Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2015
Владимир
Костров родился 21 сентября
1935 года во Власихе современной Костромской
области — но не стал деревенским поэтом. Работал на административных
должностях в Союзе писателей, но не сделался интеллектуальным бюрократом. На
стихи Кострова писали песни эстрадные и классические
композиторы, но никто не назовёт его поэтом-песенником. За плечами Владимира Кострова академические переводы (например, французских
стихов Тютчева), литературоведческие статьи, первые Есенинские вечера и чтения.
На страницах «Нового мира» с его помощью были напечатаны Пастернак и
Солженицын, многие ранее запрещённые и многие современные авторы, поэму ему
посвятил Вознесенский… В свои восемьдесят он с лёгкой улыбкой читает наизусть
собственные стихотворения, даже самые ранние. «Я пишу стихи в голове, а не на
бумаге,— говорит Владимир Андреевич,— и учу тому же своих студентов». Профессор
Литературного института имени Горького Владимир Андреевич Костров не только
преподаватель. В том числе и его участию мы обязаны учреждением Дня родного
языка — в день рождения Александра Сергеевича Пушкина; до этого в России
Дня русского языка не существовало! Но поэзия неизменно остаётся в его жизни
главной.
— Этапы вашей профессиональной жизни — это этапы русской литературы. Укажите несколько наиболее значимых для вас.
— Полагаю, можно сказать вот о чём. Я приложил некоторые усилия к возвращению читателю таких поэтов, как Николай Гумилёв, Павел Васильев, Борис Корнилов. Как вы понимаете, это было очень сложно. Главреды писали письмо Николаю Тихонову, замечательному поэту, одному из руководителей Союза писателей, который горячо поддерживал. Вообще, возвращение этих людей было дело серьёзным, нужна была какая-то коллективная воля. Мы писали письма, Бориса Васильева привлекли…
Тогда были закрыты Ахматова, Цветаева… Сейчас это трудно себе представить, но мы возвращали читателю даже их. Непосредственно при моём участии, не могу сказать что решающем, был проведён первый юбилейный вечер — девяностолетия Есенина. Образовали Есенинский комитет… Много было сделано. Я не могу сказать, что я по-настоящему исследовал творчество Есенина как учёный. Ко мне часто обращаются по есенинским и даже пушкинским темам. Чаще всего отвечаю: «Я не пушкинист. Я пропагандист его творчества». Так же и с Есениным. Я не есениновед. Просто приветствую и помогаю проведению Есенинских праздников, чтений.
— Однако в своей статье «К истории творческих взаимоотношений Есенина и Клюева», в которой вы с известной смелостью взялись за такую противоречивую фигуру, как Николай Клюев, вы говорите о двух конфликтных эпизодах, о литературной полемике двух поэтов. Если вы позволите немного расширить рамки научной статьи, ответьте, пожалуйста: каким вам видится место Сергея Есенина в нашей литературе? Ведь даже специалисты отмечают, что одни авторы его безоговорочно восхваляют, другие указывают на негативные стороны его личности. В чём тут дело?
— Есенина мало кто не любит. В основном те люди, которые не могут ему простить его гениальности. А гений бывает безрассуден. Вообще, искусство существует по факту. Сколько раз ни читаю некоторые стихи Есенина — я волнуюсь, как мальчишка. «Дальний плач тальянки, голос одинокий…» Трудно рационально объяснить, в чём здесь дело, но видится мне всё это, слышится… И надо ему, и Пушкину, и хоть кому прощать некоторые вещи за то, что поэты дают нам этот полёт духа, высшее наслаждение творчеством. Жаров о смерти Есенина написал: «Мы прощали и дебош, и пьянство, / Силу песни звонкую любя, / Но такого злого хулиганства / Мы не ждали даже от тебя…» Нужно быть очень осторожным, предъявляя такие претензии к великим и даже к малоталантливым людям. Судите по вершинам. Целым рядом стихотворений Есенин доставил нам огромное наслаждение на века.
— Сейчас каждый может называть себя поэтом, написав несколько строк в Интернете. В прежние времена поэтический круг был узким и элитарным. Это правда или легенды?
— Да, я дружил со всеми известными поэтами: с Беллой Ахмадулиной, Андреем Вознесенским, Робертом Рождественским, Евгением Евтушенко, с другими. Круг действительно был неширок. Но даже эта общность подтачивалась и разрушалась политическими и национальными разногласиями. Сейчас я всем им благодарен, я знаю, что каждый написал значительные стихи, и наши разногласия кажутся, в сущности, мелкими. Советская поэзия — замечательное явление. Всё, что есть в Европе, есть и в нашей поэзии. А советской поэзии у них нет и быть не может.
— Вы можете назвать имена нескольких современных поэтов нового поколения, чьё творчество вам близко?
— Конечно. Александр Орлов, Максим Замшев, Максим Лаврентьев…
Поэзия должна возвышать людей, а не приводить их в скотское состояние. Если людям говорить «свинья», они захрюкают. В принципе, ничего не изменилось в поэзии. Всё то же требование выразить нечто по-настоящему существенное. Например, в поэзии нигде нет слов о правах человека. Везде — о том, что человек обязан сначала быть человеком, а затем говорить о своих правах…
— Стихотворение, в котором звучит тревога, до некоторой степени обречённость, но и ужас возможного во времена беспредела возвращения призрака Сталина, можно считать вашим исчерпывающим откликом на общественные события в России новейшего времени. Вы можете охарактеризовать важнейшие аспекты не в поэзии а, условно, в форме «профессорской публицистики»?
— Я не думаю, что Сталин восстанет из гроба. Но подобная опасность существует. Как известно, постоянное упоминание чёрта может явить нам много неприятного. Сейчас нам нужно как-то остановиться, подумать: а что мы-то? что о нас-то вспомнят?
Народ, конечно, не желает возвращения сталинской модели правления. Но некоторых моментов хочет. Нас, конечно, напугала либеральная форма устройства. Народ не хочет, чтобы мы были протекторатом, «бензоколонкой». Я не знаю как, но тысячелетний опыт нас настораживает. Можно легко стать колонией… Почему я верю в Бога, вернее, в идею его существования?.. Я считаю нашу Победу чудом. Но не меньшим чудом я считаю появление у нашей страны ядерной бомбы. Может быть, это страшно, но тем не менее. Не будь у нас ядерного оружия, нас бы сожгли. Американцы беспощадны. Я восхищаюсь определёнными достижениями Америки, но моральный регресс их общества, как, впрочем, и нашего, меня пугает.
— И всё же не верится, что вы не видите положительной перспективы. Второй строчкой вашего стихотворения «Мы — последние этого века» идут слова: «Мы великой надеждой больны». Что это за болезненная надежда?
— Надежда, конечно, в культуре как тормозе нравственной деградации. Поэзия — часть культуры. У нас достаточно высокий уровень поэзии. Нет настоящей критики, постоянной, компетентной. У нас нет настоящего отбора из того, что мы имеем. Нужно создавать нечто вроде Гонкуровского комитета. Из тех людей, которые в течение определённого времени доказали свою состоятельность в литературе и которые могли бы осуществлять компетентный отбор.
— Как ваша поэзия соприкоснулась с полем музыки? Общение с Георгием Свиридовым было для вас более дружеским — или творческим?
— Это длинная история, странная, чудесная. В тысяча девятьсот шестьдесят первом году раздался звонок. Мне позвонили из Союза композиторов и говорят: «Вами очень заинтересовался композитор Вано Ильич Мурадели». Нужно было написать песню к Фестивалю молодёжи и студентов в Болгарии. Я пригласил с собой ещё Олега Дмитриева: «Пойдём, попробуем?» Мы с Олегом явились, и первое, что Мурадели сказал: «Не надо мне метафор. Пишите проще — я всё музыкой оправдаю». И привёл в пример свою песню «Москва — Пекин»: «Идут вперёд народы…» Мы так и написали. Исполнил песню ансамбль имени Александрова. Это был первый серьёзный опыт. До этого я писал песни для университета, для студентов.
Потом снова звонок — из Новосибирска. Звонил руководитель Сибирского народного хора, композитор, Виктор Захарченко. Он сказал без обиняков: «Я взял вашу „Девичью песню“ и написал на неё музыку…» Её много исполняли по телевидению, хорошая песня получилась. Ну а потом часто звонили. В восьмидесятые мы сотрудничали с Марком Минковым… У меня до сих пор лежит письмо от Матвея Блантера, которому меня рекомендовал Константин Симонов…
У меня было стихотворение, которое кончалось строкой: «В Саврасовском, Есенинском, Свиридовском краю…» И Георгий Свиридов мне позвонил. Я привёз ему стихи. Мы часто перезванивались, с женой ходили на его концерты. Среди своих друзей я не встречал человека с таким знанием русской и европейской поэзии, как Свиридов. Он говорил: «Я последний рапсод. Я пою стихи великих поэтов». Я участвовал в организации двух вечеров памяти Свиридова вместе с дирижёром Владимиром Ивановичем Федосеевым… Сейчас хотят издать диск с песнями на мои стихи. Эта тема тоже продолжается…