Окончание
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2016
Окончание. Начало в №6/2015
Глава
12
Что случилось с Васенькой?
Давно же он не был в этих местах! Гранин глубоко вздохнул, вместе с влажным воздухом вбирая в себя воспоминания. Он шагал по неровной, заваленной осенним золотом дороге, огибал лужи и прислушивался к собственной душе. В этот час в этой части города людей и машин совсем немного. Всё кажется ему теперь маленьким, игрушечным, будто он случайно забрёл в декорации детского утренника. Такое чувство, что всё это было тысячу лет назад… Отчего же так сильно бьётся сердце? Разве ему не всё равно? А вот и автобусная остановка — та гавань, из которой они отправлялись в вольное плавание. Стоило только дождаться автобуса, чтобы скрыться от бдительного ока мамы и бабушки, и тогда уже никто над ними не властен, тогда он становился отважным капитаном, а она невольно склонялась к нему как к единственной опоре в бурном океане жизни. На этом углу он таился, как разбойник, и пристально вглядывался в конец улицы: не мелькнёт ли в серой дали голубое платьице? Он мог минутами, часами всматриваться в шевеление цветовых пятен на рубеже, до которого достигало зрение, вместе с каждой фигуркой пешехода обретать и терять надежду…
А это — небольшое деревце сирени. Даже теперь, осенью, оно кажется ему цветущим, потому что под этим деревцем она воображаемым мечом посвятила его в рыцари.
Он приближается к дому. Дом всё тот же, только выкрашен со стороны улицы в ядовито-салатовый цвет. Зачем они совершили это кощунство над его памятью? Неужели только для того единственного раза, когда президентский кортеж под истерический вой сирен испуганно пронёсся по улочке из центра в загородный пансионат? Зато фасад, двор, деревья — всё осталось прежним, словно он действительно попал в прошлое. Гранин проник в подъезд, глазами узнавая стены, рукой вспоминая шероховатость расшатанных перил, а ногами — высоту и округлость ступеней. Гранин задумчиво остановился на лестнице: он почти ощущал, как перевоплощается в мальчишку, который простаивал целые вечера в своём почётном карауле под окном любимой девочки. Он посмотрел на дворик сквозь мутное стекло; подошёл к заветной красной двери, обитой кожей; прислушался. Почему-то ему обычно казалось, что такая дверь должна вести в зал игровых автоматов, где в тёмном помещении раздаются электронные мелодии, мигают лампочки и лица игроков искажены азартом. Каждый надеется получить баснословный приз, истратив несколько мелких монет, каждый надеется обыграть другого.
Неожиданно наверху раздался стук шагов, и Гранин машинально нажал на кнопку звонка. Послышался звук, напоминающий звяканье монетки. Открывшая ему Алина Авангардовна удивлённо и радостно всплеснула руками. На ней был всё тот же мешковатый, застиранный до серости халат и огромные очки.
— Это вы! — воскликнула она, но Гранин приложил палец к губам и глазами спросил её, дома ли Танечка.
Она с пониманием улыбнулась и указала ему на бабушкину комнату, в которой играл телевизор. Гранин по возможности бесшумно разделся и прошёл в комнату, набитую старой советской мебелью. Шторы, как всегда, задёрнуты, главным источником света в полутёмном пространстве служил огромный мерцающий экран, бросавший блики на полировку и посуду в серванте. Вещи, сувениры, и среди них на бабушкиной лежанке, подтянув колени к подбородку, сидит Танечка. Её бледное лицо кажется фиолетовым и мёртвым, как и у всякого человека, глядящего в телевизионный или компьютерный экран. Она одета в кофточку и длинную юбку, из-под которой торчат её длинные узкие ступни. В чёрных глазах отражается телевизионный мир. Она обхватила ноги голыми тонкими руками, на которых виден русый пушок. Гранин всматривается сбоку в бесконечно знакомое и бесконечно чужое лицо.
Он долго не решался окликнуть её. Алина Авангардовна тактично оставалась на кухне. Впрочем, возможно, его задумчивое созерцание продолжалось считанные секунды. Но Танечка вдруг сама заметила его. Она повернулась к нему, и сначала перед её глазами ещё мелькали телеобразы, а потом они рассеялись, и Танечка узнала Гранина. Не произнося ни слова, она вскочила со своего места, бросилась к нему, обвила его шею руками и крепко-крепко прижалась к его груди. Гранин положил ладони ей на плечи, не зная, отстранить девушку или притянуть к себе. На мгновение в его сердце шевельнулось сладкое чувство, а голову затуманила сонливость. Но он совладал с собой и, мягко отодвинув Танечку, заглянул ей в глаза.
Ближе, дальше… Не для того ли и нужна физическая близость, чтобы не смотреть друг на друга? Танечке был неприятен, мучителен его взгляд. «Я знаю, я не осуждаю»,— говорил он, но за этим «не осуждаю» скрывалось некое право принимать решение — прощать и клеймить.
Когда они уже пили чай на кухне, Танечка, опустив голову, едва слышным голосом сказала ему, что послезавтра едет на дачу с Васенькой, но Гранин удивительно спокойно выслушал это признание, как будто знал гораздо больше. Потом появилась Алина Авангардовна, и Гранин пригласил её посидеть вместе с ними и принять участие в разговоре. Сам охотно рассказывал о себе, о том, что произошло в его жизни за последнее время. Может быть, он немного рисовался, но ему было чем гордиться. Ведь когда-то они не верили в него, и никто не верил, включая самого Гранина. Но он старался быть с ними осторожен, как ребёнок, играющий с бабочкой. Он вспомнил, как в детстве ловил стрекоз, садившихся на цветы во дворе. Он был мал, а цветы — огромны, их чашечки покачивались как раз напротив его лица, и потому ловить стрекоз было очень удобно. Достаточно было взять их двумя пальцами за сложенные крылья. Говорили, что стрекозы очень больно кусаются, но ни одна из них так и не успела укусить его. Они лишь беспомощно перебирали лапками, вертели головой с шароподобными глазами, сворачивали и разворачивали хвост. Правда, потом оказывалось, что крылья их смяты и больше не годятся для полёта. Пожалуй, то, что сейчас происходило между ним и этими двумя женщинами, было похоже на ловлю стрекоз в палисаднике: не стоит касаться чего-то существенного, чтобы не спугнуть и не поранить этих наивных и прекрасных насекомых. Они могут говорить о чём-нибудь незначительном, постороннем — о погоде, о работе и деньгах, но не смеют приближаться друг к другу. Они — принадлежат разным царствам, разным мирам, и при встрече кто-то кому-то вынужден будет повредить крылья. Когда-нибудь это неизбежно произойдёт, но Гранин не хотел торопить события. Он понимал, что пары неосторожных искренних слов достаточно, чтобы эти люди замахали лапками и завертели выпученными глазами. О чём тут говорить? Пускай порхают… И он избегал красноречивых Танечкиных взглядов, воздержался от саркастических улыбок и оставил о себе крайне приятное впечатление. Дамы уговаривали его приходить ещё, но он отвечал нечто неопределённое.
У Танечки от этой встречи осталась в сердце заноза. Гранин явился вестником неведомого, большого и беспокойного мира. Он больше не рассуждал о душе, о вечности, но как будто бы стал болезненно внимателен ко всему некрасивому: к бездомным и нищим, дворникам, рабочим-ремонтникам, продавцам супермаркетов, уличным зазывалам и распространителям рекламных листовок. Казалось, что весь его мир заселён этими бесприютными и с виду бесполезными людьми. Например, он рассказывал о разных типах уличных попрошаек и о своих сомнениях по поводу пользы милостыни; о том, что раздавать листовки в столицах, как правило, нанимают чернокожих; о том, какие мрачные или безразличные лица у людей, наряженных в костюмы и улыбающиеся маски, у входов в магазины. Вместе с Граниным и его странными историями в тёплую, заваленную тряпками квартиру проник сквозняк. Жизнь Танечки словно бы хранилась в некоем пузыре, ограждавшем её романтическую натуру от простуд и тревог. Пузырь этот состоял из уютного дома, привычного быта, заботы матери и бабушки, детских книг, религиозных фантазий, музыки, грёз ночью и днём, надежд на блестящее будущее.
Но вот появился Гранин, и мудрая энергичная мама вдруг показалась нелепой, дряхлеющей, квартира — тесной и ветхой. Обычно Танечка откликалась на яркие события сочинением музыки, но этот человек, хотя и взволновал её, не пробудил в душе никаких мелодий. Тогда она призвала на помощь мудрость сказок, чтобы объяснить себе этот визит и свои чувства. Кто же он, Гранин? Принц на белом коне, прискакавший из далёких стран, чтобы увезти её с собой? Нет, на принца он не похож, да и приехал он, видимо, на общественном транспорте… Добрый волшебник, который исполнит её желания? Вряд ли. Уж скорее ей придётся изменить свои желания и привычки в угоду этому человеку и его непонятной жизни… Может быть, он злой колдун? Но нет в нём ничего потустороннего… Рыцарь? Поэт-трубадур? Ну, трубадур — это, скорее, Васенька. Стало быть, чтобы разгадать Гранина, нужно мыслить другими категориями. Но так не хочется расставаться с вымышленными мирами. И неужели необходимо взрослеть и делать выбор прямо сейчас? Почему бы не отложить решение до следующих выходных? А на этих — Васенька развлечёт и убаюкает её своими стихами.
…Оказавшись на улице, Гранин ещё раз вздохнул полной грудью. Как приятно было снова оказаться среди света и воздуха и в полном одиночестве! Сердце билось спокойно и уверенно. Теперь нужно было отыскать Васеньку. Для этого ему предстояло отправиться в старое общежитие, в котором тот когда-то жил. Оно находилось на другом конце города, но ничего: он любит поездки в автобусах, особенно под дождём.
Путь лежал через центр, однако в центре Гранин не увидел ничего интересного или нового: как всегда, сносились старинные дома, строились торговые центры, на улицах толкались автомобили, вытесняя людей, притискивая их к стенам и заборам. Гранин вспомнил, как в первом классе их обучали правилам поведения на дороге. Проезжую часть называли «зоной повышенной опасности». Теперь эта зона начиналась буквально у порога дома и не отпускала тебя до самых далёких окраин. С высоты автобусного сиденья Гранин всматривался в стёкла машин. Напряжённые лица автовладельцев напоминали физиономии чиновников, которым журналист задал неудобный вопрос.
Вот и нужная остановка, и тот самый парк, и те самые дома, те дворики. Жёлтый угол общежития выплыл из-за серой девятиэтажки, в которой раньше был расположен магазин детских товаров «Солнышко». Вообще, непрерывно и мучительно перестраивающийся город не сохранил почти ничего, что напомнило бы о детстве и пробудило ностальгию. Правда, уцелела старая автостоянка — первая платная парковка в районе. Раньше на этом месте был обычный пустырь, маленький Гранин подбирал на нём мелкие камешки и раскалывал их большими камнями, чтобы посмотреть, какие они внутри. Обычные серые голыши на сколе оказывались зеленоватыми или розовыми. Когда в начале девяностых здесь устроили стоянку и обнесли её забором, многие жители восприняли это как личное оскорбление, первое бесцеремонное вторжение рынка в их жизнь. Кое-кто даже предлагал всерьёз «пустить красного петуха» — сжечь стоянку вместе с машинами — и даже подсказывал технологию: разбрызгать бензин, потом сделать тоненькую дорожку из бензина и поджечь конец; огонь побежит по дорожке и доберётся до стоянки. Будут знать «новые русские»! Гранин усмехнулся: это сколько бы им пришлось сжигать сегодня… Весь мир — одна сплошная автостоянка. Кстати, уж не Васенькин ли отец предлагал тогда дерзкий план поджога? Впрочем, тогда все были храбры на словах… Помнится, дедушка Гранина спрашивал у коллег-железнодорожников: мол, чего ж, мужики, мы будем делать? Неужто просто так стоять в сторонке и смотреть, что делают со страной? Рабочие раздражённо отмахивались: это не наше дело, пусть творят что хотят, мать их. А дядя, вернувшийся из Афгана, со злостью рассуждал о том, как трусливый президент разъезжает в глубинке только по оцепленным дорогам, опасаясь мести граждан. «Что ж он думает, я до него через кордон гранату не доброшу?» — говорил он, а женщины испуганно махали руками. Но ничего он никуда не бросил: как и большинство остальных, он просто начал пить.
Да, вот так воспоминания… Впрочем, сейчас хорошо бы найти Васеньку и посмотреть ему в глаза. Гранин оглянулся на дом. Хотя день достаточно погожий, во дворе не видать ребятни: весь двор заставлен автомобилями. С другой стороны, не стало и шпаны. Никого не стало — все загнаны в свои квартиры, как гвозди в гроб. Чахлые деревца задыхаются в бензиновых миазмах. Гранин подошёл к растрескавшемуся крыльцу. Каждая ступенька этого крыльца означала важную веху в жизни детворы: научиться самостоятельно взбираться по ступенькам, шагать через одну, прыгать через все с самой вершины, забираться на козырёк подъезда. Сейчас, наверное, малышня просиживает детство перед экраном…
«Чего брюзжишь? — прикрикнул на него внутренний голос.— Прямо старый дед: „Вот в наше время — о-хо-хо! А в ваше время — э-хе-хе!“»
«Имею право,— отозвался Гранин внутреннему голосу.— История идёт неровными путями. И не всегда эти пути ведут строго вперёд и вверх. Дорога человечества петляет, отступает назад, скатывается с ослепительных вершин в гнилые болота. И уж лучше прослыть брюзгой, чем пускать радостные пузыри, извалявшись в грязи».
Внутренний голос развёл руками и замолк, а Гранин вошёл в подъезд. Тут оказалось достаточно чистенько и пусто: никто не курил, не караулил в узких коридорах, под потолком не висела паутина сизого дыма, хотя кое-где по углам валялись окурки. Никто не писал ругательств на выкрашенных в синий цвет стенах, не рисовал половых органов, не плевал на двери и кнопки лифта. Дом выглядел совершенно пустым и мёртвым, хотя и не заброшенным, как будто люди приходят сюда только раз в месяц, чтобы подмести. Где теперь все эти страшные хулиганы? Спились, отсидели или остепенились и смотрят телевизор по вечерам, а по выходным ездят в супермаркет?
«Ну о чём ты жалеешь? — снова проснулся внутренний голос.— О заблёванных площадках, горах подсолнечной шелухи на подоконниках, о каплях крови на ступеньках?»
Нет, он жалел о другом и ответил внутреннему голосу воспоминанием. Оно постоянно дремало в нём, подобно тёплому солнечному блику на дне озера или как картинка на дне коробки, в которой хранятся старые ненужные вещи: вещи можно вынуть и сложить новые, а картинка сохранится, пока цела коробка. Он вспомнил далёкий южный город в давнее, теперь уже преданное анафеме время. Он приезжал туда на лето к бабушке с дедушкой. Там он ловил стрекоз и ящериц на пустыре за домом, в заросших травой оврагах; там он играл с дворовой ребятнёй в прятки, в ножички, в мяч, в казаки-разбойники, даже в дочки-матери и ещё во множество игр, которые теперь и не вспомнить, закапывал секретики и строил домики из картонных коробок. Детсадовская малышня водилась со старшими, все знали друг друга по имени, и трёхколёсные велосипедики пытались угнаться за двухколёсными красавцами марки «Школьник» и «Урал». Все взрослые были также знакомы между собой, и дети знали всех этих дядь Вань и тёть Маш. Мужики по вечерам забивали «козла» на специально оборудованных, обитых жестью столиках, под ногами у них возились дети и сам Гранин, подбирали уцелевшие спички и фольгу от сигаретных пачек, чтобы мастерить пехотные батальоны и экипажи танков. Танки тоже делались очень изобретательно: бралась обыкновенная тёплая грязь из придорожной канавы, и из неё лепился кирпич, сверху складывался кирпичик поменьше — прямоугольный для немецкого танка, закруглённый для советского. Кирпичики протыкались и соединялись палочкой, что позволяло верхнему кирпичику (башне танка) вращаться. Сбоку втыкалась ещё одна палочка — дуло пушки. Минут десять всё это высушивалось на солнце, и танк готов. А если не хочется лепить танки, то можно просто катать из грязи шарики, насаживать их на конец гибкого прутика и запускать, как из пращи, в стену противоположного дома — кто выше. Младшие учились у старших новым забавам и оттого, быть может, быстрее росли.
Женщины на длинных скамейках у подъездов пели протяжные песни, исполненные печальной красоты и спокойного достоинства. Песни уносились в тихий тёплый вечер, а потом в сумерках начинали раздаваться голоса, скликавшие детей по домам. Это ничего: утро начнётся со звонких детских голосов, выкликающих под окнами имена друзей: «Сашка-а, выходи! Ой, это вы, тёть Маш. А Саша выйдет?»
Пока ты был ребёнком, ты мог чувствовать себя в своём дворе как дома и среди своих. И казалось, что когда ты вырастешь, ты будешь так же уверенно и спокойно чувствовать себя во всей огромной стране, а однажды и на всей планете…
Неужели и там теперь одни дороги, парковки и торговые площади? Что это был за удивительный мир, куда он канул? И главное, благодаря чему он всё-таки существовал? Самый очевидный, напрашивающийся ответ — «юг, климат». Конечно, тёплая атмосфера города, в котором абрикосы и тутовник растут прямо во дворах и сами падают под ноги беспечным обывателям, располагает к жизни под открытым небом, к общительности людей. Но дело далеко не только в этом. Дело ещё и в архитектуре, в обустройстве дворового пространства и, конечно, во времени. Общежитие, в котором снова очутился Гранин, вынырнув из южных воспоминаний, принадлежало заводу, который был приватизирован и закрыт в девяностые годы. Но рабочие не стали бунтовать, поскольку дрожали за отданную им в собственность жилплощадь, так что остались с квартирами, но без заработка. Не видя выхода, многие начали пить, а их дети чувствовали презрение к своим жалким родителям, которые не могли им купить всего того, что так соблазнительно демонстрировалось в телерекламе. Вот вам и шпана, по-своему воплощающая телевизионные сюжеты о гангстерах и ковбоях, вот вам и ненависть, и зависть, и всеобщая конкуренция.
Здесь больше не на что было смотреть, но Гранин всё-таки поднялся по этажам и прокатился на лифте. На лестницах стало гораздо тише и чище, даже кнопок звонков никто не поджигает, а вот лифт остался прежним — дребезжащим, ободранным, исписанным. Гранин даже узнал одну из надписей. Она гласила: «Мы здесь были…»
Он покинул этот мёртвый, пропитанный злобой дом и направился в церковь. Ведь Васенька мог быть и там. Гранин долго шагал по грязной дороге вдоль ограды кладбища. Асфальт был предусмотрен только для автомобилей: не хочешь лезть под колёса — топай по придорожной канаве или прижимайся к грязной ограде. Проезжавшие автомобилисты раздражённо сигналили мешающему им пешеходу. Так уж получалось, что при пешей прогулке в городе не удавалось сосредоточить свои мысли ни на чём, кроме автомобилей: их приходилось обходить, от них приходилось уворачиваться, их приходилось созерцать, слушать и нюхать. Наконец он добрался до церкви. При входе Гранин не стал креститься, но дипломатично снял шапку. Народу внутри было немного — в основном женщины. Сразу за порогом — всё те же столы торговцев, заваленные всевозможным товаром. В церкви, как всегда, очень мало воздуха и света, тяжело пахнет ладаном, хор тянет какой-то псалом, да люди стоят кто где. Гранин тоже встал и стал стоять. Так они простояли какое-то время. Потом поп в жёлтой накидке стал обходить помещение, потряхивая дымящей погремушкой. Тут у людей возникло некоторое замешательство: они старались, кланяясь, всё время поворачиваться к священнику лицом, но одновременно боялись повернуться задом к каким-нибудь иконам. После попа с погремушкой из боковой дверки вынырнул отец Юлий и, положив на подставочку богато украшенную книжку, стал без выражения читать по-церковнославянски. «Аще… бо… велие…» — без выражения бубнил он, поскольку знал, что всё равно никто из прихожан не понимает ни полслова. И Гранин тоже отлично чувствовал, что никто из присутствующих не понимает и не хочет понимать происходящего, а просто повторяет нехитрую программу, как заводная кукла. «Так зачем же они все здесь? За каким дьяволом они все сюда притащились?» — удивлялся Гранин. Он постоял ещё немного из любопытства. Люди всё так же переминались с ноги на ногу, отец Юлий продолжал сыпать своими «паки» и «дондеже». На стенах висели иконы, лица святых выражали тоску и равнодушие. Оно и неудивительно. Скорее прочь отсюда, тем более что Васеньки здесь уже нет. Но где же он? Где он может быть, и что с ним случилось за последнее время? Что случилось с Васенькой?
Из храма Гранин направился к четырнадцатиэтажке, серая верхушка которой в отдалении гордо возвышалась над прочими домами. Поднялся холодный, пронизывающий ветер; Гранин двигался по пустым дворам с разломанными горками и самодельными лавочками. Ржавые качели шевелились и скрипели на ветру. Гранин вошёл в нужный подъезд. Внутри по-прежнему кисло пахло мусоропроводом. Вот только надписей и рисунков не стало: все стены недавно выкрашены в тот же больничный синий цвет. Гранин медленно поднимался, миновал этаж за этажом и везде видел синюю пустоту — чем не разорённый храм? И чем этот храм был хуже того, в котором он был несколько минут назад? Он представил, как в христианскую церковь входят люди и удивлённо озираются вокруг. Никого в ней нет, только одинаковые изображения бородатых мужчин нарисованы или развешены на стенах. Люди пожимают плечами и начинают снимать со стен картины и деловым взором оценивать параметры помещения, чтобы приспособить его для других целей. Плохо? Хорошо? Обычно…
Он медленно восходил, всматриваясь в стены и стараясь разгадать надписи и рисунки под слоем краски. Ничего не увидев и не угадав, он поднялся до самого верха, вышел на балкон и посмотрел в небо, которое также было закрашено серым слоем туч. В углу стояла баночка с окурками.
Глава
13,
в которой Васенька
не воскрешает мёртвую девочку
«„…Я часто думаю: если я и правда один из его сыновей и наделён сходной с ним сущностью, то не несу ли я в таком случае ответственности за все несчастья, беды и унижения, которым он подвергал других? Ведь мы — одно. Да из чего же ещё он мог создать меня, как не из части своей жизненной силы, которой он позволил обрести самостоятельность и даже право отвратиться от своего источника и восстать на него?.. Я гляжу в их глаза и вижу страдание, тупое и покорное у одних и смешанное с ненавистью у других… Ах, сколько страдания! Но теперь я — не он, я отказался… я изменил свою природу, я повинен теперь лишь в одном — в предательстве… А кто же будет чувствовать вину, и главное — кто исправит?.. Трудно думать. Здесь очень трудно думать и вспоминать. Такие тёмные небеса! А путь к истине один…“
Голос снова пропал так же внезапно, как и послышался. Казалось, что говоривший просто шёл рядом, а потом вдруг отстал или затерялся в толчее. Юная ведьма оглянулась: кто бы это мог быть?»
Звонок телефона разбудил Васеньку среди ночи, и незнакомый голос сообщил о гибели Саши. Голос звучал с перерывами — несколько торопливых слов без всякого выражения, пауза, потом снова небольшой отрывок сообщения — и оттого казался автоматическим, неживым. Васеньку приглашали на похороны.
— Саша… она бы…— голос окончательно прервался, раздались гудки.
Он встал и зажёг лампу. Почему Саша совершила это? Конечно, в её поведении во время их последней встречи было что-то необычное, ощущалось предельное натяжение внутренней струны, которая в итоге и лопнула, так и не зазвучав. Васенька на разные лады поворачивал в голове разговор на балконе, пытался вникнуть в его суть, разгадать мотивы её поступка, а заодно понять, на ком же, в конце концов, лежит ответственность за произошедшее. Конечно, она совершила это сама, но в чём-то или в ком-то должны же были воплотиться все причины. О сне не могло уже быть и речи. И он попробовал представить всё так, как умел,— в виде сказки.
«…И в этот миг она увидела эти глаза. Из самого центра водоворота гримас смотрели на неё две горящие точки, полные несказанной злобы и ненависти. Страшный незнакомец посмотрел через плечо, но сразу цепко ухватил взгляд молодой колдуньи. Во всём этом месиве масок и личин он словно был единственным обладателем личного образа, в то время как всё остальное сливалось в общую массу. Или нет: он и воплощал образ этой толпы, он был её лицом, её душой. Всклокоченные волосы и серая одежда — таким он скитался среди них. Тот, чьему трону они поклонялись, стоял за их спинами и наблюдал за исполнением ритуалов.
В тот момент, когда она узнала Того, Который Молчит, он сам заговорил с ней. Но голос пришёл не извне, он зазвучал внутри её сознанья. Или даже так: её сознанье заговорило с ней его голосом. И какой-то жалкой частичкой разума, сохранившей верность хозяйке, девушка понимала, что никогда не имела ни мыслей, ни души, что она жила, не нуждаясь ни в том, ни в другом, позволяя кому-то ещё формировать себя изнутри.
„Ты чужая. Ты захотела обрести что-то сверх предначертанного. Теперь убирайся. Мы лишаем тебя наших даров. Иди и в муках рожай себе новую душу, а эта душа навеки принадлежит мне“.
И не успели отзвучать грозные слова, как некий стержень надломился внутри, словно треснули колонны великого храма и кровля обрушилась на присутствующих. Бессмысленными пошлыми воспоминаниями мелькнуло и исчезло прошлое, внезапно отдалились хохочущие лица, волна странной неприязни к себе и своим поступкам промчалась по телу, а потом вдруг в немыслимую даль понеслось небо».
Но это получается не о ней, а о себе. Это он теперь находился в двух шагах от самоубийства. Это себя Васенька теперь чувствовал разочарованным и изверившимся, вынужденным ощупью искать дорогу в темноте, после того как прежние маяки оказались фальшивыми. Ни лекции по богословию, ни хор валаамских монахов, ни труды религиозных философов не могли и не хотели ответить ему на то, что творилось вокруг, не могли пролить свет даже на душу одной-единственной запутавшейся девочки. А может быть, она не так уж отличалась от Васеньки? Может быть, ей тоже до смерти не хотелось растворяться в этом неприятном мире, становиться частью этого непонятного и нечистоплотного бытия? Васенька вспомнил, каким мучением для него были посещения учительской, когда он проходил практику в школе. Он задерживался перед дверью, не так долго, как перед Танечкиной, но всё же успевал почувствовать сердцебиение, перед тем как открыть её. Там уже сидели преподаватели — все женщины — и весело что-то обсуждали. И Васенька робел себя и своего пола. Все взоры обращались к вошедшему, и он понимал, что должен сейчас что-то сделать. Поздороваться. «Здравствуйте». Сделано. Но на него продолжают смотреть. Необходимо пошутить, сказать что-нибудь о погоде, объявить какую-то новость или предложить всем выпить чаю, ведь он же мужчина. Но ему не хочется с ними ни о чём говорить, хотя подходящие темы есть: вопросы по расписанию, программе занятий, воспитанию и педагогике. Нет, это выше его сил. И ведь совсем неплохие тётеньки эти учительницы, но для того, чтобы общаться с ними, нужно превратиться в нечто другое, переделать себя.
В каждой ли компании он испытывал подобные чувства? На рокерских тусовках и вечеринках среди своих и чужих он мог и спокойно посидеть в сторонке, не чувствуя себя обязанным ничего из себя изображать, а мог и оказаться в центре общего внимания, рассказать стихи или порассуждать и поспорить. Но, с другой стороны, неприятно ему было входить в журналистскую курилку, не мог он поддерживать там разговора о Питере, президенте и новой модной музыке в стиле «эмо». Не потому ли, что чувствовал непонятно кем объявленное требование слиться с этим обществом без игры и без задних мыслей, раствориться в нём, признать его законы и безусловное право этого общества на свою душу? Это Валька думает, что он ещё может всех надуть и пролезть наверх, не изменившись внутри. А он…
«Кажется, она куда-то падала. И вот наконец полёт закончился. Она лежала среди камней, боли в теле не чувствовалось, да и вообще тело словно отсутствовало. Остались только чёрные тени скал да чуть подрагивающие звёзды за тонкой пеленой облаков. Похоже, она была снова у самого подножия, а здесь уже наступила ночь. Девушка лежала, и её мысли были целиком поглощены звёздами. Их холодное сияние казалось таким далёким и отстранённым, между ним и землёй лежала лишь чернота безжизненного пространства. Да, в эту ночь легко было ощутить безграничность мировой пустоты. Вот тёплое тело, сжавшееся в комочек, дабы не отдать ночи последние капельки своего тепла, а вот жалкий кусочек материи под названием „Земля“, также сжавшийся в шарик, стараясь из последних сил сберечь в себе искорку жизни. А звёзды бесстрастно взирают на эту борьбу. Никто не прикоснётся к ним рукой, и это уже давно их не печалит.
Колдунья лежала неподвижно, и ночь неспешно высасывала её жизненные силы. Где же кто-нибудь, кто усмирит боль, поможет подняться, просто постоит рядом и спасёт от одиночества? В безмолвном ожидании шли часы.
Наконец она попробовала подняться сама. Но не бессилие бросило её обратно на камни: просто девушка вдруг осознала, что в этом действии нет никакого смысла. Зачем вставать? И точно так же не было смысла лежать на земле. Не было смысла думать, ибо мысли бегали по замкнутому кругу, не способные вырваться за поставленные неведением границы. Не было смысла лежать, дышать, жить. Бессмыслица заполняла всё. Колдунья беспомощно пыталась ухватиться за какие-то воспоминания, желания и принципы прошлого, но всё это рушилось, стоило памяти к нему прикоснуться».
Васенька так и просидел до утра, сочиняя и видя во сне историю колдуньи Аи, распутывая страшную загадку, которую загадала ему бедная девочка Саша. Впрочем, разве бедная? Родители у неё, кажется, богатые. И ей прочили блестящее будущее. Бедная богатая девочка Саша…
Стремясь понять сущность окружающего мира и пропитавшей его тоски, Васенька пробовал очистить действительность от всего лишнего, прозаического, упростить сложную картину до элементарного символа, чтобы увидеть за пестротой нечто главное, невидимое. Но получалось, что, упрощая, он выкидывал это главное, подвешивал свои мысли и своих персонажей в воздухе или, точнее, в безвоздушном пространстве. Он хотел объяснить мир с помощью религии, но кирпичики придуманной истории тонули в чёрной жиже: слишком трудно было объяснить свою конкретную жизнь при помощи «вечных» сюжетов. Миф никак не соприкасается с действительностью, он закончен, совершенен, самодостаточен, и чтобы войти в него, требуется покинуть реальность — «заснуть, не быть»…
Но уснул он только утром, стоя в автобусе, надёжно зажатый между пассажирами. Работа не клеилась. Он пару раз запнулся, читая новости в прямом эфире. На полустрогий-полузаботливый вопрос Надиваныча Васенька рассказал про похороны, и его отпустили с работы пораньше. Люди пасуют, становятся мягкими перед вестью о смерти. Они как бы платят ей дань, чтобы отогнать от себя её призрак. Такой данью стала уступка со стороны начальства. Когда коллеги узнали, что Васенька вечером пойдёт на похороны, они почтительно и одновременно с невольным испугом чуть отодвинулись от него, притихли и понемногу оживились только после его ухода.
В отношении к смерти современного человека сохранились обломки чего-то животного и иррационального, думал Васенька, глядя в троллейбусное окно. При этом животное боится смерти разумным инстинктом, вложенной в голову программой, которую могут нарушить только тысячелетия эволюции, оно не помышляет о потусторонних мирах или добрых богах, которых можно задобрить или обмануть, у которых можно выторговать бессмертие. А современный человек застрял на полпути от животного царства к чему-то, ещё не имеющему названия. Вот Надиваныч называет себя атеистом, материалистом, а отнестись к смерти спокойно и прагматически он не может. Казалось бы, ну помер человек — что за беда? Каждую секунду в мире умирает по два человека, мы буквально окружены смертью и сталкиваемся с ней на каждом шагу — и всё же мы стараемся о ней не думать и вспоминаем о ней гораздо реже, чем даже о музыке или кино, изобретаем свои полуосознанные ритуалы, устраиваем из погребения пышный спектакль.
С удовольствием вылавливая крупицы иррационального в головах современников, Васенька не мог не признать, что у него, у верующего, тоже неспокойно на душе. Он вовсе не считал, что самоубийцам запрещён вход в рай, но не мог он испытать ни радости оттого, что Саша встретилась с Богом, ни простого умиротворения в духе «всё проходит, и это пройдёт». Под сердцем у него скопилась холодная тяжесть, и она только увеличивалась по мере приближения к залу прощаний ритуального бюро. Пряничные образы ангелов и угодников поблёкли перед непреклонным фактом, что дышавшего и смеявшегося человека зароют в промёрзшую землю.
Возле строгого здания, облицованного в чёрное и серое, стояли группки людей и корзины с цветами. Все были подавлены внезапной утратой, а также тем, что смерть снова властно напомнила им о себе, выдернула из привычного круга дел и забот, ткнула носом в вечные вопросы, которые никто из них не собирался решать. Среди присутствующих он хорошо знал только Аполлошина, которого неясно каким ветром занесло на эти похороны, но подходить к нему и выяснять обстоятельства не хотелось — наоборот, его присутствие вызывало глухое раздражение, как будто тонешь в трясине, а рядом на безопасном пригорке стоит человек и громко читает скверные стихи. Поэтому Васенька подошёл к полузнакомой учительнице из Сашиной школы. Грузная женщина с высокой, как взбитые сливки, причёской пожаловалась, прижимая платок к уголку глаза:
— Единственный ребёнок в семье. И ведь такие перспективы! Школу закончила на отлично, дипломов столько получила…
«Да, и к чему теперь все эти дипломы и все эти перспективы?» — хотел сказать Васенька, но только неопределённо пожал плечом и подошёл к родителям. Их было легко узнать — они выглядели несчастнее всех. Одетые в чёрное, оба брюнеты, с потемневшими застывшими лицами, мать и отец держались вместе, и к ним поочерёдно подходили все остальные, чтобы сказать пару слов. Приближаться к ним было тяжело, словно вокруг них сгустилось мрачное облако отчаяния и присутствующие боялись заразиться. Васенька поздоровался, но не нашёлся что прибавить, лишь постарался передать взглядом чувство соболезнования. Они почти не заметили его. Отец прилагал усилия, чтобы выпрямлять стремящуюся ссутулиться спину и поддерживать мать, которая едва стояла на ногах и была вне себя от горя, шарила вокруг невидящим взглядом. Оба были одеты и пострижены модно, в духе деловых людей средней руки, но причёски и одежда измялись и обвисли, потеряли свой блеск. Отец иногда отбегал в сторону, чтобы отдать бесшумные распоряжения. А может быть, и его невольно отталкивало и отпугивало безысходное горе жены.
Наконец пригласили в зал. В строго и торжественно декорированном помещении чёрно-алых тонов на возвышении стоял открытый гроб, из горы цветов и хитроумных погребальных рюшечек видна была только голова Саши. Васенька обратил внимание на схожесть причёсок родителей и дочери: они и стригли её как себя, не то по-женски, не то по-мужски. Мёртвое лицо было бледно и очень красиво — может быть, оттого, что с него исчезла вечная вымученная улыбка. Откинутые назад волосы открывали крутой и широкий лоб, острый подбородок торчал вверх. Брови были слегка надломлены, словно бы она продолжала размышлять над нерешённым вопросом. И в то же время во всём её облике слышался отчаянный крик: «Помогите мне! Спасите меня!»
«Что же необходимо было сделать, чтобы стать хоть сколько-нибудь нужной этому бесстрастному небу? Чтобы ощутить с ним неразрывную связь? Как понять его мотивы? Как разобраться в себе?
И на смену этой волне горечи пришла другая: а что, если подобные мысли, по крайней мере иногда, беспокоили всех остальных? Сомнения рождались где-то в глубине сознания, достигали своего пика и умирали, и ничто из этого не выражалось в поступках, словах, в малейших движениях лица. Люди показались ей в тот миг похожими на неприступные бастионы, сдерживающие натиск чувств, или на гробницы, безмолвно хранящие прах былых переживаний, или нет — на тюрьмы, в которые навеки заточены неукротимые бунтовщики и смелые мыслители. Человек рождается и с детства учится отгораживаться от внешнего мира нерушимой стеной, он влюбляется, мечтает, ненавидит, старится и… умирает. А стена продолжает жить: разговаривать, передвигаться, поглощать пищу.
Но если это так, неужели она одинока навеки? Девушка приподнялась и закричала. Она звала на помощь своих бывших друзей, хозяев, звала небо, Безмолвного и загадочный голос. Однако ей сейчас трудно было понять, закричала ли она во весь голос, или этот зов прозвучал лишь в её душе, а губы остались неподвижны.
Молодая колдунья, конечно, не верила, что кто-то откликнется, но ответ пришёл. Сначала затрепетали складки её одежды. По изорванной хламиде, как по воде, побежали мелкие волны. Потом лохмотья стали дрожать сильнее, они рвались куда-то прочь, надуваясь парусами и совсем прекратив защищать от холода. Она едва пошевелилась, чтобы освободиться от бесполезного покрова, и ткань легко соскользнула с тела, метнулась в темноту, а потом крепко обняла блестящий клык базальтового обломка. Видимо, одежда предпочитала согревать камень.
Потом мощная струя воздуха подтолкнула обнажённую колдунью и помогла ей подняться. Потоки ветра подхватили её под руки и повлекли, слабую и спотыкающуюся, вверх по склону. Первые шаги она сделала нехотя, как бы помимо воли, но ветер вливал в неё новые силы, и девушка медленно восходила на пик. Был ли это тёмный пик, на котором проходило празднество, или вершина любой другой горы или холма, понять было трудно, да и ветер всё утешал, пришепётывая на ухо: „Шабаш завершён… ты увидишь…“ Чем выше она поднималась, тем дальше могла видеть окрестности: вся долина была сплошь завалена уродливыми валунами, кое-где среди них торчали беспомощные иссохшие растения. Луна озаряла картину мертвенным голубоватым светом, и везде в ущельях и выше метался беспокойный ветер. Он был жизнью этой страны, её властелином.
Наконец колдунья взобралась на вершину, и панорама стала полной. Долину окружали холмы, покрытые густыми лесами. Но все деревья там уже вкусили осеннего яда: они лишились зелёных нарядов и в запоздалом раскаянье воздевали искалеченные руки к небу, а ветер нещадно хлестал эти ладони, как мзду, вырывая из них последние листья. И листья в лунном свечении на лету превращались в серебряную милостыню, и казалось, что каждый из них со звоном падал на замёрзшие ладони скал.
Весь этот бескрайний, бесприютный мир был полон смерти.
„Это последний полёт,— подумала девушка.— Теперь и я, как эти листья, брошусь вниз, и ветер закружит меня, на мгновение прижмёт к груди, а потом спокойно и жестоко разожмёт свои объятия, чтобы позволить мне упасть на камни. Пусть они растерзают мою плоть, пусть утром моё изуродованное тело вызовет отвращение у каждой сонной химеры. Я не хочу больше быть прекрасной“.
Девушка сделала первый неуверенный шаг навстречу пропасти».
И снова Васеньке показалось, что он оплакивает не Сашу, а себя, а точнее — всё человечество. Почему человек должен умирать? Глупенькая несчастная девочка ещё раз напомнила собравшимся о несправедливости устройства их тел. Первый закон жизни гласит: всё, что рождено, должно погибнуть. И всё же второй закон жизни утверждает, что всё живое обязано сопротивляться смерти, защищать себя и собратьев по виду, торжествовать над неорганической материей. Вот если бы человечество отбросило войны, деньги, глупые забавы и объединилось для общей главной цели — завоевания бессмертия…
Толпу гостей размазало вдоль стен, они боязливо шушукались между собой, по очереди осторожно приближались к телу, смотрели на лицо и отходили. Родители молча стояли в изголовье гроба. Не было никаких речей, только играла тихая печальная музыка.
Затем поехали на унылое осеннее загородное кладбище, где у входа толпились торговцы похоронной утварью. Бизнес присосался к покойникам, как клубок червей. У самого входа на кладбище была устроена аллейка, на которой, придавленные памятниками, возлежали самые почётные трупы, а дальше в бестолковом нагромождении оградок и холмиков находились все остальные. Несколько корявых деревьев ещё добавляли уныния ландшафту. О жизни напоминала только спокойная деловитость рабочих, опускавших гроб и забрасывавших яму.
А Васенька всё это время продолжал вспоминать разговор с Сашей, раздумывать над тем, что привело её к самоубийству, как будто даже сейчас мог что-то исправить. Когда первые комья глины застучали по крышке гроба, Васенька сам был готов кричать и звать на помощь. Страх затопил островок его разума и прочих чувств. К счастью, гости не стали задерживаться у могилы, родители Саши повезли их в ресторан. По мере того как они удалялись от кладбища, страх утихал, но оставалось тяжёлое, мрачное чувство безысходности, смешанное с раздражением. Раздражением против тупой покорности людей, жизнь которых мало чем отличалась от бестолкового и скучного ожидания смерти.
Даже даровое угощение, обычно вызывавшее в Васеньке энтузиазм, глухо сердило: что за странная привычка у людей есть и напиваться по любому поводу? Может быть, это своеобразный подсознательный способ причаститься к событию — проглотить его в буквальном смысле? Или отголосок каннибальских привычек предков? Потом он вспомнил о ритуале причастия, смутился и постарался подавить неприятные мысли, но поставленная перед ним тарелка кутьи напоминала сероватую бледность Сашиного лица.
Он отхлебнул вина, которое немедленно начало своё дурманящее воздействие на мозг, и оглянулся на сидящих рядом. Оказалось, что он, занятый своими мыслями, уселся как раз рядом с Аполлошиным, который аккуратно поедал кутью. Он ел так вежливо, почти не открывая рта, и казалось, что больше жуёт собственные губы. Васенька толкнул Аполлошина под локоть:
— Дима, разве тебя не ужасает всё, что сегодня было?
— А? Что? Девочку жаль, конечно.
— Просто ты так спокойно ешь. А у меня вот кусок в горло не лезет.
— Вася, возвышенность сейчас не в моде. Что ж мне теперь, век с постной миной ходить? Смерть — неотъемлемая часть современной поп-культуры.
— И тебя не ужасает то, что все, кто сидит за этим столом, включая тебя самого, умрут?
Аполлошин усмехнулся и, как показалось Васеньке, с вызовом пододвинул к себе салат.
— Ведь это как заснуть и не проснуться. В конце концов, после смерти я уже ничего не буду чувствовать, не буду испытывать неприятных физических или нравственных ощущений. Так не всё ли равно? Главное — сейчас побольше успеть.
«Успеть съесть?» — хотел добавить Васенька, но гости начали говорить речи. Конечно, они хвалили Сашу и осуждали её поступок. Но перечень её достоинств в их устах звучал как чтение аттестата зрелости: оценки, награды, олимпиады, участие в культурных мероприятиях. Больше ничего. Часто упоминалась доброта, но она понималась как безотказность: Саша всегда выполняла то, о чём её просили. А просили много и с удовольствием — благодаря ей у учителей всегда были высокие показатели. Родителей она тоже ни разу не огорчала, пока…
Осуждая Сашин страшный шаг, они не касались причин её поступка. «Уж не опасаются ли они об этом говорить?» — думал Васенька и в то же время прикидывал, а что бы он сказал, если бы его попросили произнести речь. Разве мог бы он что-то прибавить к сказанному? Удивительная штука — смерть: она объективирует человека, делает его образ законченным и застывшим, позволяет людям вынести окончательный вердикт. «Кто я такой? Кто мы все, здесь собравшиеся? Всё более-менее ясно только про покойников. Эх, я бы поприсутствовал на собственных похоронах…»
А что, если бы он тогда рассказал ей о Боге, о душе… Нет, это бы только облегчило последний шаг. Сказать, что Бог запрещает самоубийство? Но не потому ли она и совершила его, что устала от всех и всяческих запретов? Да и не слишком ли поздно было что-то говорить, если Саша уже отгородилась от окружающего мира непроницаемой стеной? Не об этом ли пел Роджер Уотерс?
Васенька прислушался и с удивлением различил, что в ресторане играет песня «Pink Floyd» из альбома «The Wall»:
I have seen the writing on the wall.
Don’t think I need anything at all…
Кое-кто из гостей уже выбрался на свободное пространство и приплясывал под зажигательную музыку. Родители неподвижно застыли во главе стола взъерошенными воробьями. Васенька снова хлебнул вина и накинулся на Аполлошина:
— Нет, ты мне прямо скажи: есть смысл в жизни или нет?
Аполлошин захохотал так, что во рту стал виден салат.
— Ох уж эти мне вечные русские разговоры! Я же говорил тебе, что я буддист.
— То есть чем больше ты плюёшь на окружающих, тем удачнее тебя повысят при перерождении — так, что ли?
— А разве твоё христианство не тому же учит? Разве ты не хочешь поуютнее устроиться после смерти? Только тебе для этого нужно начальству,— он кашлянул в кулак,— пятки лизать, а у меня такого небесного начальника нет.
— Так давай — вслед за Сашей! — вскипел Васенька.— Разве это не самое высшее наплевательство?
— И ты давай: разве это не самая высшая любовь?
Baby, I said a baby, baby, come on and drive me crazy, Lord,
You know I love you; always thinkin’ of you.
Да ведь это «Creedence Clearwater Revival» — ещё одна любимая группа Васеньки! Он даже рассказывал о ней… И тут до него дошло: родители включили на празднике скорби сборник любимых Сашиных песен! Значит, она, может быть, единственная из всех учеников услышала то, что Васенька пытался сказать, увлеклась рок-культурой, слушала те же песни… Но разве рок учит смерти? Он учит любви! Ах, как жаль, что они не общались все эти годы, он бы объяснил ей… Черпая уверенность в сострадании к несчастной девочке, он снова решительно обратился к Аполлошину, заставив его поперхнуться глотком вина:
— Моё христианство учит любить живых людей, униженных и оскорблённых.
Аполлошин прокашлялся, удивлённо воздел брови и оттянул вниз углы рта.
— Да где ты их видишь-то, униженных и оскорблённых? — он ткнул вилкой в гостей, словно собирался их съесть.— Ты посмотри, люди культурно выпивают и танцуют. И, надо сказать, каждый из них получает больше тебя. Кстати, не оттого ли ты один тут такой недовольный и озабоченный вселенскими проблемами?
— Значит, я буду любить тех, кто получает меньше! — Васенька хлопнул по столу, задел лежащий на тарелке нож, отчего тот описал в воздухе сверкающее сальто-мортале.
— Да ты коммунист, Василий. И Ленин с прищуром нерусским выйдет к тебе вместе с Крупской…
От такого оскорбления у Васеньки вспыхнули уши. Но тут соседка по столу передала Аполлошину эстафету застольной речи. Юный писатель и журналист глянул на захмелевшего коллегу, встал, даже вышел из-за стола и, сделав каменное лицо, монотонно затараторил:
— Саша являла собой то, что принято называть индивидуальной реализацией структуры, унитарной квинтэссенцией автокоммуницирующего социума, поскольку коллапс лингвистического взаимообмена инициирует трансперсональный вакуум и трансцендентальный вектор трекинга данных. Таков перманентный алгоритм ментальных акциденций в ситуации первичного накопления флуктуаций, ведущих к точке бифуркации, но постольку, поскольку искомая точка дистанцирована темпорально, а сингулярная система оказывается изолирована от взаимодействия с внешней средой, то её потенции переходят в деструктивные интенции. Саша в качестве дериватива девиационных парадигм являла собой симулякр…
Лицо его было застывшим, он чуть покачивался из стороны в сторону и двигал руками, как заводной Санта-Клаус у входа в супермаркет. Гости терпеливо слушали, один даже восхищённо цокнул языком: вот, мол, даёт парень! Но Васенька понял, что Аполлошин просто издевается над гостями, и в первую очередь над ним самим. Васенька тоже вскочил, подошёл к Аполлошину и замахнулся на него кулаком. Он считал, что вовремя удержал руку, но вдруг увидел, что Аполлошин катается по полу, зажимая руками кровоточащий нос. «Это тебе за коммуниста… и за симулякр»,— подумал Васенька. И, проваливаясь в крутящуюся бездну, он услышал далеко над собой звяканье электрогитары вперемежку со вздохами синтезатора и слова песни группы «Nautilus Pompilius»:
Мне снятся собаки, мне снятся звери,
Мне снится, что твари с глазами, как лампы,
Вцепились мне в крылья у самого неба,
И я рухнул нелепо, как падший ангел.
Я не помню паденья, я помню только
Глухой удар о холодные камни.
Неужели я мог залететь так высоко
И сорваться жестоко, как падший ангел?..
Глава
14
Ангел в клетке
Ну конечно, он был падшим ангелом. И это именно он шептал на ухо отчаявшейся колдунье, спасая её от самоубийства. Он постарался вообразить себе рай и представил его в виде огромного курорта, где на лоне природы, в девственно первозданных лесах, не обременённых, однако, ни опасными зверями, ни приставучими насекомыми, лесах, подобных нарисованным на стенах его священного подъезда, бродят люди в разноцветных одеждах.
«Горизонт, изломанный вершинами сверкающих гор, всегда был очень близко. Пожелай — и ты можешь с лёгкостью заглянуть за край. А там — мелькание небесных огней, суета звёзд, вечный пульс Вселенной…
В остальное же время лично я старался быть под сенью неувядающих деревьев. В нашем волшебном лесу. Сквозь сетку ветвей я глядел в чистое голубое небо, и смерть и грязь неустроенных сфер покидали меня. А если смотреть очень пристально, то небо оказывалось со всех сторон, и я чувствовал счастье бесконечного взлёта.
Где-то поблизости бродили мои братья в лёгких просторных одеждах. Кто-то в белом, кто-то в золотом, а кое-чьи плащи переливались всеми цветами радуги. Лично я всегда любил синий цвет, оттенка вечернего неба. Но мне вовсе не хотелось спорить об эталоне красоты с моими братьями: меня, напротив, радовало то, что все мы такие разные, что, хотя в наших душах горит общий огонь, каждый способен по-своему преломить и выразить его…»
Васенька остался вполне доволен представшей ему картиной вечного санатория, где нечем заняться, кроме прогулок по парку в лёгкой пижаме. Что же плохого, если ему захотелось оказаться где-нибудь подальше от свихнувшегося мегаполиса, чтобы получить возможность прислушаться к собственным мыслям и, если оно существует, различить в своей душе голос божества? Образ высшего разума он позаимствовал из повести «Солярис» Станислава Лема, а точнее — из сильно христианизованной экранизации Тарковского.
«…Мы всегда чувствовали в этих краях ещё Чьё-то присутствие, мы знали, что не являемся властителями страны. Но воля таинственного владыки не была скрыта от нас, непостижимым образом мне и моим братьям был явлен безбрежный океан Чьих-то мыслей. Познание этого океана казалось не запретным, но и непосильным делом: оттуда веяли неведомые ветра, там бушевали могучие ураганы, которые могли погубить челнок немощного разума…»
Но очень быстро такой «рай» показался Васеньке скучен, и, что более важно, его стал грызть стыд за то, что он поместил себя в небесную утопию, бросив страдающее человечество на произвол судьбы. Наверное, Достоевский бы так не поступил. И тогда Васенька стал выдумывать сюжетную лазейку, которая позволила бы ему сбежать из космического дома престарелых и при этом не пошатнуть авторитет его всемогущего директора.
«…Так я повиновался. Так, наверное, повиновались и другие. Но всё же порою меня терзало сомнение: я боялся, что никогда не был самим собой, не имел собственной воли, а лишь являлся частью некоего универсального организма. И тогда я начинал завидовать той далёкой, мечущейся, вечно становящейся жизни за чертой. Но я отгонял прочь печальные мысли и погружался в сияние мира, чувствуя покой и счастье в слиянии с ним…»
Зацепившись за сомнения ангела, в рай проник тот самый Безмолвный, который правил бал на Лысой горе и прогнал оттуда ведьму Аи. Он заманил Васеньку, ой, то есть ангела, в самую тёмную часть леса.
«Мне никогда не приходилось бывать в этой части леса, поскольку я всегда любил небо, светлое и улыбчивое днём, печальное и живописное вечером, задумчивое ночью. Теперь же удивительная картина предстала моим глазам: посреди широкой поляны, в окружении потемневших от старости елей, стояло единственное высохшее дерево. И всё же оно, даже мёртвое, превосходило другие деревья величием. Трудно сказать, было ли зрелище прекрасно: тогда я ещё не знал красоты страдания. Но с первого взгляда картина наполняла сердце печалью. Дерево не увяло, оно умерло в пик своего расцвета, умерло в единый миг, но не рассыпалось, не склонилось, а замерло, словно пытаясь задержать в себе последнюю каплю жизни. Теперь уже, конечно, большая часть листвы опала, кора покрылась странной белизной и приобрела серебристый блеск. Окружающие растения все отклонились прочь, позволяя солнцу прикоснуться к этим безжизненным ветвям.
Что же произошло здесь? И кто мог быть тому причиной?
А он уже поджидал меня, бесцеремонно прислонившись к стволу. Он молчал, смотрел на меня и улыбался…»
Вот здесь, у этого дерева, Безмолвный стал искушать ангела путешествием на землю, смеяться над ним, а главное — стучать кулаком по несчастному высохшему дереву… Дерево, дерево… что-то это напоминает… Вот ангел и подрался с этим насмешником, с этим снобом, для которого нет ничего святого! Даже нос, кажется, ему разбил. Впрочем, дело не в этом. Ангел отправился на землю. Но Васенька сам испугался той картины, которую он нарисовал, описывая падение с неба.
«Границу я миновал легко: для падения всегда открыты пути.
Странное чувство мучило меня: я испытывал вину, которой не мог осознать. Я не мог выразить словами всего того, что скопилось в моём сердце, и потому чувство не преображалось в мысль. И хотелось бежать, лететь, мчаться всё дальше, словно тяжёлый суровый взгляд упирался мне в спину. Иногда я забывал о горечи, ощущая лишь стремительность бегства, но потом воспоминания накатывали с новой силой, придавливали душу, и я не мог ни чувствовать, ни думать, а только кричать.
Нет, не образы пути и любви маячили у меня перед глазами: я ощущал падение и только.
Холодный воздух закалил моё тело, оно стало крепче и грубее, подготавливая пришествие в мир. Своды туч расступились подо мной, и я увидел землю. Что-то чёрное неудержимо неслось мне навстречу. Но чёрным оно казалось только поначалу, потом местами стали проступать оттенки: серый, бурый, фиолетовый, болотно-зелёный.
Я оглянулся на удаляющееся солнце. Оно давало так мало тепла. Отсюда, из этой бездны, было видно, как оно остывает. Оно было так непохоже на неугасимое светило моей страны… Что это? Новое солнце или новый угол зрения? Сияющий шар был всё ещё в силе, он всё ещё давал жизнь этому миру, но он уже предчувствовал свою кончину, он уже учился беречь силы. И я стремился оглянуться и крикнуть ему: „Постой! Я ещё не готов! Дай мне немного больше тепла…“ Но солнце скупо поблёскивало сквозь облачную завесу, словно говоря: „А кто даст тепла мне? Я умираю, пытаясь отогреть грубую, искалеченную Вселенную. И кто отплатит мне за это? Даже если все жители этих земель отдадут мне свои жизни, они ни на миг не отдалят тьму: слишком мало у них любви, слишком мало любви…“»
По дороге в проводники ангелу напросился Ветер Отчаяния, тот же самый, который едва не погубил колдунью Аи. Он показывает ангелу землю в самом мрачном и неприглядном виде. Людей нельзя понять, а значит, им нельзя и помочь. Да и надо ли?
«Наконец мы подлетели к далёкой одинокой горе, распростёршей свою царственную тень над долиной. Что происходило на самой горе, мне разглядеть не удалось из-за непроницаемой мглы, окутывавшей её, как паранджа скрывает тело женщин Востока. Мне не захотелось проникать под эту вуаль, отрезающую склоны от нежного взгляда звёзд. В недоумении и тревоге я присел отдохнуть на одну из глыб у подножия, когда увидел огромный обоз, неспешно пересекающий долину.
Сама долина была безжизненна, лишь на удалённых холмах виднелась опушка леса, поэтому вереница повозок смотрелась внушительно и грозно. Возницы своими костлявыми фигурами и плавными, замедленными движениями напоминали оживших мертвецов, чёрные шкуры исполинских тягловых волов отливали лиловым в лучах луны, робко высунувшей свой краешек из-за горы. Обоз был нагружен высокими клетками. Их чёрные силуэты производили впечатление величия и почти архитектурной помпезности. Казалось, что это остовы каких-то неведомых животных или руины древних замков. Скрип колёс и редкое пощёлкивание бича перекрывались мерным звоном массивных цепей, бившихся о прутья. Колонна надвигалась, окружённая аурой необъяснимого ужаса, присущей мистическим церемониям.
„Одна из них предназначена для тебя“,— шепнул ветер, и я взмыл в небо.
„Тебе некуда бежать! Это сердце мира!“ — завывал ветер за моей спиной, набирая силу урагана.
— Ты обманул меня! Зачем я здесь? — не оборачиваясь, кричал я в пространство…»
Ветер побеждает ангела, лишает его крыльев, ломает его меч, и, чтобы не попасть в плен к нечисти, ангел делается невидимым, незаметным, то есть попросту превращается в невзрачного Васеньку и в этом виде начинает искать способ вернуться на небо. Теперь Васенька мог спокойно поставить себя выше (или в стороне от) любых земных проблем, мог считать действительность тюрьмой, изготовленной специально для него. Ах, как удобно! Ах, как удобно! Или всё же не совсем?
Он проснулся сидя. Собственно, пробуждение и было вызвано пробившимся сквозь сон ощущением дискомфорта. Васенька разлепил веки. Первое, что он увидел, была выкрашенная в жёлтый цвет казённая стена с плакатом о правилах пожарной безопасности, эвакуации или чего-то подобного. Условно изображённые улыбающиеся человечки делали то, что им надлежало; если же они поступали как-то иначе, то мигом оказывались перечёркнуты красным крестом. Манекены спасали друг друга из-под обломков или доносили друг на друга охранникам правопорядка.
Васенька впервые в жизни почувствовал, что проснулся куда-то не туда и, как герой кинокомедии, крепко зажмурился, потряс головой и снова вытаращил глаза в надежде, что что-то изменится. Но плакаты не исчезли, и люди-куклы на них не поменяли своих поз. Наоборот, всё стало ещё отчётливее и реальнее. Васенька осторожно повернул голову, огляделся. Оказалось, что он сидит на одном из деревянных сидений, поставленных у стены помещения. На противоположной стене висят плакаты. Справа за стеклом сидит человек и пишет. Слева — тяжёлая железная дверь и зарешеченное окно. Под окном на полу что-то зашевелилось. Тогда человек в сером вышел из-за стекла и, приблизившись к шевелящемуся пятну, пихнул его ногой и спросил:
— Ну что, говно, деньги есть?
Из-под ноги раздался хриплый голос:
— Нету, начальник.
— Смотри у меня.
Тут серый человек заметил, что Васенька поёживается на своём сиденье и хлопает глазами. Он развернулся к нему, наклонился и проговорил не так грубо, как лежащему на полу:
— Проснулся, студент?
Окончательно осознав, что он находится не у себя дома, а, скорее, в гостях у серого человека, Васенька счёл нужным оправдаться.
— Я на похоронах был,— едва слышно проговорил он.
Но на Васенькиного хозяина эта новость произвела скорее юмористический эффект.
— Похороны — это дело такое… Только что ж ты так нажрался? — усмехнулся человек, при ближайшем рассмотрении оказавшийся одетым в униформу.
Его ироническая интонация заставила вспомнить персонажей телесериала «Менты». «Вот оно — облагораживающее воздействие искусства на человека»,— подумал Васенька.
Серый человек качнулся вправо и снова оказался за стеклом, а слева и снизу Васеньке послышался голос:
— Земляк… земляк…
Привалившись спиной к стене, на полу сидел человек в грязной изношенной одежде. Клочковатая шапка и рваный пуховик делали его фигуру бесформенной, затерявшееся в бороде лицо представляло из себя какие-то красно-лиловые бугры, среди которых блестели глаза и железный зуб.
«Бомж,— подумал Васенька и сразу же одёрнул себя: — Бездомный человек». Он не любил слово «бомж», потому что оно скрывало от него что-то. И кроме того, оно не встречалось в художественной литературе. Выходило так, что, хотя все классики и учили сочувствовать бедным, бездомным и даже спившимся людям, к бомжам их слова как будто не относились. Бездомных людей, конечно, нужно жалеть, но вокруг — одни бомжи, а к этому слову накрепко приклеилось чувство презрения сытых к голодным. Слова великих писателей и пророков проплывали где-то над землёй, никак с ней не соприкасаясь. Васенька с этим был не согласен: ему хотелось либо самому попасть на небо книжных сюжетов, либо опустить это небо на землю.
— Земляк,— тихо повторил человек, обдав Васеньку кислым запахом,— будь добрый, сходи в ларёк за минералкой.
Васенька силился повернуть голову влево и внимательнее рассмотреть того, кто просил его о помощи, но затёкшая шея сама собой по привычке кланялась в правую сторону, где, подобно сому в аквариуме, шевелил глазами милиционер. Васенька вспомнил, как в детстве его ругала парикмахерша за то, что у него «шея без костей».
Когда мужик сунул в руку Васеньке смятый полтинник, тот сразу спохватился и стал оглядываться в поисках своего рюкзака. Рюкзака нигде не было: он посмотрел на соседние сиденья и под них, по углам — ничего. Потом он ощупал свои карманы — пусто. Так… А что же у него при себе было? Что он, в конце концов, потерял? Возбуждённый мозг ожил, голову стали покидать остатки сонливо-болезненной дури. Ноги, руки… вроде бы целы. Паспорт? Резкий приток адреналиновой бодрости. Слава Богу, он оставил его дома. Васенька мигом приписал это событие милости небес. Что было в пропавшем рюкзачке? Пара кассет русского рока: «Воскресение» и «Крематорий». Ничего, их альбомы продаются в любом ларьке. Книга религиозного философа Трубецкого «Смысл жизни» и тетрадь со стихами. Конечно, книгу можно тоже купить, а стихи восстановить по памяти, тем более что эта тетрадь была начата недавно. И всё же Васенька предпочёл увидеть в двух последних потерях мистический смысл, хотя и непонятно какой. Прежде всего, это означало гнев божества. Но Васенька и без того постоянно чувствовал себя под надзором вечно рассерженного и своенравного Бога, который предпочитает карать без объяснения причин и смысла своих действий. Васеньке непрерывно казалось, что Бог недоволен им, хотя и не собирается растолковать, что же нужно сделать, чтобы выйти из немилости. Не делай одного, не произноси другого, не возжелай третьего… А что делать-то? Раздать всё, что имеешь, нищим, самому стать нищим и лечь в придорожную канаву дожидаться смерти?
Собравшись с духом, он встал с сиденья и приблизился к прозрачной стене.
— Извините, а не было при мне рюкзака?
Голова в аквариуме проговорила нечто неразборчивое, насмешливое и отрицательное. Васенька уже было отодвинулся от окошка, а потом, вспомнив, снова приник к нему и спросил:
— А можно, я за минералочкой схожу?
Он изобразил на заспанном лице самое жалкое и умильное выражение, на которое был способен в ту минуту. Вообще, он старался изо всех сил искренне любить милиционера, чтобы вызвать в том ответную симпатию.
— Постой, а откуда у тебя? — начал серый человек, но осёкся, хищно шевельнул глазами и сказал: — Ладно. Только протокол подпиши.
Васенька не глядя подмахнул исписанную таинственными каракулями бумагу, указал фамилию и дату. Человек в форме вынырнул из-за стекла и с грохотом открыл железную дверь в чёрную ночь.
— А то посидел бы до утра,— добавил он участливо.
— Я минералочки куплю и вернусь,— пообещал Васенька.
Он любил милиционера всей душой.
Васенька был рад возможности пройтись, размяться и собраться с мыслями. По привычке поднял голову к небу, чтобы разглядеть звезду. Увидав среди туч бледную точку, он с облегчением решил, что всё будет хорошо. В ночи расплывались чернильные силуэты приземистых построек. Это явно была окраина. «И как меня сюда занесло?» — подумал Васенька. В мозгу мелькнули едва ощутимые воспоминания: вот он неуклюже пристаёт к пассажирке автобуса… а вот он стоит на остановке и пробует руками задержать спешащие в парк маршрутки… Если он пытался добраться домой, то, может быть, он, по крайней мере, находится с нужного края города, вот только голова ещё не вполне прояснилась, а кругом — темнота, хоть глаз выколи. Но вот в стороне мелькнул огоньками круглосуточный ларёк, и Васенька пошёл на этот призывный свет. Где-то перелаивались собаки, спали окна невысоких домов, дорога под ногами была неровная. Он двигался осторожно, присматриваясь к осколкам луны в лужах, ощупывая ногой почву, прежде чем наступить. Наконец он достиг ларька, приобрёл бутылку минеральной воды и двинулся в обратный путь, ориентируясь на этот раз по свету фонаря над входом в участок.
В забранном решёткой окне ему привиделось какое-то мельтешение. Дверь оставалась незапертой. Васенька вошёл внутрь и увидел перед собой широкую серую спину, а между расставленных серых ног — свернувшегося калачиком чёрного бездомного человека.
— Значит, говоришь, не было у тебя? — голосом громовержца изрёк милиционер и резким коротким движением ткнул лежащему в лицо носок тяжёлого ботинка.
Бездомный опрокинулся навзничь и застонал.
Васенька, стараясь не шуметь, поставил бутылку на пол и выскользнул наружу. Несмотря на испуг и сумбур в голове, подлое сознание успело услужливо подсказать ему, что сдачи с полтинника хватит на проезд в автобусе.
Где же искать станцию в этих местах? Впрочем, сначала ему хотелось убраться подальше от участка. Проследив за фарами проезжавшей машины, он выбрался на большую дорогу и пошёл по ней, ворочая тяжёлыми мыслями. Итак, он напился на похоронах (бедная Саша!) и оказался в милиции. Вчера была пятница, значит, на работу ему не надо, и сегодня он едет на дачу с Танечкой (неожиданный прилив бодрости). Необходимо добраться домой и привести себя в порядок. Никаких других мыслей не было: остальное место в черепе занимала тупая боль. В мозгу словно бы завелось назойливое насекомое. Васенька старался сконцентрировать свои ощущения на больном участке мозга, и тогда боль как бы рассасывалась, но через секунду возникала в новом месте. Эта погоня за непоседливым насекомым в своей голове напоминала ему игру в «змейку» — единственную игру, которая была на его телефоне… Телефон! Васенька сунул руку в карман и — о чудо! — нащупал пластмассовый овальчик. И как он не заметил его раньше? Похоже, старая дешёвая модель не вызвала интереса у тех, кто обшарил его одежду и похитил его рюкзак. Возможно, ещё и потому, что батарейка села и экран был безжизнен.
И тогда, чтобы убить время, расстояние и головную боль, он стал сочинять стихи, отмеряя шагами такт…
Белая пустота в сердце моём живёт,
Я говорю «когда» — может быть, кто поймёт.
«Когда» — так называлось первое стихотворение, с которым он стал выходить в сопровождении музыкантов на городские рок-площадки. Друг написал интересную мелодию, которая по ходу композиции утяжелялась, становилась мрачнее и неистовее, а Васенька под неё выкрикивал в набитый подростками зал свои зашифрованные призывы о помощи, дружбе и понимании, обещая свои помощь и понимание взамен. Но сейчас ему хотелось прислушаться к собственной душе.
Я напрягаю слух, я различаю звон,
Я неподвластен злу, но стены со всех сторон.
Не обмани меня,
Не обменяй на сон,
Тайные имена
Сказаны в унисон.
Последний призыв, судя по всему, был обращён к образу Танечки, навстречу которому он, не зная дороги, шёл сквозь осенний утренний туман. Он помнил, что как с Северного полюса любое направление ведёт на юг, так и все его жизненные дороги ведут в сторону любви. Особенно сейчас, в сезон поэтов.
Вроде везде свои, вроде вокруг друзья,
Но за спиной стоит то, что понять нельзя.
В десять утра — на бой, но, как тут ни борись,
Всех заберёт с собой осенний каннибализм.
Ссылку на полотно Дали он прилепил для красоты. Использованием бестолковых скрытых цитат его соблазнил Гребенщиков. И снова он обратился к непостижимой, далёкой Танечке, как будто она обладала чудесной силой отогнать невидимых упырей, присосавшихся к его душе:
Не обмани меня,
Не обменяй на бред,
Чтоб я не вспоминал
То, чего больше нет.
Он шагал по пустынной дороге и, напевая только что придуманные строки, протягивал руки к образу Танечки, который рисовался ему на фоне тусклого рассвета. Конечно, он, почти не переставая, думал о ней в течение всей недели. Чувство мучительного притяжения к ней жило в подкладке его сознания и ощущалось параллельно с прочими мыслями и эмоциями. Он помнил о ней, точнее, о её отсутствии, когда ехал в автомобиле с очередного репортажа, когда засыпал и просыпался, шёл по улице и даже во время общения с другими людьми, помнил, когда бежал по дворам, спасаясь от гопников, и когда слушал рассуждения наркологов о типах зависимости…
Он употреблял Танечку, как пьяница, малыми и крупными дозами: большими графинами воскресных встреч и рюмочками телефонных сообщений. «Что же ты такое, Танечка,— лекарство или болезнь? Скорее всего, второе, раз уж мысли о тебе приносят столько мучений, а каждая встреча только усиливает последующую ломку». И в то же время он со спокойствием обречённости понимал, что не в силах отказаться от предстоящего двухдневного «запоя влюблённостью» и что в любое время дня и ночи, с какого бы конца земли ни позвала его возлюбленная, он готов ползти к ней хоть на коленях, оттолкнув собственное достоинство, своих лубочных богов.
События первых дней работы на радио несколько развлекли его, и Васенька гордился тем, что не так уж часто писал Танечке. Однако в конечном счёте в состязаниях молчания Танечка проявляла ещё большее спокойствие и редко писала первая, в то время как Васеньке каждый час без связи с нею давался большим напряжением воли.
Неожиданно впереди возникло большое, бледно светящееся на фоне светлеющего неба стекло автобуса, и Васенька, плохо соображая, что делает, замахал руками и бросился ему наперерез… Автобус притормозил и принял Васеньку, салон был почти пуст, лишь два ранних пассажира расположились на заднем сиденье. Мужики с удовольствием широко раздвинули ноги, так что каждый занял по два с половиной сиденья, и неторопливо перебрасывались короткими фразами.
— Две комнаты — восемнадцать и двенадцать квадратов, район Строителей,— веско и с расстановкой говорил один.
— Одна комната — двадцать квадратов, Центральный район,— отзывался другой.
— Кухня — десять квадратов, раздельный санузел…
— Девять с половиной квадратов, санузел общий…
«Торгуются они, что ли?» — подумал Васенька, а потом догадался: они хвастаются, точнее, подводят итог прожитых отрезков жизни.
— Четвёртый этаж. Дом пятиэтажный, кирпичный, девяностого года.
— Двенадцатый этаж. Панельная четырнадцатиэтажка, новострой. Лифт.
— Лифта нет.
Если бы к Васеньке подошёл человек с отрешённым взглядом и сказал: «Сними обувь свою и следуй за мной»,— вполне возможно, Васенька разулся бы и пошёл по блестящему мокрому асфальту автострады, потом по густой грязи и вверх по холмам к самому горизонту… Но автобус вёз его домой, где его ждали компьютер, холодильник, унитаз.
— Диван, два телевизора — в комнате и на кухне.
— Диван, два телевизора — в комнате и на кухне.
— Диагональ монитора…
— Диагональ монитора…
— Дача на Рябинино. Двухэтажный дом из бруса, четыре километра от станции.
— Дача на Лесной. Один километр от станции. Одноэтажный дом на каменной основе…
Васенька вытряхнул из своего телефона аккумулятор, зачем-то подул на него, затем снова вставил и попробовал включить устройство. Иногда этот трюк срабатывал и позволял ненадолго воскресить мобильного друга. Телефон чирикнул, и на зелёном экране возникли чёрные буковки. Никаких новых сообщений, никаких пропущенных звонков. В эту рискованную для него ночь никто не интересовался его судьбой. Но вот аппарат откликнулся на мысленный призыв, задрожал в Васенькиной руке и победным писком объявил о новом сообщении. У Васеньки замерло сердце… «Хотите общаться выгодно для себя? Сеть сотовой связи объявляет о запуске нового сервиса „В кругу друзей“!»
Глава
15,
в которой Васенька собирает плоды
Ключей он лишился, но субботним утром мать была дома. Она впустила его и ни о чём не стала расспрашивать. Отец же, напротив, непременно устроил бы «допрос с пристрастием». Однако родители давным-давно разведены, так что папа хозяйничал только в Васенькиных воспоминаниях, зато деликатность матери граничила с равнодушием. Порой Васеньке хотелось, чтобы мать или кто другой заинтересовался его проблемами, вмешался в его жизнь и помог бы привести её в порядок или, точнее, помог нарушить установившийся порядок, бесцветное и безвкусное течение дней. Только не сегодня, нет, только не сегодня…
Юность, влюблённость и ванная вернули ему бодрость, и вскоре Васенька отбыл к Танечке, снова с чрезмерным запасом времени. Всю дорогу он очень волновался: никогда нельзя угадать, в каком настроении он застанет даму своего сердца. Как правило, немилость её вызывалась не непосредственно его поступками, а постепенным брожением и превращением мыслей об этих поступках в Танечкиной голове, так что она могла внезапно рассердиться на него за слова, произнесённые месяц назад. А тут ещё воздействие матери и бабушки, друзей, подруг и даже телепередач. Но на этот раз небосклон Танечкиной души был ясен, и она встретила Васеньку очаровательной и даже кокетливой улыбкой.
Несмотря на такое многообещающее начало, по дороге на дачу Васенька почти не говорил с Танечкой, поскольку понимал, что в любой разговор сразу влезет сопровождающая их Алина Авангардовна и непременно начнёт спорить, чтобы показать свой ум. Поэтому Васенька предпочитал сразу общаться с Танечкиной матерью — так было и вежливее, и осторожнее: уж лучше непосредственно спорить с ней, чем дать ей возможность внезапно вмешаться и срезать его неожиданным вопросом. Васенька старался быть учтивым, вообще пробовал относиться к ней как к будущей тёще. Однако он не удержался, когда Алина Авангардовна заговорила о гомеопатии — главном источнике её авторитета и власти над дочерью.
Она принялась подробно пересказывать содержание телепередачи о чудесных свойствах воды.
— Вода умеет передавать информацию,— объясняла она почтительно согнувшемуся к ней Васеньке.— Например, одно племя на островах в океане прославилось долгожительством именно потому, что пило воду, в которой находились кораллы, и кораллы передали через воду информацию о своём долголетии.
Васенька ещё не вполне оправился от бурной ночи, и его раздражало слепое доверие к телевизору этой женщины и её дочери, тем более что он уже немного понимал, каким образом создаются новости и передачи. Но он нашёл в себе силы не ответить резко, а прикинуться дурачком:
— Вот как? А почему же вода не содержала в себе информацию о планктоне, который живёт по нескольку дней? — и, не дав собеседнице опомниться, сразу задал второй вопрос: — И информацию о чём таком семидесятилетнем содержит вода, которую пьют обычные люди?
— Вот вы иронизируете, а между тем способность воды передавать информацию доказана экспериментально!
И Алина Авангардовна подробно изложила содержание опыта, во время которого стакану воды сыграли музыку Баха и тяжёлый рок, признались ему в любви и обозвали дураком.
— Ух ты! — воскликнул Васенька.— Значит, молекулы воды понимают наш язык?
— Конечно, нет. Воде передавались эмоции говорящего. Разве вы никогда не слыхали про материализацию мысли?
— Я впервые слышу о столь доверчивом стакане воды,— восхитился Васенька.— Ведь очевидно, что экспериментатор был неискренен, когда признавался ему в любви и ненависти.
Он бросил на Танечку торжествующий взгляд, но Алина Авангардовна заметила это и рассерженно поджала губы.
— Вот как? Стало быть, вы у нас учёный? Профессор? Так, не глядя, отметаете научные теории!
— А учёные каких наук и какого научного института проводили эксперимент, о котором вы рассказали?
— Международный институт воды!
— Ну, Алина Авангардовна, такие институты сегодня открываются и закрываются по пять штук в день. Так что, пожалуй, и я завтра могу сделаться профессором института любви к стаканам.
Алина Авангардовна задохнулась от негодования и готова была уже ответить что-то резкое, но тут в разговор вмешалась Танечка:
— Неправда, Вася, вода действительно передаёт информацию, иначе как бы я выздоравливала от гомеопатии?
Васенька ожидал от любимой Танечки по крайней мере нейтралитета в идущем споре, и такой удар в спину застал его врасплох. Всё-таки она встала на сторону матери, и настал черёд Алины Авангардовны смотреть победительницей. Да и что мог сказать Васенька? «Ваша гомеопатия имеет эффект плацебо, а мама твоя пудрит тебе и твоим клиентам мозги»? В этой точке разговор грозил перейти в серьёзную ссору.
— Ну, может быть,— сказал он, почесав затылок.
«Наедине я Танечке всё объясню. Она должна понять». Васенька даже обрадовался, когда Алина Авангардовна принялась подробно пересказывать очередную телепередачу на похожую тему, и, сделав вид, что слушает, стал глядеть в окно.
Наконец они покинули автобус, обогнули тюрьму, уютно втиснутую между жилыми домами, и двинулись к окраине, лавируя между лужами. Город упирался в крутой холм, на склоне которого и располагались дачи. Все трое начали восхождение. Тут уж стало не до разговоров. Васенька взял у Танечки её сумку, но Алина Авангардовна отказалась сдать ему свой багаж, заявив, что Васенька надорвётся — слишком уж хлипок. Васенька обиделся, но снова смолчал и устремился вверх. Подниматься в гору он предпочитал «кавалерийским наскоком», то есть одним рывком,— зато наверху свалился на траву и долго не мог совладать с дыханием.
Вид с холма открывался великолепный: город был как на ладони, и даже более того — видны были зелёные холмы по ту сторону. Город гудел в низине, придавленный серым куполом смога. Отдышавшись, Васенька оставил сумки и стал спускаться, чтобы помочь дамам. Втащив наверх Танечку, он повторно устало опустился на землю, на этот раз рядом с ней. Танечка любовалась видом, а Васенька теперь уже не видел ничего, кроме своей возлюбленной. Он мог сколько угодно любоваться, как дрожит от ветра пушок на её шее, прядью волос, заправленной за ушко, подрагивавшими губами, на которые просилась улыбка, чуть влажными глазами, в темноте которых тонула отражённая голубизна неба. Всё принадлежало его жадному взору, пока по склону продолжала подниматься отставшая, отказавшаяся от помощи Алина Авангардовна.
Почувствовав его нескромный взгляд, Танечка повернула к нему лицо и, слегка покраснев (а может, она раскраснелась от подъёма), полустрого-полунасмешливо спросила:
— Ну что?
На этот раз Васенька не был застигнут врасплох и ответил ей четверостишием:
Город клубился вокруг, словно дым,
Город молился своим небоскрёбам,
Город за нами следил из витрин,
Как в лабиринте скитались мы оба.
При чтении он смотрел ей в глаза, говорил нараспев, так что Танечка почувствовала себя приятно загипнотизированной и, бросив осторожный взгляд на склон, по которому шла мать, приблизилась и поцеловала Васеньку в щёку. У Васеньки аж голова закружилась, а осень сразу превратилась перед его глазами в цветущую весну. Даже появление Алины Авангардовны не смутило и не расстроило его: он чувствовал себя вознаграждённым за всё. Мама Танечки строго и подозрительно посмотрела на него, и все трое пошли по дороге между заборами дачных участков. Приподнятое настроение Васеньки выкрасило весь пейзаж в светлые, нежные краски. День был погожим, солнечные лучи вплетались в тёмную листву деревьев, окрестности таяли в золоте, в воздухе носились птичий щебет и возгласы дачных обывателей. Вскоре они приблизились к нужной калитке.
Крыша одноэтажного домика с крыльцом и верандой была опушена листвой близстоящих вишнёвых деревьев и ранеток. Часть земли была занята картофельными грядками.
— Мы пришли! — объявила за всех Алина Авангардовна, обращаясь к дому.
На крыльце появился кругленький черноволосый мужчина среднего роста. Распахнутый серо-лиловый халат придавал ему сходство с жуком. Из халата торчали кривые ноги и длинные руки, покрытые чёрным волосом. Это был брат Алины Авангардовны, его представили Васеньке, но юноша тут же забыл его имя и отчество и стал про себя называть его «дядя Тани».
— Прекрасно! Прекрасно! — возгласил он громовым голосом и уткнул в Васеньку мохнатый палец.— Вы-то и поможете нам с урожаем картошки!
Васенька приуныл: вместо романтических прогулок под сенью облетающих дерев ему предстояло перелопатить довольно обширный участок чёрной земли.
— Труд землепашца — самый почётный на Руси. Сейчас мы, как настоящие русские крестьяне, будем собирать дары земли. Надеюсь, вы патриот, молодой человек? — дядюшка протянул Васеньке здоровенную лопату.
Затем он показал ему, как надо выкапывать картошку, и побежал переодеваться.
Васенька отогнал грустные мысли: во-первых, он подумал, что ему, как потомку крестьян, не пристало чураться «самого почётного труда на Руси», а во-вторых, он отнёсся к возложенной на него задаче как к испытанию, своеобразной отработке права на вхождение в круг близких знакомых, права впоследствии претендовать на руку Танечки. Прикинув, что более умелый и опытный дядюшка, скорее всего, выкопает бóльшую часть картофеля, он решительно принялся за работу, намереваясь поле, как и гору, одолеть с наскока. Кроме того, было обещано, что вскорости появится Володька, муж Танечкиной сестры, и тоже присоединится к копщикам.
Увы, в отличие от Васеньки, дядя Танечки предпочитал всё делать медленно и основательно: Васенька успел в полном одиночестве пройти целый поперечный ряд, прежде чем он, наконец, появился на поле, с ног до головы облачённый в специальную одежду (сапоги, комбинезон, перчатки, соломенная шляпа) и с вилами на плече.
— Бодрее, интеллигенция! — сказал он, указал Васеньке на недостатки его работы и вонзил вилы под ближайший куст.
Вынув вилы из земли, дядюшка с негодованием констатировал перекос зубьев.
— Вот те на! Продали китайскую поделку,— воскликнул он.
Оставив Васеньку работать, дядя отправился делиться с Алиной Авангардовной своим презрением ко всей китайской цивилизации, которой буддизм и красная идеология мешают делать нормальные вилы. Потом он со знанием дела внимательно и обстоятельно выпрямлял и точил свои вилы, измерял их линейкой, привешивал к ним отвес и прочее. «Пока он будет точить китайские вилы о свой русский менталитет, у меня хребет треснет,— думал Васенька.— Вот объявлю забастовку — будут знать». Но затевать конфликт на чужой территории он не смел: выходило так, что хотя дядя и эксплуатирует его, но он всё-таки хозяин. Так что Васенька упрямо продолжал копать. Из краёв лунок, как зубная паста из тюбика, вылезали розовые дождевые черви, но обычно брезгливый Васенька уже свыкся с ними и даже жалел, что лишает их жилища. Руки горели, росла куча выкопанного картофеля. Изредка поднимая голову, он видел разбиравших сумки Танечку и Алину Авангардовну, дядюшку, который закончил возиться с вилами, но по пути к картофельной грядке почему-то увлёкся какой-то канавкой, принялся измерять её длину шагами и рулеткой. Вот к калитке подкатил автомобиль, и из него возник богатырский силуэт Володьки. Но и он не поспешил на помощь Васеньке: сперва долго и любовно мыл машину, а потом взялся жарить шашлыки. Васенька работал из последних сил — теперь его подогревала злоба. Он уже не хотел просить передышки и помощи у людей, которые так откровенно использовали его. «Самый почётный труд,— сквозь стук в ушах доносились до него собственные мысли.— Так что ж вы его на других повесили? А ещё удивляются потом, что народ таких вот дядюшек на вилы поднял». До него доносились громоподобный хохот дядюшки и Володьки, запах шашлыков…
Когда с картошкой было почти покончено, возле кучи урожая как по волшебству возник Володька и ловко, умело упаковал клубни в мешки. Потом они вместе с дядюшкой стали таскать мешки в автомобиль, а дамы встречали их радостными возгласами и аплодисментами. Васенька так устал и даже не сердился, что благодарность Танечки и Алины Авангардовны достаётся другим. Он сел на притаившуюся в кустах скамейку и бросил лопату рядом.
— Что ж ты инструмент от земли не очистил? — со снисходительной усмешкой спросил его Володька.— Так не годится.
Васеньке хотелось ответить что-нибудь едкое, в духе «вот ты и очисти», но он снова решил не затевать скандала: Володька был огромен, сам Васенька находился в гостях, и здесь была Танечка.
Приглашать его к столу делегировали Танечку, и Васенька оттаял. Однако за столом все долго, сконфуженно дожидались дядюшку, который теперь только кинулся ковыряться на пустой грядке, заставляя себя звать и упрашивать. Он появился за столом с большим опозданием, отдуваясь и вытирая с лица пот. Аппетит у Васеньки разыгрался не на шутку: после тяжёлой работы, да ещё и на свежем воздухе, всё казалось невообразимо вкусным. Алина Авангардовна даже показала Танечке на него глазами и укоризненно покачала головой: мол, вот как жадно ест твой поэт!
Дядюшка и за столом вёл себя необычно: каждый раз, когда он собирался выпить сока или минеральной воды, он принимался произносить длинный тост вперемешку с собственными воспоминаниями, заставляя остальных молча сидеть с кружками в вытянутых руках. Наконец, запихав в рот последнюю дольку помидора и уже не спеша наливая себе сок, Васенька почувствовал себя достаточно умиротворённым и на очередное замечание Володьки по поводу проделанной работы с усмешкой спросил:
— Так что же ты мне не помог?
Володька солидно расправил плечи и возразил:
— Есть такая штука — разделение труда. Слыхал? Я, например, эту картошку в город повезу. Не потащишь же ты её на своей спине. А у меня автомобиль, так что это моя зона ответственности.
— Правильно! — живо подключился Танин дядя, видимо, желая опередить возможный вопрос.— А умеешь ли ты канавку вымерять? Кто бы мне канавку вымерял? Алина вот на стол собрала…
— А Танечка нам на гитаре сыграет! — подхватил Володька.— Это её зона ответственности.
Возразить было нечего: если нет автомобиля и не умеешь вымерять канавку (и даже не представляешь, зачем это нужно), то обречён на самую чёрную работу. «С другой стороны,— подумал Васенька,— что мешало сразу всем вместе сделать самое трудное, а потом уж разбежаться по зонам? Я, может, вообще поэт, ну, или, на худой конец, журналист, а меня к лопате приписали».
Как будто угадав его слова, дядюшка прибавил:
— А ты нам стихов почитаешь. Ты ведь сочиняешь, говорят?
— Болтают,— съюродствовал Васенька, но без особой обиды.
Сытое усталое тело клонило к послеобеденному сну, солнце ласково припекало, по листве проносился шепоток. Дядюшка, снова облачённый в лиловый халат, стоял на перевёрнутом корыте и хозяйским оком озирал чужие участки.
— Петренки вон ещё копаются. Кто их просил столько картошки сажать? А всё жадность, матушка. Вот мы зато уже отвоевались и отдыхаем, как белые люди. Самовара нам только не хватает, была бы нормальная русская сиеста. Попахали в поле, а потом чай на воздухе — как у истинных аристократов. Я ведь потомственный дворянин, если вы не знали,— обратился он к Васеньке.
— И я! — подхватила Танечка.
— И я! — сказала Алина Авангардовна.
— Ну и я тогда потомственный,— согласился Володька.
Только тут Васенька заметил, что дядюшка обут в настоящие плетёные лапти. Они очень забавно смотрелись поверх оранжевых носков с эмблемой «Адидас».
— Это у вас лапти?
— Конечно,— с гордостью кивнул дядюшка.— В столице купил. Вот только по ноге не смог найти, всё сваливаются.
После обеда Володька откланялся и укатил с картошкой в город, Алина Авангардовна с братом стали играть в карты, а Васенька снова отправился к укромной скамейке. Он чувствовал, что Танечка непременно придёт к нему. От игроков в карты он был укрыт ещё не облетевшими кустами, зато самому Васеньке открывался вид на долину. Бело-жёлто-голубые окрестности напоминали выцветшую репродукцию Репина. В богатой раме осенних лесов, осиянный прощальной нежностью солнца, город ворочался в мутном мешке смога, как не осознающий себя зародыш. «Какими мы будем, когда перерастём ту грязь, которую сами наплодили?» — подумал Васенька и задержался на этой новой для него мысли. Дальше он уже ни о чём не размышлял, а погрузился в полудремотное блаженное созерцание. Его взгляд свободно и плавно взбирался от холмов к тучам, гулял по проспектам и мостам далёкого города, так что появление Танечки даже вызвало лёгкую досаду: нужно было покинуть своё комфортное оцепенение и срочно что-то предпринять; он должен был завоёвывать, должен был добиваться её… он должен… должен…
— Что нового? — спросила Танечка.
— Вот роман сочиняю,— Васенька хотел сообщить эту новость с важным и загадочным видом, но не удержался и расплылся в смущённой улыбке.
Ему неловко было пересказывать Танечке свои мистические фантазии, он уже смутно догадывался, что этими образами просто тешит своё самолюбие, но не говорить же ей об оказавшемся за решёткой сумасшедшем деде Коле, о гибели Саши, о ночи в участке, не копаться же в психологических нюансах разговора с Мотневым. Он чувствовал, что Танечке сейчас нужно другое, и он рассказал ей о падшем ангеле-невидимке и ведьме Аи, которую прогнали с Лысой горы за то, что она слушала его речи, о том, как ангел спас её от самоубийства и поведал колдунье свою историю, а она не поверила ему и убежала.
«…Девушка вскочила и побежала вниз по склону. Он с грустью посмотрел на её острые лопатки. Ей было очень холодно, и она сжалась и сгорбилась, словно окружающая темнота давила на её плечи. Расстояние между ними всё увеличивалось, оно заполнялось остывшим осенним воздухом и ветром. И вдруг им обоим показалось, что это не темнота и не туман, а огромные чёрные флаги или вымпелы. Они заслоняли солнце, они подменяли собой небо. Извиваясь на ветру, они окутывали мир многослойным покровом, ложились повязками на глаза. Заблудившиеся проблески света или едва различимые детали ландшафта представлялись элементами гербов, вытканных на этих торжественных знамёнах. Когда ветер утихал, они повисали строго и неподвижно, как стены, превращая ночь в запутанный лабиринт.
— Аи! Аи! — позвала она себя по имени.
Так её звали наставники, соседи, так, видимо, её звали и родители, которых она не помнила. Девушка знала, что это означает „утерянная дочь“. Теперь она внимала звукам своего имени как грозному пророчеству, но продолжала упорно произносить его, и были в её призывах и страх, и смирение, и горечь. „А-а-а-аи-и! А-а-а-аи-и!“ — стонами разносилось по округе. И в этот самый миг незнакомец протянул свои невидимые руки и начертал на небе радугу. Она была очень тоненькая и короткая (от склона Главной Горы до низких тяжёлых туч), но совершенно настоящая.
Колдунья раньше не любила смотреть на небо: земля казалась ей ближе во всех отношениях. А иногда ей казалось, что земля и небо — одно и то же. Мир представлялся неделимым, все вещи теряли названия и индивидуальность, сливались в общее впечатление. Бывало лень запоминать разные слова, сопоставлять их с предметами, группировать в лексиконы, когда достаточно одного-единственного наречия, чтобы выразить всю Вселенную и в эту общую кучу свалить и своё „я“ вместе со всеми чувствами и мыслями. Ведь можно просто сказать „хорошо“, и это вберёт в себя и теплоту ночи, и мягкий ненавязчивый блеск луны, и удалённость врагов, и близость партнёров, и имена этих партнёров — впрочем, остальное уже мелочи… А иногда мерещилось, что слов „плохо“ или „хорошо“ — недостаточно. Что нужны другие, несколько более точные определения состояний, отрезков сознания, из которых состояла жизнь. Но эти слова предстояло выдумать… И пустота новых созвучий так пленительно ни к чему не обязывала: „всё — тенгамо“ или „всё скоро будет энскварч“; впрочем, не надо о будущем. Только одно нескончаемое настоящее. А почему оно меняется? А… кто его знает? Так уж оно как-то… Всё так.
Девушка старалась смотреть на радугу, но глаза уже подёрнула дремотная пелена, и в этом состоянии полуяви мир представлялся совсем иным. По небу, как по водной поверхности, пошла рябь. Цветная полоска начала приближаться, изгибаться, как будто спускалась по склону горы. Сама гора перекрасилась в серый цвет, на ней проступили отдельные камни и деревья. А может быть, это просто наступало утро.
Засыпала Аи, утерянная дочь, и ей было тепло, словно кто-то окутал её невидимым плащом. Ей приснилось огромное огненное Колесо. Оно не то катилось, не то просто вращалось в пустом чёрном пространстве. Вокруг не было ничего, и потому нельзя было понять, движется Колесо или нет. Оно повторяло свои однообразные повороты и горело жестоким, внушающим безотчётный ужас пламенем, от которого ничуть не прояснялась окружающая тьма. Непонятно, сколько это продолжалось, пока откуда-то не возник Крест. Он или стоял на горе, непохожей на гору праздников, или, может, он тоже летел в пустом пространстве. И вот два символа встретились и вступили в единоборство. Колесо становилось ледяным великаном, а Крест — сияющим львом, Колесо превращалось в птицу, а Крест — в рыбу. Колесо стремилось вместить в себя Крест и превратить его в свои спицы, а он ширился, выходил за пределы кольца, и оно становилось кружочком в его центре. Они распадались на много маленьких крестиков и ноликов, и тогда их война скорее напоминала игру. Весь мир состоял из вечно борющихся иксов и кругляшочков, они выстраивались парами и хохотали над колдуньей. И её разум, и её душа тоже примитивно раскладывались на круглые и четырёхконечные элементы. Иногда они становились похожими, но не переставали враждовать. И делалось так уныло и грустно от этого однообразия. И даже когда перед самым пробуждением стали появляться треугольнички и восьмёрки, Аи знала, что это всё те же Крест с Колесом, и не удивилась».
Выдумывая сон Аи, Васенька невольно описал нехитрую матрицу собственного сознания, состоявшую из единиц и ноликов, то есть из крестиков и колёсиков — символов христианства и язычества, Бога и его отсутствия, неба и земли, души и тела, добра и зла. Сталкиваясь с чем-то новым — человеком, книгой, фильмом,— Васенька стремился определить, в какую из двух категорий новое явление попадает: утверждает ли произведение искусства идею личного христианского божества или нет. Если да, то это хороший фильм (песня, книга), если нет — то плохой. Если новый знакомый не верил в Бога, Васенька испытывал, способен ли он воздействовать на этого человека, обратить его в свою веру, и от этого зависело и на этом строилось дальнейшее общение. Если же человек оказывался верующим, то Васенька принимался выяснять, разделяет ли он Васенькины взгляды на все догматические тонкости, и в случае несовпадения снова принимался проверять человека на податливость, шлифовать его углы. Собственно, процесс обращения людей в свою веру и являлся для Васеньки общением. В этом смысле он был совершенно одномерен: все явления действительности, все люди были для него точками на прямой, где положительную и отрицательную бесконечности воплощали собой Бог и дьявол. Впрочем, в дьявола он не особо верил; скорее, минус-бесконечность представляла та самая пустота, засосавшая Сашу и теперь терпеливо поджидавшая его.
Он не ожидал, что Танечке понравится его история, однако сказка помогла ей затушевать воспоминание о встрече с Граниным, а потому юная слушательница охотно погрузилась в мир символов и метафизических схем. Особенно понравилась Танечке сцена, где колдунья Аи гипнотизирует торговца, чтобы получить у него еду и одежду.
«Она поднялась с холодного камня неожиданно свежей и бодрой. Солнце уже покинуло зенит, и приближались тихие сумерки. Скоро с новой силой закипит ночная жизнь земных и подземных существ. Мир снова был прост, в нём было достаточно теней, чтобы спрятаться от невзгод и тягостных раздумий. Вечерний свет выкрасил долину и холмы в пёстрые, яркие цвета. Рыжий, жёлтый, багряный были нисколько не похожи на цвета болезни и смерти — скорее, они были признаками богатства и роскоши. „Как хорошо! — подумала девушка.— Мир — это икона в богатом окладе. Вот и мы начнём с того, что раздобудем какую-нибудь одежду…“
И она побежала вослед за видневшимся вдалеке обозом. Колдунья догнала обоз легко и быстро, тело, чудесно исцелённое сном, было сильно и гибко. Скелетоподобные возницы не торопили волов, их телеги были нагружены тканями, оружием, рабами, песком и другими ценными товарами. В разрушенном нагорном городе они, как всегда, удачно продали свои клетки Безмолвному; тот никогда не скупился, хотя мало кто подозревал, зачем ему столько клеток и куда он их девает.
Пока обнажённая Аи бежала к ведущей повозке, некоторые из торговцев и охранников окликали её и свистели в спину. Пожалуй, тело её было далеко от идеала — недостаточно мясистое для любовных утех. Зато возраст самый лучший — восемнадцать лет, время, когда девушка перестаёт воображать из себя принцессу и существенно снижает цену на свою любовь. Может быть, в её первом падении существует некий привкус мести: „Жрите, недостойные!“ — но кому от этого хуже-то, в конце концов?
Итак, она добежала до первой повозки и вскочила на неё. Верховный купец осторожно повернул голову, а девушка посмотрела ему прямо в глаза и заговорила ровным спокойным голосом:
— Ну, насилу догнала вас. Вы разве не знаете, что должны выдать мне одежду? Конечно, безо всяких обиняков можно было бы утверждать, что вы так и собирались поступить, поскольку законы и определённые правила, предписывающие это, не могут не быть известны в вашей среде. Таким образом, изменяя своё сознание, переворачивая последние страницы, с вашего позволения, умея и имея в виду, ставлю вас в известность. Только и всего. Ведь вы так и собирались поступить, неправда ли? Я, безусловно, понимаю вашу деловую забывчивость и заранее, так сказать — априори, принимаю ваши объяснения и определения меняющихся обстоятельственно обязательств, лучшая одежда, помнить об этом — мой выбор обязателен лиотикароменастахдегоспри, солнце-то как поднялось и закатилось. Разве не так?
— Так,— с серьёзным видом кивнул купец.
Аи продолжала говорить, памятуя о том, что главное — серьёзная деловая интонация, отсутствие долгих пауз и акцентное выделение незначительных вводных оборотов. Помнила она и многие другие вещи, необходимые для гипноза, всё это она прочно усвоила вместе с азами колдовства на подземных семинарах у своей престарелой наставницы. Гипноз неофитам преподавался просто блестяще: на первых порах им преподавались различные бессмысленные дисциплины вроде литературоведоведения, структурологии или введения в заключение. Бедные ученики путались в океане бесполезной документации; кроме того, учитель всегда был придирчив и субъективен во время экзаменов — хвалил не способных, а тех, кто ему нравился. Так ученики со временем переставали зубрить и учились вникать в психологию наставника, подстраивать свой облик под его представления. Это и были азы оборотничества и зачаровывания.
Итак, колдунья спрыгнула с повозки одетая и сытно накормленная».
Потом Танечка с Васенькой немного помолчали, любуясь видом и иногда краем глаза оценивающе поглядывая друг на друга.
— Знаешь, а ведь я уеду в Санкт-Петербург,— сказала Танечка.
Васенька увидел, как порыв ветра оборвал пуповинку пожелтевшего листа и помчал его в холодеющую даль.
— Как? Почему уедешь?
— Почему? Мы же говорили об этом за столом. Вечно ты не слушаешь. Потому что я потомственная дворянка, а все дворяне должны жить в Петербурге,— она тоже с особым благоговением выговаривала название культурной столицы.
Как это часто бывало с Васенькой, испуг мгновенно сменился обидой, и ему захотелось замкнуться в себе. В словах Танечки ему послышалось презрение: нечего мне, аристократке, с тобой водиться!
— И когда же ты едешь? — угрюмо спросил он.
— Пока ты пишешь свой роман, я останусь здесь,— благосклонно ответила Танечка.
На самом деле, провалив экзамены в местную музыкальную академию, она решила попытать счастья в Петербурге через год, но ей тоже хотелось поиграть с влюблённым юношей в загадочность.
Васенька почувствовал, что иллюзорный черешок, соединявший его с жизнью, пусть на время, но восстановился.
— Я буду писать,— угрюмо пообещал он.— Скажи, а каким образом ты дворянка? Дедушку твоего звали Авангард — имя не очень аристократическое.
— Родители дедушки были кошмарными коммунистами, а вот у бабушки моей аристократические корни, хотя дедушка и называл её мещанкой. Вообще, что бы она там ни говорила, а ладили они плохо.
— Подожди, мещанами ведь называют заурядных людей, потребителей.
— Много ты понимаешь! Мещане — это обычные городские жители. Или, если угодно, буржуа.
— А-а, понятно. И что же они не поделили?
— Ну я же говорю: дедушка, как и его родители, был кошмарный коммунист — ничего себе не надо, лишь бы американцы из Вьетнама ушли. Он даже хотел куда-то в Южную Америку ехать воевать, он же военный был. Но его не пустили и отправили сюда. Тут уже они с бабушкой и познакомились. А бабушка у меня настоящая аристократка, для неё семья — прежде всего. Она ему так и говорила: «Тебе голодные дети в Африке дороже собственных». И всё добивалась, чтобы он в Москву попросился обратно или в Санкт-Петербург.
— Он тогда Ленинградом назывался.
— Санкт-Петербург,— с нажимом повторила Танечка, подразумевая, что у Северной столицы есть некая вечная неизменная сущность, имя которой Санкт-Петербург, и скоро Танечка станет частью этой сущности.
— А дедушка был ужасно гордый,— продолжала она.— Поругался он с кем-то в Москве и не хотел проситься. Так что, считай, я без двух минут москвичка.
— И без одной — петербурженка,— съязвил Васенька.
— Послушай, я же пообещала, что останусь, пока ты пишешь свой роман. Так что давай не будем о грустном, о низменном. Расскажи мне, что было дальше,— Танечка уже угадывала в колдунье себя, в ангеле — Васеньку.
— Что ж, не будем о низменном…
«Аи уже воссоединилась с ангелом-невидимкой. Они шли по лесу и молчали. Она не смотрела на него и не могла понять: это просто так или вызвано каким-то заклинанием. Всё это было очень похоже на сон. Сон, который снится, когда просыпаешься рано утром и вдруг понимаешь, что никуда не надо идти, и погружаешься в полудрёму, наполненную неторопливыми раздумьями, но не в суету разнородных идей, а в тягучее созерцание некой большой мысли. В данном случае это была горечь. Горечь от услышанного. Впервые Аи показалось, что мир надломлен. Что он устроен совсем неправильно…»
Слушая Васенькин рассказ о полётах, о поиске исцеления для сломанных крыльев, Танечка представляла себе самолёт, который уносит её из надоевшей провинции в сверкающую столицу, а может, и ещё куда подальше.
А Васенька, пока говорил, тоже думал о своём и вдруг спросил:
— Слушай, а твой дедушка что, правда готов был от всего отказаться, чтобы отправиться партизанить в джунгли?
— Я же говорю, что он готов был и семью бросить. Курить перестал… Вот до чего идеи людей доводят!
— Вот тебе и ещё одна сверхмотивация… Любопытно было бы ему в глаза посмотреть,— задумчиво проговорил он.
— А ты знаешь, что бабушка обещала после смерти завещать эту дачу моей сестре, а квартиру мне? — сказала Танечка, испытующе глядя на Васеньку.
— Вот как? — Васенька и бровью не повёл.
Не то чтобы он не мечтал о собственной жилплощади — напротив, он жаждал её, но эта мечта в его голове никак не была связана с его чувством к Танечке: в Танечке он любил только её саму.
Чем же она была для него? Что видел Васенька, когда бросал на неё осторожные взгляды? Одета она была по-дачному невзрачно: в коричневую старую куртку, которая делала её тело совершенно плоским, в жёлтые джинсы, которые превращали её ноги в пару вялых морковок. Но Васенька знал, что под этой одеждой находится столь драгоценное и желанное для него тело — нежное и беспомощное, с легко поднимающейся температурой — то самое, о котором он мечтал заботиться, обладать им по ночам и среди бела дня, каждую минуту… Волосы Танечки были острижены «под мальчика» пару месяцев назад и вот теперь начинали отрастать, чуть изгибаться, давать волну. Её тёмные глаза казались ему всегда ослепительно яркими, горящими чёрным огнём, взгляд их обжигал и пронизывал, стремился прокалить его душу до самых потаённых глубин; на смуглом лице проступил румянец, а большие чувственные губы чуть дрогнули, когда Васенька коснулся её тонких изящных пальцев с продолговатыми ногтями.
Но прежде, чем запахи трав и Танечкино очарование окончательно опьянили его, из кустов возникла Алина Авангардовна и предусмотрительно предложила всем прогуляться. Что поделаешь? Они поднялись со скамейки.
«Ведь не за одно тело я её люблю? Собственно, это тело мне нравится потому, что это её тело»,— рассуждал про себя Васенька, пока они втроём поднимались ещё выше в гору (дядюшка остался на даче, сославшись на обилие дел). «Мне нравится её душа»,— думал Васенька. Но как он представлял себе душу? В первую очередь это талант. Танечка умеет сочинять музыку. А во-вторых — это похожесть взглядов. О религии Танечка думала то же, что и Васенька; более того, её вера в Васенькины сказки помогала и ему самому доверять им.
Они продолжали восхождение. Алина Авангардовна без устали рассказывала о том, что ей поступило предложение из Москвы и что она обязательно туда переедет, забрав с собой дочерей. Дорога казалась бесконечной, по обеим сторонам её простиралась буро-зелёная мешанина лесов. Васенька не умел видеть, понимать красоту природы. Глаз его не был настроен для этого. Потом дорога вывернулась из-под их ног, и они нырнули в растительный хаос. Вокруг сразу закрутились мелкие насекомые, лицо облепила паутина. Васенька, то и дело спотыкаясь, брёл среди густой травы, снимал с рук и носа паутину, отгонял мошкару и никак не мог понять, каким образом великие писатели вдохновлялись русскими лесами. Природа в произведениях классиков была ласковой, они любовались ею, как прекрасной картиной, но она не лезла с жужжанием им в уши и глаза, не путалась под ногами, не заливала брызгами с потревоженной ветки, не хватала за икры осенним холодком…
Наконец среди деревьев забрезжил просвет, и вскоре им открылся вид на обратный склон холма. Небо, ранее развешенное где-то высоко на макушках деревьев, раздвинулось, приблизилось и обняло землю, а земля наклонилась и превратилась в долину, на дне которой поблёскивал ручей. Умом Васенька понимал, что открывшийся ему вид прекрасен, но у него не было ни слов, ни образов, ни звуков, чтобы отпечатать это всё на внутренней стороне своего черепа. Он лишь беспомощно бормотал что-то про «чаше-купольную систему» художника Стерлигова да об «изначальном замысле творца о мироздании». Алина Авангардовна тем временем расстреливала панораму из своего фотоаппарата, а Танечка просто опустилась на траву, как обычно, обхватив колени руками, и негромко предложила Васеньке:
— Давай просто поглядим.
Он сел рядом с ней и беспомощно уставился в противоположный склон, силясь переплавить окружающий мир в слитки слов, чтобы заполучить очередную сцену для своего романа. Но «Божий мир» отказывался подчиняться его словам, втискивая в душу огромное неповоротливое чувство с привкусом горечи от бессилия это чувство назвать. Мир в красках заката был самодостаточен, совершенен и совершенно равнодушен. Впечатлительному Васеньке стало так жаль себя, Сашу, деду Колю, Вальку и даже Надиваныча — вообще всех людей, заблудившихся в городах, превращённых автомобилями в душные тюрьмы,— что к горлу подкатил комок, и только присутствие двух дам помогло ему сдержать слёзы. Подобное очистительное ощущение горькой беспомощности он испытал, когда прочёл в финале «Пикника на обочине» Стругацких: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный».
Это чувство сохранилось в его душе даже по возвращении в дом, и он осмелился предложить всем посумерничать на веранде. Предложение получило высочайшее одобрение, и четверо дачников собрались за столом вокруг дымящего чайника. На огонь лампочки летели мотыльки и отчаянно бились о стекло веранды, а Васенька думал, что и он так же ищет в потёмках источник света и готов стремиться к нему, даже если это грозит ему гибелью. Железная кружка обжигала пальцы, но это делало питьё чая только более сложным и увлекательным. Он отпивал чай крохотными осторожными глотками, восхищаясь его необыкновенным вкусом: впервые в жизни он пробовал этот напиток с добавлением настоящего смородинового листа. Говорили немного, но фразы и долгие паузы между ними казались одинаково исполненными глубокого смысла:
— Хорошо сидим…
— Вкусный чай…
— Слышите? Стрекочет…
Ветки деревьев снаружи постепенно сливались с темнеющим небом, всё вокруг делалось иссиня-чёрного цвета, мир сжался до освещённого лампой пространства вокруг стола. Васенька пошарил рукой в направлении сидящей рядом Танечки, но нащупал не ладонь, а колено, однако не убрал руку, а Танечка не подала вида.
Потом он помог дядюшке затопить печь и согреть на ночь дом, а Танечка и Алина Авангардовна приготовили постели. Умывшись, все улеглись, но Васеньке не спалось: его будоражили шорохи ночи и мысли о Танечке, ему казалось, что разгадка тайны бытия спрятана именно в ней… и кроме того, дядюшка принялся храпеть. «Ведь ночи созданы не для спящих»,— вспомнил Васенька строку Константина Арбенина и соскочил с лежанки, благо ему постелили у самой двери. На вешалке он нашёл большущую телогрейку и, накинув её, сошёл с крыльца в шёпот и шевеление веток. Созвездия, не прореженные завесой смога, ослепили и потрясли Васеньку, и он застыл в благоговейном восторге и потом долго бродил среди деревьев и кустов, и слова любви легко складывались в стихи. Он совсем не ощущал холода; напротив, какой-то внутренний пламень горячил его кровь… Вдруг — скрип двери дома, едва заметный шорох трав, и Танечка в лёгкой ночной одежде приблизилась и нырнула к нему под телогрейку. Тут уже Васенька не мог совладать с собой: он обнял её тоненькое тельце, прижал к себе, и рифмы полились безудержным горячим потоком в Танечкино ушко, в то время как их руки сами собой безошибочно двигались и находили нужные пути, а губы заполняли паузы в стихах жадными поцелуями…
Опускаюсь на колена
С телескопом у окна,
Ось вращения Вселенной
В мою душу вонзена.
Я хотел бы отрешиться
От обыденных забот,
В запредельном раствориться,
Только память не даёт.
Пламя северной звезды из плеяды Водолея,
Как ловил во сне я этот одинокий свет.
Пламя северной звезды ослепляет, но не греет,
Так прекрасно и напрасно, как любовь в семнадцать лет.
Я освоился не сразу,
Я блуждал, как Агасфер,
Я искал бессмертный разум
В лабиринте высших сфер.
Серебрят меня седины
И космическая пыль,
Только сердцу всё едино —
Бережёт оно свой пыл.
Путь от неба до земли вдруг проделает комета,
Словно вера у поэта: вот была она — и нет.
Путь от неба до земли совершает ангел где-то,
Непорочный и печальный, как любовь в семнадцать лет.
Отворись, источник бездны,
И второй потоп пошли,
Если стали бесполезны
Мне все радости земли.
Все вопросы без ответа,
Все разгадки — для двоих,
Темнота Вселенной — это
Взгляд и волосы твои.
Одинокие огни в темноте миров прекрасны,
Наблюдают безучастно за скитаньями планет.
Одинокие огни то взрываются, то гаснут,
Беззащитны и жестоки, как любовь в семнадцать лет.
Глава
16,
в которой Васенька встречает рассвет
Потом они полулежали, тесно прижавшись друг к другу, и старая телогрейка была вигвамом, обогреваемым жаром двух тел. Васенька чувствовал себя опустошённым и отупевшим, всё, что только что произошло, казалось ему нелепым и некрасивым. Образ Танечки померк, утратил своё очарование, хотелось свернуться калачиком и замкнуться в себе, а главное — голову покинули и возвышенные мечты, и проклятые вопросы, как будто изнутри всё вымели веником. Он всё ещё обнимал горячее, льнущее к нему тело Танечки, а сам думал: «Неужели это так? Неужели все поэтические восторги зависят от секреции организма и покидают тело через семя?»
Восток стал светлеть, они окончательно проснулись и увидели друг друга измятыми, со спутанными волосами и серыми лицами. Прежде чем они оделись, оба успели невольно оглядеть и отметить телесные несовершенства друг друга. Танечка осторожно вернулась в дом, а Васенька попробовал умыться, но ледяная вода в умывальнике заставила его совершенно замёрзнуть — даже нос и губы посинели. Тем не менее он был настроен решительно и готов, как порядочный человек, просить Танечкиной руки. Ему казалось, что это позволит очистить себя и свои чувства от грязи. «Получил своё… Получил своё…» — ехидно твердил внутренний голос. «Неправда! Я ничего не получил. Даже наоборот»,— отзывался Васенька. Он снова отправился к скамейке и стал ждать. Вскоре появилась Танечка. Она переоделась, привела себя в порядок и вообще имела даже несколько официальный вид. Васенька принялся убеждать её, а заодно и себя, что им назначено быть вместе, но девушка, несколько часов назад отдавшаяся ему, с горькой усмешкой покачала головой.
— Если уж говорить честно, то муж из тебя никакой,— сказала она, отведя взгляд.
— Но почему? — удивился Васенька.
— Потому что муж — это тот, кто в себе уверен.
Он не знал, что за время своего отсутствия Танечка успела составить на бумажке небольшую сравнительную таблицу, в которой перечислила все Васенькины плюсы и минусы, и теперь эта сложенная бумажка находится во внутреннем кармане её куртки. Но ему вспомнились наставления Егора Валентинкина о том, что в голове у каждой женщины спрятан калькулятор и что любые любовные отношения — это просто торговая сделка, в которой участвуют наборы личностных качеств и перечни личного имущества. Васенька тогда ещё ответил ему, что даже если это так, то он построит свою любовь как-нибудь иначе, а если не получится, то уж лучше вечно оставаться одному, чем смириться с такой отвратительной правдой. Они тогда сидели в каком-то подъезде, и Егор пускал в потолок дым своих тоненьких дамских сигарет. И вот сейчас Васеньке показалось, что слова Танечки пахнут тем же самым дымом. Чего она хочет? Что значит быть уверенным в себе? Вот Валентинкин с Аполлошиным крепко стоят на своей правде, а Васенька во всём сомневается. Может быть, потому, что ещё не нащупал своей правды?
— Я уверен в себе,— пробормотал он, может быть, даже для того, чтобы самому прислушаться, насколько фальшиво прозвучат эти слова в его устах.
Танечка снова горько усмехнулась:
— Ну конечно…— и, помолчав, добавила: — Муж — он защитник, а человек, который даже себя защитить не может… Вот сегодня за столом Володька и мама с дядей подшучивали над тобой — называли то «поэтом», то «работягой», а ты им ничем не ответил.
Что тут скажешь? Васеньку с детства воспитывали вежливым мальчиком: нужно уважать старших, вести себя прилично в гостях. Неужели для того, чтобы выглядеть достойно, нужно непременно затевать скандал и что-то доказывать людям, которые тебе неприятны и неинтересны?
— Себя-то защитить труднее, чем тебя,— сказал он наконец.— Тебя защитить! Эх,— он даже шутливо толкнул Танечку локтем.— Денег побольше нагрести — и всех делов! А разве не так? — продолжил он быстро, заметив иронию и недоверие в её улыбке.— Вот я недавно струсил, убежал от хулиганов. А какой-нибудь Роберт де Ниро разве не струсил бы? Очень может быть, что и он бы испугался. Но он живёт в Голливуде, где никаких гопников нет, вилла его надёжно ограждена забором, а по улицам он перемещается в шикарном авто. Потому он и кажется таким смелым. Имел бы я собственный автомобиль и ездил бы в нём, как в танке, от подъезда до дверей супермаркета, да ещё и тебя бы возил — тогда бы ты сочла меня достойным защитником? Солидный, богатый человек уверен в себе, поскольку смотрит на всех с высоты своих доходов, а окружающие, извиваясь вокруг него, воспитывают в нём львиные замашки. А если твоя личная судьба зависит от того, подхихикнул ли ты сегодня начальнику, научному руководителю, богатому родственнику, то невольно станешь ходить на цыпочках. Так, значит, выход один: копить деньгу, рваться наверх, делать свой личный success. Вот тогда тебя назовут «успешным человеком».
Кажется, Танечка не слушала его. Её мечтательный взгляд был устремлён вдаль.
— Но ведь ты же всё равно не накопишь мне на квартиру вон в том доме с розовыми балконами,— она указала ему на высотку, торчащую над городом, как окурок из большой грязной пепельницы.
Если бы даже её выбор пал не на элитное жильё в центре, Васенька всё равно не смог бы ей ничего обещать: он понимал, что, если не произойдёт чуда, он никогда не сможет купить собственную квартиру, а значит, в очереди на Танечкино сердце он будет вечно стоять после «уверенных в себе людей».
— Зачем же ты тогда…— но он сразу же осёкся, устыдившись своего вопроса, и, чтобы спасти положение и погасить вспыхнувший презрением взгляд чёрных глаз, заговорил о другом: — Зачем тебе здесь квартира? Ты ведь уедешь в Петербург… Ещё бы! — он тоже стал смотреть в небо, как будто бы пенял не Танечке, а восходящему солнцу.— Столица — город сытенький и чистенький, и придуман он для таких же сытеньких и чистеньких жителей.
— Там культура,— поправила Танечка.
— Ага, театры, концертные площадки, продюсеры, издательства. Но в конечном счёте всё снова упирается в то, что там много бабла. Даже любовь к городам строится на этом.
— Я и не думала, что ты такой меркантильный.
Она говорила медленно и тоже как будто спорила не с Васенькой, а с провинциальным городом, оживающим в лучах рассвета. С заросшего лесом холма она мысленно уносилась в Петербург, гуляла по его брусчатым улицам в окружении интеллигентных и элегантных людей.
— Я меркантилен? — задумчиво протянул Васенька, а потом добавил: — А люди там всё-таки дерьмо. Вокруг — музей на музее, храм на храме, а они все хитренькие и злые.
— Ещё и гордец. Нормальные люди.
Её рука невольно дёрнулась к карману куртки, чтобы внести поправки в составленный список…
— Интересно, а куда ты захочешь уехать из столицы, когда приглядишься как следует к новому месту? Нельзя же все проблемы этого мира решить бегством,— спросил Васенька и сразу подумал: «Ведь и правда нельзя постоянно бежать, когда-то надо будет принять бой».
Когда Алина Авангардовна и Танечкин дядя показались на крыльце дома, Васеньки на участке уже не было. Вспыльчивый и импульсивный, он сбежал, хлопнув той самой калиткой, которую так благоговейно открывал и за которой ему мерещились райские кущи. Покинув дачу, он уже через несколько шагов пожалел о своём жесте, почувствовал, что поступил не круто и решительно, как хотелось, а скорее капризно; но, раз начав, нужно было довести сцену до конца, и только у поворота он осторожно оглянулся. Но дорога была пуста: Танечка не выбежала за ним на улицу и не смотрела уходящему вслед. Она тоже была раздражена и, прищурившись, упрямо смотрела на дом с розовыми балконами. Однако при этом она понимала, что если она вдруг передумает, достаточно будет одной эсэмэски…
Понимал и Васенька, что будет помнить о своей любви, как об утюге, когда точно знаешь, что выключил его, но неодолимая сила всё равно требует вернуться и проверить. А значит, надо переключаться, отвлекать, оглушать себя песнями Гребенщикова и Макаревича, мистическими фильмами, компьютерными играми, молитвами и даже сочинением стихов и романа. Именно поэтому он с охотой откликнулся на приглашение приятелей-рокеров потусоваться вместе в следующие выходные.
Всю неделю он упрямо и старательно работал, выходил в утренний эфир сразу после ехидных передач журналиста Монопольского. Он со смущением вспомнил о несчастном деде Пете, сюжет о котором сам вызвался курировать, но позабыл о безвинном страдальце, решая свои душевные и духовные дела. Между тем дело заточённого в тюрьму деды Пети не двигалось с места. Следствие грозилось предъявить видеозапись, подтверждающую, что городской сумасшедший нецензурными выражениями травмировал целый батальон ОМОНа, но так ничего и не предъявляло. КПРФовцы клялись бороться до последней капли крови и лечь костьми за товарища, а пока ожидали, чтобы администрация согласовала их несанкционированный митинг. Лидеры оппозиции Мишаня и Дыня анонсировали «оргию протеста» и пригласили журналистов на квартиру, где она должна была состояться. Но, как впоследствии оказалось, им не удалось завербовать для оргии ни одной дамы, так что журналисты застали их в компании друг друга и бутылки водки. Оппозиционеры смущённо чокнулись перед телекамерами, но на оргию это никак не тянуло, так что сюжет даже не попал в эфиры.
Трудовая неделя пронеслась незаметно, а в субботу он уже отправился на квартиру к своему приятелю Андрею, где собиралась рок-н-рольная братия. Мать Андрея ушла к подруге, а отца в семье, естественно, не было. Хата была свободна.
Васенька позвонил в зелёную дверь. Когда он читал рассказ О. Генри, то представлял себе именно эту дверь. Васенька и Андрей дружили ещё со школы и весело проводили время вместе за просмотром и обсуждением фильмов, прослушиванием кассет, за разговорами о жизни вперемежку с чаем и анекдотами. Но в последнее время разговоры у них клеились с трудом, что-то изменилось. Не были приятны Васеньке и новые знакомые Андрея, все эти представители новых музыкальных течений — альтернативщики, хардкорщики, эмо,— стиль музыки которых различался не звуком, а фасоном штанов. Но уж очень хотелось не думать о Танечке, а субкультурные тусовки — лучший способ оглушить себя.
Внутри было уже людно и шумно. Васеньку приятно удивило то, что почти всех гостей Андрея он знал. Все набились на кухню и сгрудились за столом: пять парней и одна девушка. Раздались приветственные возгласы:
— А, вот и поэт! Сейчас он нам зачитает!
Но Васенька, поздоровавшись и отшутившись от предложения выступить, раздобыл себе табуретку и забился в угол у холодильника, так, чтобы на него не падали свет и взгляды, и скоро о нём забыли, словно бы его не было в комнате.
Естественно, что в этой компании всеобщим вниманием владела девчонка, сидевшая в старом кресле. По господствующим меркам красоты она была не слишком хороша собой, но умело смущалась общим вниманием, что, безусловно, повышало её привлекательность. Кроме того, повторимся, она была единственной девушкой вечера, а законы рока неумолимы: рокер обязан добиваться внимания максимального числа представительниц противоположного пола. Так что стремление ей понравиться мигом приобрело за столом характер животного состязания самцов. Парни активно вышучивали друг друга, хвастались, рассказывали давно надоевшие им самим анекдоты. Собеседников они практически не замечали и, даже обращаясь друг к другу, всё равно говорили только с девушкой. Дама благосклонно хохотала и не спешила остановить свой выбор на ком-либо одном.
Молодые люди все были музыкантами — обмывали успешный концерт. Впрочем, даже и не обмывали: между стаканами гуляла лишь полуторалитровая бутылка пива. Был на столе и чай, коего причастился и Васенька. Только один из присутствующих был пьян, и это был не кто иной, как Валька Егоров, в одиночестве пользовавший бутылку водки. Он безуспешно пытался споить девушку, вёл себя довольно развязно и этим, похоже, был ей наиболее симпатичен. От водки отказывались все, но Валька не оставлял надежду нарезаться не в одиночку. Он даже дольше всех пытался растормошить Васеньку, настойчиво предлагая ему выпить, как будто в последний раз видел его не в пятницу, а сто лет назад и успел за это время дико соскучиться по лучшему другу. Это особенно рассердило и одновременно озадачило Васеньку: ведь на работе Валька был с ним замкнут и неразговорчив.
— А-а-а-а в-в-вот-т-т кто раздавит со мной бутылочку!.. За это надо выпить!.. Давайте выпьем!..— орал он по каждому поводу, заставляя иных обронить:
— Успокойся, Валя.
Остальные парни были тоже веселы, но шумный товарищ мешал им ухаживать за девчонкой. Её звали Виолетта, и она уже освоила новый модный стиль: окрасила волосы в чёрный цвет, уронила на один глаз длинную чёлку, а сзади заставила волосы топорщиться, как у выкупавшегося в луже воробушка; на ногах чулки в розовую и чёрную полоску, на руках чёрные нарукавники; посередине что-то кожаное. Напротив неё за столом сидел белобрысый Егор Валентинкин. Он старался брать своеобразием и изяществом юмора. Ему противостоял хозяин квартиры и лидер музыкальной группы Андрей. Он обладал оглушительным голосом вокалиста и, используя это преимущество, громче всех хохотал, обращая на себя общее внимание. Лёха и Фендер играли в его группе. Фендер и за столом не расстался с недавно купленной очень дорогой гитарой, он периодически тенькал по струнам и с наслаждением слушал деку. Впрочем, несмотря на уговоры, он так никому и не сыграл — продолжал себе тенькать и прислушиваться.
Обсуждали стратегию успеха — по следам какой группы следует двинуться навстречу славе. Васенька молчал, он слышал (и вёл) эти разговоры уже тысячу раз.
— Нам нужен хит, чтобы его люди пели и по радио ставили,— говорил Лёха.— Например, как «Музыкант» у Никольского. Она всем нравится.
«А ведь это необычно,— подумал Васенька.— Песня-то грустная, но всё равно она многим нравится, и радиостанции её частенько крутят. Почему? Может быть, потому, что это песня о бессмертии?
И ушёл, не попрощавшись, позабыв немой футляр,
Словно был старик сегодня пьян.
А мелодия осталась ветерком в листве,
Среди людского шума еле уловима…
Музыкант ушёл, а мелодия осталась. Может где-то здесь и прячется секрет вечности? Мелодия осталась среди людей и для людей. Вот только ещё надо найти такую мелодию. И что это может быть, кроме музыки?»
— Всю свою музыку Никольский украл у Марка Нопфлера из «Dire Straits»,— авторитетно заявил Егор, бросив победоносный взгляд на соперника.— Надо играть что-то лёгкое, но качественное, и уж, конечно, косить не под Никольского или «Воскресенье», а под тех, под кого они косили,— ориентироваться на первоисточник. Ты вот «Brass Horizon» слышал? Вот то-то. И никто не слышал. Так что воруй сколько угодно — наш пипл схавает. Отличный фанк, между прочим, хоть сейчас на радио или на корпоратив какой-нибудь.
— А я считаю, что нужно тяжеляк мочить,— сказал Фендер, следя за реакцией Виолетты.— Чем тяжелее — тем бескомпромисснее. Так, чтобы вообще слушать невозможно было. Тут Кинчев новую песню записал, «Рок-н-ролл крест».
— Боже мой, с какими провинциалами приходится иметь дело! — простонал Егор.
А Васенька подумал, что раньше рок считался музыкой сатаны, теперь вот делает попытки стать православным. Но Константин Кинчев, скорее, напоминал ему не проповедника, а взбесившегося фашистского агитатора. Хотя, говорят, в Италии…
Валька между тем всё сильнее хмелел. Он вдруг сильно ударил Лёху в плечо.
— Э, пацан, дай прикурить! — полушутливо прокричал он эту классическую разводку.
Другие уставились на него со сдержанными улыбками. Лёха решил поддержать игру и изобразил крутого парня.
— Понимаешь, брат, я не курю,— медленно сказал он, по-наркомански прикрыв глаза и особенным образом выпячивая губы.
— Не брат ты мне, понял? Я у тебя закурить прошу,— с нажимом ответил Валька.
Он недобро улыбался, глаза его были прозрачны и пусты. Короче, он вёл себя в точности как уличная шпана.
— А я тебе на-рма-льно отвечаю…
— Что ты отвечаешь?! За что ты отвечаешь?! Ты у меня ответишь сейчас!
И никто не мог понять, шутка это или серьёзный наезд. Спорщики уже начали было толкать друг друга, и пьяному Вальке было бы не удержаться на шатком табурете против бас-гитариста Лёхи, но он вдруг утих. Разговор стал снова налаживаться: теперь уже Андрей взялся спорить с Егором о музыкальных стилях и группах, а Фендер заявил, что в этих группах никто не умеет играть на гитаре; девушка сразу захихикала и стала строить ему глазки. Лёха выступил в качестве резонёра и призывал не обсуждать музыку, а чувствовать её, и тут же предложил идти гулять по ночным улицам: чего дома сидеть?
— Всё, что вы тут предлагаете, не годится,— заявил Андрей, размачивая сухарик в кружке чая.— Надо сделать так, чтобы нравиться сразу всем: и детишкам, и их родителям.
— Как кока-кола? — спросил Васенька.
— Скорее, как красная икра,— с достоинством парировал Андрей.
Егор, у которого был свой музыкальный проект, говорил, что музыка годится только в качестве хобби. Лёха и Фендер дружно заявили, что без музыки им не жить. Валька долго молчал и поглядывал то на бутылку, то на приятелей. Трудно было сказать, о чём он думал и думал ли вообще: он покачивался, рот его был чуть приоткрыт — не то улыбался, не то скалился, как будто за столом сидел не живой человек, а зомби из дешёвого ужастика. Отвернувшись от приятелей, он подмигнул Виолетте и протянул ей бутылку.
— О нет! Я лучше выпью пива,— воскликнула она, извлекая из-под стола другую ёмкость и пересаживаясь на подлокотник кресла, чтобы быть поближе к закуске.
— А зачем ты пьёшь эту мочу? — повысил голос Валька.— Ты что — не мужик?
— Я, конечно, мужик,— засмеялась Виолетта,— и поэтому предлагаю тост…
— Нет, ты мне ответь! — он не дал ей перевести тему, его голос сделался угрожающим.
— Что мне тебе ответить?
— А чего ты меня перебиваешь?.. Ты не отворачивайся, ты мне в глаза смотри!.. Чего смотришь? Интересно?!
— Интересно.
— Я тебе сейчас покажу «интересно»!
С этими словами Валя зарядил своим широким кулаком девушке в ухо. Она не удержалась на подлокотнике и упала на пол. Парни запоздало бросились унимать своего приятеля, но он заревел и стал сметать со стола посуду. Зазвенело стекло, взметнулась скатерть, перед Васенькиными глазами замелькали руки, ноги, спины. Фендер споткнулся о табуретку, и Валька с видимым удовольствием наступил на его виртуозные пальцы. Лёху он приложил лбом об угол стола, и тот, размазывая кровь по глазам, выбыл из строя. Но Егор, Андрей и опомнившийся Васенька обхватили безумца и повалились с ним на пол. Нильс плевался бурой пеной и хрипло рычал, срываясь на хохот.
«Озверел… прямо как Нильс в моём романе»,— мелькнуло в голове у Васеньки.
— Он опять принимал эту дрянь?! — закричал Егор скорее в пространство, чем кому-то из присутствующих.
А Валька вдруг снова успокоился и обмяк. Парни отпустили его, помогли взгромоздиться на стул и сами расползлись по сиденьям. Виолетты с ними уже не было: она ушла во вторую комнату спать. Лёха вернулся с пластырем на лбу. Оживление как рукой сняло.
— Зачем ты это всё? — проговорил Егор.
Валька поднял на него свои пустые глаза (что же он принимал?) и зло улыбнулся:
— А ведь страшно, да?
— Глупо, и только,— отозвался Андрей.— Всё-таки эта работа тебя доконала. Зачем ты пошёл в ремонтники, почему не стал…
— Кем же?! Кем это я не стал?
— Ну, кем-нибудь, чтобы работать с культурными людьми…
Васенька открыл было рот, чтобы сказать, что Валя его стараниями уже вторую неделю работает журналистом, но промолчал, увидев, что тот намеренно не говорит об этом. Видимо, ему было что сказать.
— А что мне культурные-то! Чихал я и на престижную работу, и на образование своё неоконченное! Знаешь ли ты, что любой из парней, с которыми я успел поработать, не боится ни-ко-го? Он любого убьёт и ограбит. Да что им все эти «культурные» разговоры о всеобщей бездуховности, если половина из них побывала на войне! А это, знаешь, посильней любой науки.
— Кто посильней? Сильный тот, кто делает выбор. А эти твои солдаты ничего не выбирают в своей жизни,— сказал Егор.— Их погнали под танки, они и побежали. У меня вот квартира и машина есть, а у них нет и не будет никогда. Значит, я сильнее.
— Сильнее, потому что родился в семье главврача?
— Хоть бы и так.
— Ничего, зато, пройдя через огонь, эти парни уже ничего не боятся. Если им что-то не понравится, они возьмут пулемёт и просто-напросто всех убьют.
— Им в армии «равняйсь-смирно» в голову ввинтили, как собакам Павлова. Так что ничего они без команды не сделают. И не делают — горбатятся только, как ты.
— Действительно, зачем ты загнал себя во всё это? — снова заговорил Андрей.— Зачем из нашей группы ушёл, не захотел делать с нами музыку?
— Что значит с вами? — рассмеялся Валя.— Что значит «делать»? Ты ж им диктуешь каждую ноту, каждое слово.
Фендер и Лёха переглянулись.
— Ну, об этом мы уже с тобой говорили… Помнишь, ты ещё со мной соглашался тогда? — торопливо проговорил Андрей с нажимом, надеясь, что пьяный Валька запутается и не станет спорить.
— Нет, не помню.
— Ладно, но почему ты не окончил учёбу, не захотел найти приличную работу, а уцепился за эту?.. Зачем окружил себя такими людьми? Песни бросил писать…
— Кому они нужны, эти песни?
Фендер, почувствовав, к чему идёт разговор, ушёл в соседнюю комнату утешать Виолетту. Егор уткнулся в новый телефон. Васенька и Лёха принялись подбирать с пола посуду.
Андрей между тем продолжал развивать мысль:
— Прежде всего, песни нужны тебе самому. Ведь музыка — это лучшее занятие на свете. Уж всяко лучше того, что ты делаешь сейчас. Да и в чём же ещё смысл жизни, как не в ней? Доносить до людей средствами искусства свои идеи…
— При современной скорости потока информации всю твою музыку забудут через пару лет, даже если прогремишь на весь мир.
— Но надо пытаться, надо лезть, надо всех обхитрить!
— Это вы все сейчас так говорите. Но скоро, ровно через год, вы пой-мё-те,— медленно и с трудом говорил Валька, который был старше Васеньки и Андрея ровно на год и оказался на одном курсе с Васенькой только потому, что не сразу поступил.
Почему он произнёс эту фразу с трудом? Он был слишком пьян или не желал разговаривать? Или ещё что-то мешало ему?
— Что? Что мы поймём? — сказал кто-то, не важно кто, поскольку все поддержали этот вопрос своими взглядами.
Валька не смотрел ни на кого: он уставился в стакан. Понимал ли он, что говорит с людьми, что с ним за одним столом сидят собеседники? Или ему казалось, что он говорит сам с собой или с кем-то ещё, кого не было рядом? Слышал ли он то, что говорили ему? Может, слышал, но не полностью, или, наоборот, к каждой фразе в его мозгу добавлялись какие-то дополнительные слова и смыслы. И о чём он говорил? И кому? Казалось, он вовсе не заботится о том, чтобы быть понятым… Или, напротив, он считал, что говорит понятно и ясно? И что он говорил? Быть может, в его голове звучали одни слова, а губы произносили другие. Жаворонок Васенька чувствовал сонливость и не запомнил и не понял всего разговора. Он был длинный, гораздо длиннее того, что сохранилось в его голове. Но потом, когда Васенька вспоминал этот ночной разговор, его мучило ощущение недосказанности. Ощущение какой-то фатальной невозможности диалога. В памяти остались не фразы, а образ, как будто все они рисуют картину — каждый по очереди подходит к холсту и кладёт несколько мазков. Но каждый рисовал что-то своё, и потому они лишь мешали друг другу, замазывали, перечёркивали написанное собеседниками.
— Вы поймёте,— отчётливо и веско проговорил Нильс,— что есть жизнь, а есть грязная, вонючая дыра.
Он сделал значительную паузу и с вызовом посмотрел на остальных. Те смотрели на него недоумённо, ожидая продолжения или объяснений.
— Так вот, в этой дыре, в этом гадюшнике ты можешь провести всю жизнь. И никогда не вырваться… уже никогда.
Все умолкли, хотя думать в этих простых словах было не над чем. Но Васенька вдруг отчётливо ощутил и разделил желание парней понять, увидеть то проклятие, тень жестокой судьбы, нависшую над их товарищем. Она была тут, рядом, может быть, за его спиной. Может быть, в них самих…
Валька неожиданно размахнулся и стукнул кулаком о стол, разбив блюдце, которое незадолго до этого Лёха поднял с пола. Парни привстали, снова готовые к бою. Валька посмотрел на них с презрительной улыбкой. Потом улыбка стала заговорщицкой, и он, уже не так громко, снова постучал по столу, потом вдруг снова размахнулся, но Лёха схватил его за руку.
— Каждый сам хозяин своей судьбы. Вот я хочу подняться над грязью, над нищетой и прилагаю к этому усилия,— сказал Андрей, обращаясь как бы ко всем сразу.
— Не подымешься ты. И никто не поднимется. Это я вам говорю. Город у нас такой.
— Какой — такой? — удивился Андрей.— Музыкальные клубы у нас есть и ещё будут. Можно всякие фестивали проводить. В общем, не голодать, занимаясь при этом музыкой.
— Нельзя. Это вонючий, гадкий город. Он стоит в тени, мы все в тени…
Лёха поёжился: кажется, в квартире всё-таки был сквозняк.
— Ну как так? Инфраструктура отлаживается, бабки в город текут. Скоро состоятельные люди и их детишки захотят развлекаться…— начал Андрей.
— Тут вы и начнёте задницей перед ними вертеть,— договорил за него Валька.
— Глупости это всё,— подал голос Лёха.— В нашем городе полно счастливых, реализовавшихся людей.
— Да? Кто? — с вызовом обернулся к нему Нильс.
— Александр Владимирович, который делает гитары. Он создаёт уникальные инструменты…
— Он водку пьёт,— перебил его Нильс, потрясая перед Лёхиным носом бутылкой.
— Он достаточно зарабатывает.
— Ага, когда заказы есть. Вот так раз в год закажут ему крутую гитару, заплатят тысяч пятьдесят, а он эти деньги потом на весь год растягивает.
— У него бывает много мелких заказов…
— Как раз на водку! Нет, он родился здесь, а значит, ничего у него хорошо идти не должно.
— А как же группа «Mocking Brew»? Вот успешные ребята!
— Иногородние. Да и те скоро развалятся, дайте срок. Будь я проклят, если они преуспеют! Кто в этом болоте родился, тот из этого болота никогда не вылезет. Только приезжие пытаются что-то сделать.
— Примеры можешь привести? — поинтересовался Андрей.
— Тетёшкин, Мухонина…
— Но они-то тоже ничего не добились!
— Как это не добились?! Поверьте, они далеко пойдут! — Нильс опять грохнул по столу.— А хоть бы и не пошли. По крайней мере, они отлично всё понимают. Соображают люди. Не то что вы все.
Все собрались было шумно протестовать, но первым заговорил Васенька. Он пытался понять, объяснить, обобщить отрывочные высказывания друга, но у него не было подходящих слов, язык увязал в мистическом киселе, и он сам понимал это, но ничего не мог поделать:
— Мне кажется, он говорит немного о другом. Кажется, он хочет сказать, что этот город… заколдован, что ли… Что тут для людей поставлены невидимые стены или потолки, и каждый здешний житель имеет особые, необъяснимые причины не достигать успеха, особенно в творчестве. Как будто каждый человек мистически связан именно с дном этого омута и чувствует себя психически комфортно, только отказавшись от какой-либо реализации своего потенциала.
Все притихли и сделали серьёзные лица. В Васенькиной речи было много умных слов, хотя он и произносил их торопливо, словно стыдился. Никто не понял, о чём он говорил, так что, выдержав необходимую паузу, они вернулись к обсуждению привычных тем. Валька опять стукнул по столу, но с меньшей силой:
— Да не нужна ваша музыка никому, а особенно мажорам, ради которых вы так стараетесь!
— А какая нужна? — оживился Андрей.
— Никакая не нужна. В нашем городе точно. Наш город ещё довольно богат, и сейчас в нём идёт делёж денег. И когда это всё закончится, неизвестно. Так что можете все отдохнуть: нет у вас шансов зарабатывать на жизнь музыкой. И разве вы не чувствуете, как это всё скучно?
— Что скучно? — спросил Андрей.
Лёхи в комнате уже не было: видимо, ему тоже стал невыносим этот разговор.
— Да всё…— Нильс неопределённо махнул рукой.
— Что «всё»? Я, например, с утра до вечера кручусь, встречаюсь с людьми. Тут отдохнуть некогда, не то что скучать! Глядишь, когда-нибудь мы и уедем из этого города, тогда уж точно скучать не придётся. А сочинение музыки? Оно само по себе увлекательно. Иногда, если я придумаю интересный музыкальный ход, то до вечера мне весело, а потом надо репетировать, текст опять же…— Андрей кивнул на Васеньку.
— А я занимаюсь медицинской наукой. Это очень интересно,— вклинился Егор.
— Хождение на задних лапках — и ваша музыка, и ваша наука. Скучно это всё! Мне это неинтересно!
— А мы и не должны тебя развлекать,— не выдержал Васенька.— Это ты должен сделать сам. Они наполнили свою жизнь, нашли то, что…
— Сможет их развлечь?! Развлечь, отвлечь… Это всё голый пафос, фиговый лист. Заткнуть дырки в мозгу, чтобы не было страшно! Чтобы не лезла в голову вся эта бессмыслица. Опереться обо что-то, чтобы не упасть…
— Как ты?
Валька не услышал вопроса; ребята подумали, что вот сейчас его прорвёт и он скажет что-то важное, что поможет его понять, но он обронил только:
— Будь моя воля, я бы неделями не выходил из дома. Какие же все… идиоты.
Конечно же, в этом «все» читалось «вы все», и поэтому над столом повисло неловкое молчание. Валька уткнулся в бутылку, Антон передал Васеньке вторую бутылку водки, и тот незаметно вылил её в раковину.
Васенька решил, что настал момент, когда можно повернуть разговор в нужное русло:
— А в чём настоящее наполнение, настоящий смысл жизни?
Валька презрительно хмыкнул. Первым заговорил Андрей:
— В искусстве смысл. В чём же ещё? Выдумывать интересненькое, а потом продавать. А главное — управлять всеми, повелевать толпой со сцены!
— Это кто кем повелевает? — недобро засмеялся Валька. И вдруг добавил: — Цирк волшебных крошек!
Эта последняя фраза прозвучала как приговор, как проклятие… и засыпающему Васеньке показалось, что презрительный взгляд Вали стёр, смазал лицо Андрея. За столом остался сидеть безликий болван, едва шевелящий руками. А лицо повисло рядом в воздухе и серьёзно заговорило:
— Человек должен уметь меняться. В том, кто хочет побеждать, не должно быть ничего негибкого, твёрдых вещей, убеждений. Внутри не должно быть барьеров, через которые он не мог бы перешагнуть…
Васенька всхрапнул и тут же проснулся. Егор уже возражал Андрею:
— Искусство не вечно.
— А что не навсегда, того нету,— пробормотал Валька.
Егор продолжал:
— А вот научные открытия пребудут вовеки. И гранты на них выделяют.
— Стать коротенькой сносочкой в многотомном учебнике? Это не бессмертие,— возразил Андрей.
— А сколько дней проживёт песенка? Или стишок? А романы вообще нужны только детям, которые благодаря им компенсируют нехватку жизненного опыта.
— Да, но,— заговорил Васенька,— в искусстве ты выражаешь свою индивидуальность, а в науке идёшь на поводу у объективной реальности. Ты открываешь не то, что выдумано тобой, а то, что и так есть.
— В искусстве — то же самое. Постижение объективной действительности, просто другим способом,— неожиданно внятно и отчётливо проговорил Валя.
Он словно протрезвел на мгновение, сказав эти слова, но в следующую минуту уже начал шарить под столом в поисках бутылки.
Васенька задумался и снова отодвинулся за холодильник. Между тем Егор и Андрей продолжали спор. Андрей пытался играть словами, ловить Егора на противоречиях, сводить его фразы к абсурду, но тот упорно твердил своё. Наконец Валя не выдержал:
— Да пересядьте вы, наконец! Сели друг напротив друга и теперь спорят. Психологи доморощенные.
— Скажи ещё, что всё дело в именах,— огрызнулся Андрей и, чтобы увести разговор в сторону, обратился к Васеньке: — А ты как считаешь? Зачем мы живём?
— Во всём этом ещё предстоит разобраться…— сказал Васенька.
— Нельзя! — резко повысил голос Валька.— Вернее, не надо… Никто ни в чём не разберётся. И в этом главный закон. Ничего нельзя понять. Да и не надо…
— И давно ты…— спросил Андрей, но Валька снова перебил его:
— Всегда. Всегда и никто. И страшно. Притяжение слабое, а давление сильное. И всегда холодно, как на планете.
— А что страшно?
— Помирать страшно. Особенно ночью.
— Так ты разберись. Пускай не здесь, но где-то же должен быть ответ. А если нам всем поехать в Питер или Москву? Там народу побольше, и времени у них на ерунду вроде самокопания достаточно.
— А где деньги на дорогу взять?
— Ну ты же зарабатываешь.
— А там где жить?
— Один симфонический оркестр, пока не прославился, полгода в подземном переходе жил. Главное — захотеть.
— Всё равно они там тоже дураки.
— С чего это ты взял?
— Да с того, что у меня больная и одинокая мать! — Валя вцепился нестрижеными ногтями в столешницу.— Как я её брошу? Куда я поеду?! Моя бедная одинокая мама… Я ненавижу этот мир, эту жизнь и этого Бога, если Он есть… Это цирк волшебных крошек. Цирк волшебных крошек!
Васенька вздрогнул. Валька совсем сгорбился и как будто даже внезапно похудел над своим стаканом.
— Он там танцуют… карлики… в цирке… кривляются, вряд ли они сами этого хотят… Но им платят… Понимаете ли вы, подонки, что им платят за то, что они уродливы?! За то, что они несчастны. И ни за что другое им платить не будут! Ни за что. Цирк волшебных крошек… И мы все радуемся, и кланяемся, и танцуем!
Он вдруг зажмурился, обхватил себя руками и стал раскачиваться на стуле, как делает человек, которому очень больно. А потом он стал напевать песенку, видимо, собственного сочинения:
— Папа, почему люди плачут?
— Их кто-то за зло захотел наказать.
— Папа, а зачем дети плачут?
— Затем, чтобы взрослые учились страдать.
— Папа, почему звери гибнут?
— Затем, что они не как люди, сынок.
— Папа, а зачем люди гибнут?
— Затем, что не вечно им плакать, сынок.
Это тихая песенка слёз,
Это свет колыбелью играет опять.
Ты знаешь ответ на вопрос,
Но мне временами так трудно понять.
— Папа, почему же ты плачешь?
Ведь эту сказку ты выдумал сам.
Папа, по кому же ты плачешь —
По сказке своей или, может, по нам?
Папа, почему я погибну?
Разве я этим хоть что-нибудь спас?
Папа, почему и я плачу?
Я и не знал, как мне жалко всех нас.
— Это тихая песенка слёз,
Это свет колыбелью играет опять.
Ты знаешь ответ на вопрос.
О, как не хочу я тебя потерять…
И когда он пел от имени папы, то закрывал глаза ладонью, а выговорив последнее слово, вдруг заплакал. Тихо-тихо, почти шёпотом. Он плакал, как ребёнок, с долгими судорожными всхлипами, плакал своим осипшим прокуренным голосом, и частые слёзы звонко падали в недопитый стакан, а он растирал их по лицу кулаком и бормотал что-то бессвязное:
— Мальчиш-Кибальчиш… гостья из будущего… зачем они выдумали это всё? Обманули… тоже мне дети полка… и его команда… Они же обещали нам красивую жизнь и красивую смерть! И где это всё? Ну где?! Все эти книги, все эти фильмы… И чтоб вот всё хорошо и правильно, а главное — честное слово… чтобы снова верили в честное слово…
И в это время за стеной раздался глухой стук — это Лёха в бессильной ярости ударил в стену кулаком и вывихнул себе руку. Но те, кто сидел за столом, не знали об этом. Они знали только, что они ничем не могут помочь Вальке, потому что его тоска выше, чем их надежды.
Вскоре Валька успокоился и поднял на друзей заплаканные глаза, в которых читалась ненависть. Всем и правда стало неловко. Андрей пробурчал что-то в том смысле, что он поможет всем устроиться спать, Васенька попрощался и вышел наружу.
Но автобусы ещё не ходили, домой он не собирался — просто захотел подышать воздухом и подумать. У подъезда пустовала самодельная лавочка, которая в другое время суток всегда была занята пенсионерами. И вот Васенька так же устало опустился на отполированную их задами доску и направил пустой взор в пространство. Он ничего не пытался обдумать, позволяя мыслям и впечатлениям самостоятельно укладываться в мозгу, вызывая своими соприкосновениями химические реакции, рождая новые мысли и новые впечатления. Вся эта работа осуществлялась помимо его сознания, где-то под ним, и спустя некоторое время на поверхность стали подниматься продукты этой активности.
Ему показалось, что где-то далеко пропел горн и на его зов откликнулся барабан. Горн и барабан… горн и барабан… и бар-рабан… и бар-рабан… горн и барабан…
«В конце концов, разве Валя не прав? В глубине нашей души живут не еврейские, греческие или даже славянские боги. Наш пантеон состоит из персонажей сказок, которые мы слышали в детстве».
Нет, Васенька не думал ставить под сомнение авторитет Центрального телевидения и своих университетских преподавателей — Бороды и Шамбалы, он не собирался спорить с тем, что СССР (его родина) является царством зла и бездуховности: это была настолько очевидная истина, что его даже не интересовали доказательства. Но он не мог не сознаться (Васенька умел быть честным с самим собой), что советские мультики — это самое доброе и одухотворённое, что он видел в жизни. Это относилось и к уютному крошечному мирку историй про Ёжика и Медвежонка, и к распахнутой, загадочной вселенной Алисы Селезнёвой. Даже такой сугубо идейный продукт, как «Сказка о военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове», шевелил в Васенькиной душе какие-то позабытые струны. То же можно было сказать про фильмы, детские и взрослые. Какие-нибудь заурядные «С лёгким паром» или «Иван Васильевич» будили в сердце добрые чувства, а персонажам современных российских наирелигиознейших, архимонархических фильмов он не мог заставить себя сопереживать. Казалось бы, превознесённый современным обществом режиссёр Андрей Тарковский, эмигрант, повёрнутый на православии, и он ведь лучшие свои картины снял в тоталитарном «совке», а расправив крылья за границей, сотворил невыносимую тягомотину, к тому же ещё и проникнутую ностальгией по оставленной родине. И, надо сказать, так произошло и с другими диссидентами: все те, кто нынче ругал советское прошлое, жаловался на советскую цензуру, идеологическое давление, освободившись и от того, и от другого не создали ничего не то чтобы значительного, но даже попросту любопытного. Рязанов, Окуджава, Рыбников навеки остались там, а в Российскую Федерацию переселились жить их трупы.
Пожалуй, дольше других держались рокеры, но и от них что-то в последнее время ни слуху ни духу. Лучший альбом группы «Калинов Мост», «Оружие», вышел в 1998 году, а потом пошли перепевки старого. Группа «Выход» выпустила в девяносто девятом неплохой альбом «Два года до конца», но он был наполнен таким пессимизмом и сарказмом по отношению к окружающей действительности, как будто только в отрицании новой России и заключался источник вдохновения.
Апокалипсис рядом,
Апокалипсис близко.
Не надо быть Иоанном,
Не надо быть Богословом, чтобы это понять,—
пел лидер группы Сергей Селюнин.
Что же это выходит? Вырвались на свободу из ужасного атеистического царства, пожили лет десять с хвостиком, и — конец? Впрочем, исповеднику любой религии конец истории, гибель мира представляется желанной целью: тогда из-за рухнувших декораций на сцену выйдут боги и примут верных в свои объятия. Так что верующему человеку не то что России — никакой страны не надо, не надо мира, не надо человечества, вообще людей.
А вот Чиполлино, Буратино, Паровозик из Ромашкова учили любить природу, ближних, весёлые приключения, учили громко смеяться, бороться, дружить. Даже Гаврош, хоть и сам пошёл на смерть, учил любить жизнь.
— Жить и умереть ради жизни, а не ради смерти,— пробормотал Васенька самому ему ещё малопонятную фразу.
Он не стал делать никаких выводов, а двинулся в сторону той самой четырнадцатиэтажки. Дверь в подъезд оказалась незапертой, как будто специально для него. Васенька огляделся внутри и сразу понял, что его «святилище» уничтожено, росписи исчезли. Он хотел уже было уйти, но на первом этаже распахнулись двери лифта, и в кабине в тусклом свете плафона он увидел фигуру мужчины.
— Привет! — сказал Гранин.— Рад, что нам всё-таки удалось встретиться.
— Здравствуй,— ответил Васенька, его глаза загорелись радостью, переходящей в затаённый испуг.
Он вошёл в кабину, и, прежде чем двери закрылись, они крепко и с чувством пожали друг другу руки. Кабина дрогнула и понесла их вверх.
Какое-то время оба молча внимательно рассматривали друг друга. Сам Васенька был немного согнутым и невольно заглядывал в глаза собеседника снизу, но в этом взгляде было страстное требование. Гранин держался прямо и потому выглядел выше. В его глазах была видна усталость. В остальном он тоже являл собой противоположность Васеньке: одет строже, острижен коротко.
— Я уже и забыл, какой ты,— улыбнулся он.
— Уж какой есть,— развёл руками Васенька.— А ты разве другой?
Гранин пожал плечами, и Васенька продолжил:
— Ты, конечно, знаешь, что я хочу у тебя спросить первым делом.
— Догадываюсь,— Гранин невольно отвёл взгляд от лица собеседника и уставился в потолок.
Лифт ехал вверх медленно и неестественно долго, как будто собирался забраться на такую высоту, с которой виден весь мир.
— Итак… Ты нашёл? — не выдержал Васенька.
— И да, и нет. В зависимости от того, как подойти к вопросу.
— Что это значит? Говори прямо.
— Скажем так: я ничего не нашёл, но поиски можно считать законченными.
Их разговор был долог, но его содержание осталось известно лишь им двоим, и ни Васенька, ни Гранин не передавали потом никому то, что было сказано во время этой сюрреалистической поездки.
Казалось, что прошла вечность, прежде чем двери лифта открылись вновь. В кабине не было никого, кроме Васеньки. Он вышел и оказался на двенадцатом этаже, там, где когда-то было написано стихотворение «Тысячи лет выхода нет». Теперь стена была пуста, как чистый лист. Васенька вынул заветный синий маркер и написал:
Ты был там,
Ты был дан
Этой планете как намёк
На то, что каждый одинок
И светел.
Лунный свет,
И сна нет,
И лишь автобус под дождём
Тебя немного подождёт
И всё равно уедет.
Человек-невидимка,
Почти что слилось со стеной
Твоё лицо,
Но ты пока ещё живой.
Внимательно перечитал написанное, потом поднялся на четырнадцатый этаж, вышел на балкон и на мгновение ослеп от лучей восходящего солнца.
Эпилог
Рассказать о том, как сложилась судьба других действующих лиц этой истории, довольно просто, поскольку получившие вскорости распространение безлимитный Интернет и социальные сети сделали их жизнь прозрачнее, чем в замятинской антиутопии.
На персональной страничке Артёма в графе «семейное положение» читаем: «Помолвлен с Танечкой Лепёшкиной»; город — Санкт-Петербург. На страничке Танечки… графа «Семейное положение» гордо отсутствует, но город указан тот же — Санкт-Петербург. Итак, её мечта сбылась не без некоторого компромисса. Правда, вот уже несколько лет ничего не слышно о её новых песнях — в «Аудиозаписях» выложены только славные наивные песенки, написанные в далёкой провинции от тоски по культурной жизни. А вот страничка Алины Авангардовны перестала обновляться почти сразу после создания. Из записей посетителей на стене узнаём, что неугомонная целительница, увы, скончалась в поезде на пути в Москву, почти согласовав своё переселение в столицу. Зато бабушка Танечки и по сей день здравствует и бережёт свою мебель.
У Вали очень популярный и посещаемый блог, который он регулярно обновляет. Правда, нет в этом блоге ни песен, ни стихов, ни музыки, как будто муза никогда и не посещала подвального философа. Здесь много шутливых, ёрнических замечаний о политике местных властей, вполне в духе его учителя и кумира журналиста Монопольского с «Эго Москвы». Они даже добавили друг друга в друзья. Да, местное вещание оппозиционной радиостанции закрылось — как раз перед краевыми выборами. Говорят, фирма получила недурные отступные, а некоторые даже добавляют, что ради этих отступных волна в их городе и открывалась — открывалась ради небесплатного закрытия. Надиваныч окончательно был оттёрт с местного политического олимпа и затерялся где-то в муниципальных пресс-службах. Ирка перешла работать на краевое радио.
Отец Юлий, судя по аватарке, умудрился при помощи новейших средств медицины отрастить себе роскошную бороду лопатой. Правда, вместо краевого центра он теперь почему-то служит в глухой северной деревне. Если попробовать выяснить причину переезда при помощи официального сайта местной епархии, то можно обнаружить лишь небольшое сообщение о том, что отец Юлий был назначен благочинным далёкого района, то есть формально эта ссылка выглядит как повышение. В левом верхнем углу сайта красуется фотография местного архиепископа: взгляд сердитый, властный, а вот бородёнка у него неказистая, в народе такую называют «мочалкой». Уж не приревновал ли капризный владыка чужую бороду, не услал ли «лопату» подальше от своих очей?
Аполлошин в администрации мэра больше не значится, про книги его тоже ничего не слыхать. Личная страничка завалена рекламой маклерских контор; похоже, Дима плюнул на всё и теперь играет на бирже.
На сайте местной ячейки КПРФ какое-то время появлялись сообщения про деду Петю, но после его загадочной смерти в камере эти сообщения с сайта были удалены. А через пару месяцев он был посмертно исключён из рядов партии за неуплату членских взносов.
Лидеры оппозиции Дыня и Комаров продолжают свою бурную деятельность. Полистайте их электронные фотоальбомы: они являются сибирскими представителями сразу нескольких столичных партий и неформальных организаций, участвовали в проведении митингов за честные выборы, маршей несогласных, русских маршей, маршей за и против сексуальных меньшинств и умудряются поддерживать превосходные отношения с местной администрацией и своими патронами в Москве и за рубежом. Их приятель Мишаня спился и живёт на пенсию своей тёти.
За деятельностью оппозиции с интересом следит Егор Валентинкин. Родители устроили его работать в элитную частную клинику, и теперь он проникся любовью к олигархам и ненавидит кремлёвскую власть.
Преподавательский состав филфака в ходе реорганизации института был уволен в полном составе.
Андрей, Фендер, Лёха и Егор вместе уехали в Питер, где тоже бросили заниматься музыкой — заделались арт-директорами разных клубов и теперь регулярно рассылают всем знакомым рекламный спам.
Тоннель, с которого начинался наш рассказ, так и не был прорыт в связи с обострением кризиса 2008 года. Гребенщиков продолжает петь песни о тайнах души и новостях из астральных миров.
Что же произошло с Васенькой, доподлинно неизвестно: как-то он исчез из поля зрения друзей и знакомых. Отец Юлий утверждал, что знает, как ведут себя подобные пылкие юноши — они идут в монастырь или в какую-нибудь секту. Впрочем, оказался ли Васенька в местном монастыре, отец Юлий не мог сказать с точностью в связи с переездом. Валька однажды спьяну заявил, что Васенька покончил с собой — шагнул с балкона навстречу новой жизни. Большинство же — Ирка, Егор Валентинкин, Дима Аполлошин — склонялось к тому, что Васенька попросту рванул в Питер; по крайней мере, они сами туда непременно уедут в ближайшее время. Были и вовсе дикие версии: мол, Васенька полностью изменил свои взгляды и круг общения, увлёкся то ли историей, то ли политикой… Кто-то даже предположил, что Васенька и является автором всколыхнувших местную блогосферу анонимных статей с призывами чуть ли не к мировой революции. Но это уже из области легенд о капитане Копейкине… Пожалуй, самую неожиданную версию предложила Танечка. Она сказала, что и не было никогда никакого Васеньки, что это был не реальный человек, а просто коллективный розыгрыш.
До последнего времени я и сам не мог понять, что случилось с Васенькой… со мной, со всеми нами. Наверное, потому и была написана эта повесть.