive
Своего патриотизма Ю. Ключников и не скрывает, открытой публицистичности своих стихов не боится, хотя принято считать, что поэзии она противопоказана. Но у стихов поэта особый склад, особая логика: столь же страстно и глубоко они могут говорить и о людях-«ликах», жизни иных стран и культур, верах и религиях, чуждых православию. И это тоже необычно, ибо сложилось мнение, что «патриот» у нас всегда менее образован и эрудирован, чем «либерал», что «патриотизм» и «культурология» плохо стыкуются. В последние годы наиболее продвинутые из «патриотов» этот тезис настойчиво опровергают. Это и В. Кожинов с «Тютчевым», и А. Проханов с «готическо-патриотическими» романами, и В. Бондаренко с ЖЗЛовскими «Лермонтовым» и «Бродским». Кстати, у того же В. Бондаренко книга «Пламенные реакционеры» имеет подзаголовок «Лики русского патриотизма», что перекликается с книгой Ю. Ключникова «Лики русской культуры», да и предисловие к его избранному написал тот же В. Бондаренко. Тем не менее только Ю. Ключников мог в слове «Россия» («Ра-сея») увидеть имя египетского бога Ра, следовательно, россияне — «солнечный народ», развив это в целый цикл стихов. И только Ю. Ключников мог написать о «боге русской истории» в подражании старофранцузской балладе с обращением к «принцу Путину» «унять» уколы политической «мошкары».
Здесь — мостик к французской теме в творчестве Ю. Ключникова, о значимости которой говорит другая его книга, равновеликая по объёму «Избранному»,— «Вольные переводы французских поэтов XII–XX вв.» («Откуда ты приходишь, красота?» М., Беловодье, 2015), вышедшая одновременно с «русской» книгой. В ней, правда, эта тема представлена тоже — небольшим разделом «Французская тетрадь», но автор здесь показал способность проникновения в душу французскую не меньше, чем в русскую. Ю. Ключников может предстать Франсуа Вийоном, бегущим, «как мышь», от парижского суда, Жанной д’Арк на последнем перед казнью допросе, подслушать мысли Блеза Паскаля и слова Наполеона, подражать Малларме и Клоделю, словно прожил их жизни и судьбы. И наконец, в 4-й части есть немалый для этой раздробленной на рубрики книги раздел всё тех же «Вольных переводов» французской поэзии от Бертрана де Борна до Робера Десноса. Заметим, что «Французская тетрадь» входит во 2-ю часть, посвящённую поэзии и женщинам («Муза и любовь»). Страсть и огонь здесь те же, что в «патриотических» стихах, но адресуются они уже к сути и смыслу поэзии и любви. И смысл этот — религиозно-философский, а не политизированный. «Читатель-прихожанин» должен отнестись к его стихам «как к молитве», «обожиться» благодаря им, прикоснуться к Иисусу, разбудить в себе творца. А любовь к женщине — одно из проявлений «большой» любви Бога к миру и мира к Богу как условия жизни вообще. Такая любовь не ограничивается чем-то только материальным, плотским: «На свете всё живое ищет ласки, / Тела оставив, будем дальше плыть / По океану бесконечной сказки, / Где радостным конец обязан быть»,— пишет Ю. Ключников, обращаясь к живой и самой близкой женщине, своей жене Лиле.
Такова поэзия Ю. Ключникова, при всей своей непримиримой патриотичности имеющая много ипостасей, ракурсов, незаметных на первый взгляд глубин. Поэзия примирения белого с чёрным — любви с ненавистью, ГУЛАГа и Сталинграда, советского прошлого и русского будущего, Сталина и Путина. Но это и поэзия парадокса, когда поэт настолько же патриот, насколько и космополит-культуролог, он настолько же любит народ, насколько и знает ему цену: «В России слишком много страсти, чтоб подчинить её уму»; «но и немало Смердяковых»; «Зовём мы сами волкодавов, / Нагнав волков себе во двор»; «Мы странный сплав кнута, горба и бунта, / Свободы и Емели на печи». Он настолько же публицист в стихе, насколько и поэт-природолюб и метафизик. Может быть, и потому, чтобы разобраться в себе, своём поэтическом даре, Ю. Ключников и разделил свои стихи на разделы, представив, классифицировав разные грани своего творчества. А может, и для того, чтобы особо яростные и патриотические стихи отделить от «обычных», от лирики. По крайней мере, попытаться это сделать.
Продуктом такой стратификации явился, например, раздел «Да святится советское прошлое!», где поэт готов каяться «за всех коммунистов», грустит об уходе «из жизни героя», называет, словно очнувшись, «советский ад» раем. А в соседнем разделе о Победе 1945 года «славит» Сталина и «сталинскую жуть», молитвенно призывая не спешить её осуждать: «Зло, конечно, всё решает быстро, / Но всегда задумчиво добро». В такой попытке по-булгаковски увидеть неразрывность Зла и Добра, Бога и сатаны, роковую, но в чём-то и благотворную, видна и драма раздвоения самого поэта, под стать тому «двуглавому орлу» из стихотворения Ю. Ключникова, который мучится вопросом: «Рвануться за даосом / Или засунуть головы в Давос». Внешне Ю. Ключников как будто принял Сталина и советскую эпоху, примирив их с русской победой в будущем. Но внутренне, несомненно, синтез этот для него вряд ли так уж неоспорим. Ибо он знает, предметом каких мучительных дум великих людей-гениев прошлого являлся.
И тут читателю этой книги будет весьма недоставать другой, чуть ранее изданной книги «Лики русской культуры» (М., Беловодье, 2013). Один подбор представленных там имён уже любопытен: рядом с Ломоносовым тут стоят Пушкин и Циолковский, а между Пастернаком и Шукшиным — Н. Островский, Г. Жуков, Д. Андреев, Шолохов и Солженицын. Но всё-таки «главнее» всех, важнее других здесь Пушкин. Как та непостижимо великая фигура, феномен, которому удалось совместить в своей жизни и творчестве, казалось бы, несовместимое: ясность и простоту с мистикой, изменчивость с постоянством, «великий морализм» (А. Ахматова) с «донжуанством», диссидентство с патриотизмом, язычество и атеизм с христианством, либерализм с консерватизмом, свободу с несвободой (в отношении к власти и народу).
В чём же загадка этой мудрости, способности найти для всего меру, гармоническое равновесие на грани алхимического сплава? На помощь Ю. Ключникову здесь приходит Восток, у которого лишь сравнительно недавно стал учиться Запад, признав наконец его древнюю мудрость. Для академического литературоведения подобные внелитературные аргументы, тем более «мистические» («Мистический Пушкин» — название этой главы в книге), не проходят либо стоят на периферии как маргинальные. Но Ю. Ключников без всяких оговорок прямо пишет о том, что Пушкин является итогом «гирлянды воплощений» «духовной монады» в течение тысячелетий, которая, при правильной эволюции, «становится всё объёмнее, богаче, светоноснее». Ю. Ключников даже попытался найти во мгле веков череду предпушкинских воплощений: «отменный хлебопашец где-нибудь в Древнем Египте», «воин Александра Македонского», «мудрый управитель княжества где-нибудь в Индии», «монах среди учеников Сергия Радонежского». «Всё это,— пишет автор,— как будто пройдено в прошлых жизнях»,— поэтому Пушкин и не был аскетом и подвижником. За ним уже «в середине жизни» (после стихотворения «Пророк») стоит «видение Архангела», его путь освящён Богом. Точнее, «Божественным Лучом как чистейшей энергией»,— это уже из арсенала философии Н. и Е. Рерихов и «Агни-Йоги», с которой Ю. Ключников, если можно так сказать, буквально породнился.
И тут самое время обратиться к биографии Ю. Ключникова, которой поэт посвятил 3-ю часть своей книги и в которую на полных правах отдельного раздела входит раздел «XVIII. Восточные узоры». В приложении «Биография Юрия Ключникова», написанном его сыном Сергеем, автором пространного «послесловия издателя и сына», можно узнать, что поэт, рождённый в 1930 году, провёл трудное и трудовое «военное» детство, закончил филфак Томского университета, работал корреспондентом, сельским учителем, директором школы. В шестидесятые годы учился в ВПШ на факультете журналистики, изучая французский язык «во время работы в „Интуристе“», познакомился с книгами по философии и религии «благодаря доступу к фондам спецхрана Ленинской библиотеки».
Уже в Новосибирске, работая в издательстве «Наука» в области восточных литератур, в семидесятые годы «увлёкся богоискательством, восточной философией, учением Н. Рериха». И совершил главный, может быть, в своей жизни поступок: «написал вместе со своими единомышленниками предложения о ревизии марксизма и его одухотворении». Несмотря на острую партийную критику, разбирательства («более 70 собраний!») и увольнение, Ю. Ключников не отказался от своих убеждений, предпочтя восьмилетнюю работу грузчиком и такелажником на заводах покаянию. Видимо, уже в девяностые годы он совершил поездку в Индию, о которой писал в «Мистическом Пушкине», и глубокой мудрости этого древнего народа он обязан тому, что простил своих гонителей и власть в целом: «Не запятнай себя и каплей злобы, / Сумей понять её (Родины.— В. Я.) высокий лад / И не спеши судить её изломы».
Но вряд ли всё дело только в ней, в индийской философии. Она, очевидно, только помогла понять и оценить, а затем утвердиться в своей любви к Родине, «малой» и «большой», соединить местный сибирский патриотизм с «большим» российским, русским, примкнуть к его апологетам — В. Кожинову и А. Проханову, чьи «лики» обрисовал в книге, а также к С. Куняеву, В. Бондаренко и другим. И своеобразно объединить острую публицистику в стиле газет «Советская Россия» и «Завтра» с рерихианской мудростью, увлечением французской поэзией, культурологически оснастив таким образом свои мировоззрение и поэзию. Не зря здесь, в этом, казалось бы, сугубо «биографическом» разделе Ю. Ключников пишет и о своих философско-психологических состояниях («Но в тихий мир к цветам и травам / Всё безысходнее пути. / Ты в чём-то грозном, жёстком, странном / Зовёшь гармонию найти»), и о ненависти к рыночной экономике (мотив алчного «доллара» пронизывает все части и разделы книги), и о любви к мудрости («боюсь себя я пустословьем сглазить»), и о необходимости любить («я должен стать любовью»), и о близости русских и восточных народов («В этом на индусов мы похожи: / Родина и Бог для нас одно»), и их мировоззрений («… в тебе и воин, и поэт, / И сам Аллах, и Магомет, / В тебе на глубине сердечной / Живёт Христос, родной и вечный»). И даже стихотворение «Памяти Ф. С. Горячева», главы новосибирских коммунистов в «застойные» годы, полно всепрощения, не только религиозного, но и человеческого, тёплого: «За годы остракизма чёрные, / За выгон на подножный корм, / За вознесенье стихотворное… / Нет, не пошлю ему укор»,— пишет Ю. Ключников. Ибо «…небеса одни рассудят, / Какой нам жребий новый дать». И, наконец, выводит краткую и ёмкую формулу своего мировоззрения в стихотворении «Две иконы»: «У меня их две — Христос и Пушкин. / Бог и долг, свобода и закон».
Не случайно и строка стихотворения Ю. Ключникова, давшая название всей книге,— «Душа моя, поднимем паруса!» — обращена не к природе, политике или какой-то конкретике жизни, своей или окружающей, а к метафизике, отражающей его кредо. Ибо это стихотворение о душе («Нам правило старинное знакомо…») заканчивается «восточной» мыслью о реинкарнации: «Смерть — запятая в Книге жизни вечной. / Душа моя, поднимем паруса!»
Итогом размышлений об этой книге Ю. Ключникова мог бы стать тезис о многообразии творчества Ю. Ключникова, его способности объять стихотворным словом самый широкий спектр тем, самую широкую географию природных и культурных ландшафтов. Или, говоря словами С. Ключникова, «тематическая широта не позволяет свести творчество Ключникова к какому-то одному направлению: лирика любовного или пейзажного толка, духовно-философская поэзия, гражданско-публицистические стихи,— у него присутствуют все перечисленные виды». А о книге поэтических переводов с французского языка ограничиться словами, что Ю. Ключников принадлежит к школе «вольного перевода» (В. Жуковский, Б. Пастернак, С. Маршак, В. Левик), в отличие от «буквалистского» (В. Брюсов, Г. Шенгели, М. Лозинский и многие другие), как пишет в предисловии С. Джимбинов, а С. Ключников подчёркивает, что таким образом, то есть переводя «французские стихи ясным, современным, тяготеющим к слогу русской классической поэзии» языком, Ю. Ключников показывает неисчерпанность «потенциала классической поэзии». И поставить точку.
Но всё-таки подобный вывод был бы, на наш взгляд, слишком прост и скучен для такого непростого поэта и человека, как Юрий Ключников. Его талант должен оцениваться, сверяться с тем, чем, а вернее, кем он мерит свою умудрённую поэзию — А. Пушкиным. Это касается и его «мистичности», то есть стремления примирить противоположные полюса, «инь» и «янь», дать «гармонию плюса и минуса»» на основе богоподобной философии Света, Добра, Всепрощения (вспомним «две иконы» поэта: Пушкин и Христос). Это видно и в поэтике автора книги: принцип лаконичности, сжатости строки и строфы, ямбическо-хореический их склад, придающий стихотворению светлую, оптимистическую окраску («Умирая, рождаясь и веруя, / Улыбайся, живи и пиши!»). Что кажется порой несколько однообразным и ощущается как давление формы (пушкинского слога) на содержание (часто элегическое по сути, требующее более сложных поэтических размеров: трёхсложных, дольников, верлибров и тому подобное). С другой стороны, ямб, его боевитый ритм прекрасно сочетается с публицистическим настроем его антилиберальных стихов. Это прекрасно совпадает со всем пафосом книги «вольных переводов» французской поэзии, их русско-классическим подтекстом (прозрачность, рифмованность переводов, в том числе символистов и сюрреалистов, включая верлибры и ритмическую прозу) — импульс её тоже пушкинский. «Лично для меня Пушкин с его любовью к Франции был одним из мощных импульсов, побудивших взяться за переводы французской поэзии»,— пишет Ю. Ключников в эссе «Пушкин и поэтическая Франция».
Но и это, как представляется, не расставляет всех акцентов в поэзии Ю. Ключникова. При всей широте его эрудиции, усугублённой знанием восточной философии, он остаётся сибиряком, новосибирцем, сформировавшимся как мыслитель и поэт вблизи, в присутствии Алтая и его священных гор. Природа Сибири, алтайская особенно,— не менее мощный энергетический фактор, чем русская и мировая литература с феноменом Пушкина. И это особо остро чувствуется в его сибирско-алтайских стихах. Это поэзия непосредственного соприкосновения с землёй, её стихиями и ландшафтами, конкретики, реалий, вплоть до дачной (цикл «Дачные стихи»), насыщающих тело и душу поэта, дающих вдохновение для поэтических, философских, религиозных прозрений и откровений. «Мне нужно в горах побывать хоть неделю, / Чтоб год продержаться потом на плаву»,— пишет Ю. Ключников в стихотворении «Алтайская тоска».
«Тихая» лирика Ю. Ключникова — это не просто «природные», общепонятные стихи, а процесс и плод его восхождения к «неслыханной простоте» в своей поэзии. И тут поэту, несомненно, помогает Б. Пастернак, его опыт того, как «…из взбал(о)мученных глубин / Он к простоте неслыханной добрался», но при этом избегая «…шумих всех эпох, / Всех направлений, партий и позиций»,— пишет Ю. Ключников в стихотворении «Борис Пастернак», чего о себе, однако, он сказать бы не мог. Но, как и Пушкина, Пастернака хранил вождь (царь) и Бог за «радостное ощущение жизни, за „горчичное зерно Иисуса“ — царствие Божие внутри нас», которое автор «Доктора Живаго» пронёс через всю свою жизнь как «редкую удачу донкихотства». Пастернак подобен герою своего романа доктору Живаго, врачующему «не хирургическими методами, а терапевтическими»,— пишет Ю. Ключников в «Ликах русской культуры». То есть собственным здоровьем, здоровым, природным мироощущением, что и окрестил «неслыханной простотой».
Характерно, что Ю. Ключников полюбил Пастернака ещё подростком, во времена своего сибирского детства. Поэтому — вернёмся в начало нашей статьи — «неслыханная простота» Ю. Ключникова заключается в поэтическом воспевании сибирской природы по законам своей сохранившей детство души. Которая сначала, в детстве, интуитивно почувствовала всю мощь и светлую энергетику сибирско-алтайской земли, а затем сознательно, благодаря Пушкину, Пастернаку и Христу, утвердила её в мыслях и слове. Природа у Ю. Ключникова всегда обожжена через очеловечение, через личное её восприятие, уравновешенное с объективным, реалистическим. И потому в одном таком сибирско-алтайском стихотворении обязательно присутствуют и конкретика, и метафизика, описание реалистическое и образное, а зачастую и высокий пафос постижения Истины. «Здесь всё кругом, как было, с пылу, с жару, / Явилось в мир из Божеской печи: / Цветы и лес, закатные пожары… / Здесь Истина, другую не ищи»,— пишет Ю. Ключников в «Алтайской рапсодии». Или: «Пусть это озеро смоет печали мои, / Пусть эти горы меня возвратят к первозданности, / К светлым истокам забытой Господней любви» («Телецкое озеро»). В цикле «Сибирская земля» стихотворение «Иня» также развивается как триединство описания реалистического («берег Ини», «звёздные огни», «рыбаков костёр вечерний»), образного («…осторожное свечение / Почти невидимой реки») и метафизического, надмирного смысла открывшейся поэту картины («…природа шепчет: „Стань / Живым союзом «Инь» и «Янь»“»,— здесь также обыгрываются название реки и термины восточной философии).
Таков Юрий Ключников и во всей своей поэзии: многослойный, синтетический (в живом значении этого слова), многоуровневый, уравновешивающий страты и подтексты своих стихов пушкинско-пастернаковской гармонией, здоровьем и оптимизмом «неслыханной простоты». Диссонируют ли с этим равновесием «политические» стихи, строки и эмоции (принятие советской эпохи, Сталина и его деятельности и неприятие либералов и рынка, русофильство и публицистический патриотизм)? Если не знать безусловной веры Ю. Ключникова в уже названных выше авторитетов и вождей нынешней патриотической партии, то можно ответить положительно. Но если знать, что и они причислены поэтом к «ликам русской культуры», возвышены до Ломоносова и Пушкина, Булгакова и Пастернака, Шолохова и Шукшина, то диссонанс этот снимается. И поэзия Юрия Ключникова предстаёт многоликой в своём единстве, которое дали поэту-новосибирцу сибирская земля и Алтай. Это и есть то самое «почвенничество», в котором политический смысл уравновешен с природным и космическим и которое дует в «паруса» души поэта и его поэзии.