Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2016
Памяти Ванкарема Никифоровича (1934–2011)
В Чикаго обычны сильные ветры. Поздней осенью и зимой они пронизывают город насквозь, настойчиво стучатся в дома, а кажется — в душу. В такие дни недавнего эмигранта часто охватывает тоска. Он угрюмо и безуспешно допрашивает себя, точно не в силах понять: как и зачем оказался здесь, в огромном чужом городе?
Каждый сопротивляется песне ветра по-своему (иногда схватка длится годы). Мой друг, искусствовед и переводчик Ванкарем Никифорович, уже через несколько дней после переезда в США интуитивно отыскал верное средство для борьбы с эмигрантской депрессией. Он вдруг припомнил: в Чикаго выставлено много произведений Марка Шагала — художника, который когда-то сформировал его отношение к искусству и жизни. Чтобы встретиться с работами Шагала в «городе ветров», порой не надо даже заходить в музеи. В одной из своих многочисленных статей о Шагале Ванкарем Никифорович потом признался: «…В первые месяцы американской жизни я любил часто приезжать именно сюда, в этот красивый сквер на углу улиц Monroe и Dearborn, рядом с небоскрёбом Первого Национального банка Чикаго. Здесь я подолгу стоял перед одним из прекрасных шедевров Марка Шагала — мозаикой „Четыре времени года“. Стоял, не в силах оторваться от этих завораживающих реальных и сказочных персонажей, знакомых по знаменитым шагаловским полотнам… Незримо звучала великая музыка — музыка цвета, очищающая, возвышающая, дающая надежду и силу».
Когда-то произведения Шагала зловеще называли в СССР «упадочным буржуазным искусством». Особенно непримиримы и неистовы были ревнители соцреализма в Минске. Долгие годы вместе с другими писателями, искусствоведами, художниками Ванкарем Никифорович упрямо боролся за возвращение творчества Марка Шагала на родину, в Белоруссию. И вот теперь, в 1993-м, гениальный Шагал неожиданно помог ему самому.
Меня не удивила эта история. Есть люди, для которых культура является самой сутью жизни — её волшебной квинтэссенцией. Именно таким был Ванкарем Никифорович.
Иногда я думаю: как лучше определить характер его творческой работы в течение полувека? Чаще всего на ум приходят два слова: хранитель культуры.
Эмиграция столь болезненна для многих прежде всего тем, что приходится резко менять образ жизни, профессию.
Ванкарему Никифоровичу ничего не потребовалось менять в главном. «Наоборот — надо остаться собой…» Когда он вдруг мысленно сформулировал для себя это правило (у той же шагаловской мозаики «Четыре времени года»), в душе сразу поселилась гармония.
Детали новой жизни уже не имели большого значения. Детали как раз объединяли его со всеми: пришлось — почти в шестьдесят! — срочно освоить автомобиль (вождению его учил бывший директор харьковского завода), подружиться с компьютером, пойти в колледж — за английским.
Кое-кто, попав в эмиграцию, придумывает себе «красивую» биографию (иногда такое мифотворчество нечаянно и трагично — люди задним числом как бы реализуют несбывшиеся мечты, неосуществлённые дарования). Но бывает иначе: человек, увлечённый новым днём, просто отмахивается от того, что было вчера.
Биографию Ванкарема Никифоровича в нашей эмиграции мало кто знает. Про его удивительную скромность друзья рассказывали анекдоты. К примеру, публикуя свои статьи, этот автор категорически просил редакцию не помещать его фотографию: «Ничто не должно отвлекать читателя от героев материала». Тем более полезно сейчас оглянуться назад.
В Минске он не был свободным художником — служба, однако, всегда превращалась в служение. Работая в издательстве, редактировал книги многих писателей, возвращавшихся после пятьдесят шестого года из сталинских лагерей и ссылок. Воевал с цензурой и начальством, давая зелёный свет молодым талантам (одно из таких открытий — роман «Война под крышами» вечно опального в Белоруссии Алеся Адамовича). Потом, уже на республиканском телевидении, писал сценарии фильмов, вёл в прямом эфире острые диалоги с мастерами культуры — о праве художника на самостоятельное, а не санкционированное партией исследование жизни. (С телевидения его изгнали с «волчьим билетом» — за неделю до смерти Брежнева, после беседы со Светланой Алексиевич о её работе над новой документальной книгой «Цинковые мальчики», посвящённой афганской войне.) «Он — душа нашего коллектива»,— так говорили о завлите в академическом театре имени Янки Купалы: да, Ванкарем Никифорович во многом определял здесь художественную политику. Кстати, он немало сделал в те годы и как театровед; только один пример: в пятитомную театральную энциклопедию, изданную в Англии, вошёл его шестидесятистраничный очерк об истории белорусского театра.
Под напором дней чужой жизни я невольно сбиваюсь на перечисление. Между тем не сказал ещё очень важное. Ванкарем Никифорович всегда ощущал какое-то особое, почти магическое притяжение разных культур — белорусской, еврейской, русской, болгарской, польской, литовской, грузинской… Конечно, это притяжение шло из детства. Его родителями были молодой белорусский историк и юная студентка-«химичка» из традиционной еврейской семьи.
Он не случайно так много сил и лет отдал потом переводу. Книги поэтов и прозаиков, антологии, коллективные сборники… Когда-то он перекладывал на белорусский пьесы мирового и российского репертуара. Перевёл целую библиотечку произведений писателей Болгарии (и был за это награждён болгарским орденом Кирилла и Мефодия). Уже здесь, в эмиграции, с любовью воссоздавал — на русском — новые рассказы своего старшего друга Василя Быкова. (На старости лет тот неожиданно тоже стал изгнанником: оклеветанный официальной пропагандой в Минске, тяжело больной, почти без средств к существованию, Быков скитался вместе с женой из одной европейской страны в другую.)
Ему хотелось размышлять о взаимодействии и перекличке разных культур, о таинственном искусстве перевода, о судьбах переводчиков — часто, как ни странно, трагических. Так появились две книги Ванкарема Никифоровича — «Всему миру — свой дар» (1973) и «Дороги в широкий мир. Страницы литературных взаимосвязей» (1979). А мне он однажды рассказал о своём первом учителе перевода. Это был замечательный белорусский поэт Владимир Дубовка. Он родился в 1900-м, учился в Москве у Брюсова, в 1930-м уже был арестован чекистами. «Мне повезло,— совершенно серьёзно говорил Дубовка.— Если бы они взяли меня позже, то обязательно подвели под расстрел». Как-то на одной из лагерных пересылок Дубовка встретился с великой переводчицей Татьяной Гнедич. Вместе, радостно дополняя друг друга, они вспоминали оригиналы байроновских поэм. Ещё находясь в заключении, оба сделали свои — тоже ставшие потом классикой — переводы из Байрона: она — на русский, он — на белорусский… Байрон помогал выжить? В старину считали, что во время перевода происходит мистический «обмен душами». Ванкарем Никифорович был редактором двухтомника произведений Владимира Дубовки, сборника его переводов сонетов Шекспира. Они подружились. «Это была моя главная школа».
Порой говорят: люди культуры далеки от политики — она им скучна. Зачастую — так. Но писатель-эмигрант рассуждает иначе. Он хорошо помнит, откуда и куда идёт.
Не случайно вскоре после приезда в Чикаго Ванкарем Никифорович сблизился со старой белорусской эмиграцией. Она переживала далеко не лучшие времена, однако была верна много лет назад избранной миссии. Раз в два года собирались съезды. В Нью-Йорке по-прежнему выходила газета — живой эмигрантский рупор. Работал Белорусский институт науки и искусств, выпускавший свои знаменитые «Записки» — они начинались ещё в Мюнхене, после войны. Директор института был рад новому коллеге: сам привёз ему в Чикаго два чемодана старых книг, журналов, рукописей. Разбирая это богатство, Ванкарем Никифорович обратил внимание на материалы, почти не известные исследователям в Белоруссии. Существовала, оказывается, драматургия белорусской эмиграции. Изучив более пятидесяти пьес, он отобрал восемь. И составил из них интереснейший сборник.
Он подхватил эстафету старой эмиграции естественно, без пафосных деклараций, но и без компромиссных оговорок об «изменившемся мире». Позиция Ванкарема Никифоровича твёрдо, как основание айсберга, ощущается во всём, что он пишет. Он, к примеру, не отвергает «с ходу» культуру метрополии. Однако всегда помнит про водораздел. Этот водораздел — правда.
Среди многих статей Ванкарема, так или иначе обращённых к культурно-политической ситуации в бывшем СССР, выделю одну. Это заметки о книге, название которой красноречиво: «Что я видел в Советской России? Из моих личных наблюдений». Ещё более красноречиво посвящение: «Порабощённым, закованным в цепи большевистской диктатуры народам СССР…»
Автор не профессиональный литератор — профессиональный рабочий одного из заводов Чикаго. Он уехал из Беларуси в 1913-м. Он смог встретиться с близкими и родиной только двадцать один год спустя.
Книгу, выпущенную в 1935-м, сегодня по-прежнему читать страшно: так действуют на нас эти косноязычные зарисовки с натуры, цифры, незамысловатые репортажи из страны победившего социализма. Удивительны наивные предвиденья автора книги — почти все они сбылись. Уместно добавить: статья Ванкарема Никифоровича приурочена им к пятнадцатилетнему юбилею распада СССР. Кто только не лил слёз в связи с этим «скорбным» событием — «и в российской, и в белорусской, да и в нашей эмигрантской прессе»…
Ванкарем Никифорович озабочен, впрочем, другими вопросами. Кто он, Минский Мужик (под таким псевдонимом скрылся автор, справедливо опасавшийся «руки Кремля»)? Где отыскать подшивку или хотя бы отдельные номера русскоязычной чикагской газеты «Рассвет» (там публиковались первоначально очерки, составившие книгу)?
Эти вопросы закономерны. Их задаёт себе и нам хранитель эмигрантской культуры, рачительный собиратель эмигрантских судеб.
Если внимательно присмотреться к культурной жизни эмиграции, легко заметить: эта жизнь просто невозможна без подвижников. Именно они настойчиво напоминают об утерянных традициях. Именно они, по счастью, заменяют собой отсутствующие в эмиграции институции.
В наших газетах, к примеру, нет отделов критики и библиографии. Понятно, нет и системы в освещении литературной и художественной жизни. Многое проходит незамеченным, неназванным даже — точно и не было вовсе. Чикаго, однако, повезло. Здесь был Ванкарем Никифорович. Каждый одарённый человек в русскоязычной общине вызывал его интерес. С каждым он хотел непременно поговорить на страницах газеты. Иногда мне казалось: этот критик чересчур добр, слишком снисходителен в своих оценках. Но потом я понял: слово «чересчур» в данном случае неуместно, поддержка не бывает излишней. Ведь путь таланта в диаспоре — это всегда дорога в сумерках.
За годы эмиграции Ванкарем Никифорович опубликовал в чикагской «Рекламе», лос-анджелесской «Панораме», нью-йоркском «Новом русском слове» и других изданиях около тысячи статей. Многие из них я помню, некоторые перечитал сейчас. Каждая публикация открывала проблемы и мотивы, которые водили пером автора.
Если не ошибаюсь, он никогда специально не формулировал своё кредо критика. Но оно так очевидно. Мне кажется, едва ли не главную задачу художественной и литературной критики в эмиграции Ванкарем Никифорович видел в борьбе с пошлостью. Процесс проникновения пошлости в структуру человеческой личности хорошо описал когда-то Горький: «В юности пошлость кажется только забавной и ничтожной, понемногу она окружает человека, своим серым туманом пропитывает мозг и кровь его, как яд и угар, и человек становится похож на старую вывеску, изъеденную ржавчиной: как будто что-то изображено на ней, а что? — не разберёшь». В эмиграции этот процесс «опошления» интеллекта идёт гораздо быстрее, интенсивнее. Ведь эмигрант часто потребляет только ту «культуру», которую находит на российских телеканалах, концертах эстрадных звёзд типа Верки Сердючки, спектаклях торопливо сколоченных «антреприз», неколебимо уверенных: публика — дура. Как бороться с пошлостью? Ванкарем Никифорович говорил о «подлинном и мнимом» с известнейшими режиссёрами, артистами, дирижёрами, писателями (Мстиславом Ростроповичем, Марком Розовским, Михаилом Казаковым, Владимиром Войновичем, Адольфом Шапиро): те тоже не могли смириться с коррозией, разъедающей культуру. Но главное — критик неутомимо рассказывал эмигрантской аудитории об истинных явлениях американского искусства: они рядом, надо только сделать усилие, встать из уютного кресла — начать работу души.
Другой вопрос, который мы не раз обсуждали с ним,— проблема «творец
и критик». Конечно, Ванкарем Никифорович знал: среди прочих
у него есть и совершенно особые читатели. Профессионалы. Это, к примеру, русскоязычные
художники, которых в большом количестве выплеснула на чужой берег последняя волна
эмиграции. Многие растерялись, услышав всё ту же «песню ветра». Десятки статей критика
(например, о таких зрелых мастерах, как Борис Заборов, Юрий Канзбург,
Моисей Лянглебен,
Удивительно и по-своему трогательно то, что рецензии Ванкарема Никифоровича на спектакли американских театров высоко оценили в первую очередь… сами театры. Оценили, конечно, за высокий профессионализм. Рецензии эти переводили на английский, специально для актёров вывешивали за кулисами. В той же чикагской труппе Steppenwolf, известной своими оригинальными трактовками русской классики. Или в Театре европейского репертуара, труппе Vitalist, знаменитой Lyric Opera.
Из года в год Ванкарем Никифорович пристрастно, по-доброму следил за поисками тех или иных художников, бардов, писателей, артистов. От статьи к статье продолжал начатую тему.
Когда-то, ещё в Белоруссии, он помог известному московскому журналисту и писателю Давиду Гаю собрать материал для документального романа о гибели Минского гетто. Теперь Давид Гай — один из самых интересных прозаиков русской Америки. Его романы («Джекпот», «Сослагательное наклонение», «Средь круговращенья земного…»), справедливо полагает Ванкарем Никифорович, не просто исповедальны: они исследуют сложный процесс самосознания нашей эмиграции.
К внуку в Чикаго приехала старая актриса московского театра имени Маяковского Зинаида Леберчук. Думала, будет наконец отдыхать; но огонь творчества, замечает Ванкарем Никифорович, в Америке не только не погас — разгорелся. Она подготовила и показала здесь несколько своих полноформатных моноспектаклей («Закат», «Медея», «Леди Макбет Мценского уезда» и другие).
Считалось: не могут утвердиться, выстоять русские эмигрантские театры с постоянным репертуаром. Так велики постановочные расходы — и так скудны кассовые сборы. Теперь, однако, такие труппы есть: в Чикаго — «Атриум», в Канаде — монреальский театр имени Варпаховского. Представьте себе, они успешны. Ванкарем Никифорович не просто рецензирует их премьеры — задумывается о проблемах существования и выживания. И опять-таки становится для театра другом.
…Этот немногословный, застенчивый человек любил полемику. Видимо, в таких случаях он преодолевал себя, хорошо понимая: эмиграция — не остров в океане, но один из сообщающихся сосудов цивилизации. На моей памяти Ванкарем Никифорович решительно вступал в дискуссию с проводниками политики «батьки Лукашенко», создателями сегодняшнего российского кино, странными в изгнании проявлениями великодержавного шовинизма, попытками создать особый язык русско-американской культуры…
Иногда он спорил и о будущем эмиграции. На мой взгляд, сами по себе эти дискуссии нередко умозрительны. Как не заметить: с каждым годом резко сужается круг русскоязычных читателей и зрителей, внуки быстро перестают понимать бабушек и дедушек, разрастаются только наши кладбища. Однако верно и другое — то, что всегда подчёркивал в своих статьях Ванкарем Никифорович: именно эмиграция сохраняла и будет сохранять высокое достоинство культуры.