Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2015
Однажды я с двумя своими товарками застряла в китайском лифте. Это было в пекинской гостинице во время июльского пекла, от которого спасение было только одно — кондиционеры.
Внезапно отключили свет в лифте, а вместе с ним угас и кондиционер, и вот мы, три русские женщины среднего возраста, оказались в изоляции. Сначала вели себя цивилизованно, можно сказать — прилично, терпеливо ожидая конца затруднения. Нажимали аварийную кнопку, что-то пытались говорить по-английски в микрофон (владение китайским заканчивалось на приветствии «нихао»). Но спасение никак не наступало. Испытание темнотой и, что самое страшное, жуткой духотой всё длилось и длилось. Температура в лифте неуклонно и быстро поднималась, становилось трудно дышать, одна из подруг страдала астмой, за неё особенно было страшно. Нас постепенно охватывала паника. Надолго ли хватит кислорода в плотно закупоренной кабине?
Вдруг откуда-то из глубин сознания, взбаламучивая ил прошлого, всплыл эпизод из детства, давно мной позабытый.
…Я, маленькая девчонка, нахожусь в запертом шкафу с другой такой же маленькой перепуганной девчонкой. Нас кто-то заманил в этот шкаф, кто-то в галифе… ноги босые… гимнастёрка без пояса. Солдат! Тётки Анны, бабушкиной невестки, хахаль.
Мы играли с Наташкой, моей двоюродной сестрой, у них дома в детской, нам не было никакого дела до взрослых, мы лишь ненадолго выбегали в другую комнату, чтобы похвастать, какие мы хорошие девочки и какую замечательную игру придумали.
Как оказалось, мы им мешали.
Солдат затеял с нами коварную игру в прятки, заманил в тесный стенной шкаф, а потом плотно придвинул кровать к дверце.
Сначала мы орали и стучали в стенки шкафа, потом обессилели от духоты, пыльного спёртого воздуха, необъяснимого предательства взрослых и отсутствия ясности в нашей дальнейшей судьбе. Может, нас навечно заточили? Мы ведь не могли, по малости лет, даже догадаться о намерениях взрослых. Так чувствуют себя котята в пыльном мешке: то ли их понесли топить, то ли просто несут куда-то с какою-то тайной целью.
Когда мы наконец выпали из шкафа с посеревшими лицами и глазами, ввалившимися от шока, мы даже не стали спрашивать ни у кого: что это было? Или обсуждать между собой — слов просто не было. Я никому ничего не рассказала, даже бабушке, слишком большое потрясение перенесла, чтобы болтать об этом. И ведь и не вспомнила бы никогда, если бы не китайское приключение…
Представляю, какой бы разгорелся скандал, проговорись я бабушке, ведь тётка Анна была женой её старшего сына. Бабушка и так подозревала её во всех грехах.
Анна была настоящей деревенской бабой «а ля натурель». Однажды на гулянке она шутя подняла захмелевшего мужичка, нечаянно заснувшего за столом, и под гомерический хохот гостей отнесла его в комнату в постельку.
Она мне нравилась, честно, какая-то сила от неё исходила. Высокая, осанистая, с фигурой — груди гордо выпячены, не ссутулится, плеч не опустит. Портили её только очки, глаз не видно за толстыми линзами, и рот сильно тонкий — змеиный. Под стать рту и шуточки отпускались — ядовитые, острые, как бритва.
Анна вполне владела повседневной деревенской магией. По крайней мере, сажать в огороде при ней нельзя было, это точно. Она и сама смеялась, глядя, как мама старательно сеет лук: «Брось ты это занятие, всё равно ничего не вырастет!» И тут же извинялась: «Я не нарочно, просто как увижу, что кто-то при мне это делает, так обязательно подумаю… сами всплывают гадкие слова в голове».
Работящая была и в некоторых случаях бескорыстная: если человек ей, к примеру, нравился, могла за спасибо выбелить ему избу — просто из любезности. Ну, слаба на передок, это да, что есть, то есть, сила в ней клокотала и требовала выхода немереная… Говорили, любвеобильность — это у них семейное. Её мать, баба Нюра, которую под старость лет подвели ноги, на вопрос, как здоровье, неизменно дерзко отвечала: «Да как-как… Ноги не носят, ребята не просят». Славная была старушка, умерла с трогательной частушкой на устах: «Отходила коридором, отсчитала лесенки. Отыграл милый на гармошке, я отпела песенки».
Вернёмся к Анне, которая любила мужиков крепко. И с солдатами путалась. Я слышала, как кто-то из деревенских доброхотов донёс бабушке, что видели-де Анну с солдатом на Мысах, и это почему-то было нехорошо. Меня при передаче информации в расчёт, как обычно, не принимали.
Я сама себе дорисовывала картины Анниного грехопадения.
Мысы — это такие холмы за деревней, поросшие жухлой от солнца травой, боярышником и шиповником. Зимой с них отлично было кататься на санках; мне, правда, никогда не разрешали. При этом рассказывалась одна и та же назидательная история, как один мальчик катился с горы на лыжах и напоролся — о ужас! — на свою собственную лыжную палку.
В детстве Мысы казались огромными и какими-то возвышенно непростыми. Они торчали из земли, как лысины исполинов, и магнетически влекли к себе…
Я с удовольствием представляла Анну в ситцевом платье, обрисовывающем формы, в платочке, повязанном по-деревенски вокруг головы, и как она бегает по этим таинственным Мысам; бегает-бегает и хохочет, и хохочет. А за ней, тяжело топоча сапогами и раскорячив руки, бегает солдат в галифе и в пилотке со звёздочкой… Дальше этой сцены я в своей фантазии продвинуться не могла, но и эта картинка была достаточно интересной. «Что же такого они делали? Может, целовались ещё?» — думала я.
Я людям не судья, тем более тётку Анну я никогда не осуждала и не собираюсь этого делать. Прошлое — это сон, посмотрел — и дальше живи, как сейчас модно говорить, здесь и сейчас… А детская психика, как оказалось, имеет большой запас прочности: маньяк-извращенец, несмотря на злоключение в раннем детстве, из меня не получился (так и хочется добавить: а жаль ).
…А в Китае всё тогда закончилось так. Одна из нас, дама спортивного телосложения, поднатужилась, крепко упёрлась ногами в пол и с силой раздвинула дверки лифта, ну точь-в-точь как Самсон, разрывающий пасть льва. Вы бы видели выражение лица молоденького китайского коридорного, когда дверцы обесточенного лифта разверзлись и оттуда вывалились три русские взопревшие тётки, смеющиеся и ругающиеся одновременно.