Отрывки из романа «Три весны»
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2015
Они вынырнули из-за чёрного, как пепелище, облака. Они неторопливо тянули над курганами и оврагами, над всем неоглядным Диким полем, гордые красавцы-лебеди.
Летели молча, вытянув длинные шеи, словно прислушиваясь к тому, что творилось на земле. Они как будто знали, что здесь пристреляна каждая былинка. Знали, но не могли облететь стороной эти места: многовековой инстинкт вёл лебедей к верховьям Миуса и дальше — на север.
Лебеди были белыми, но в кровавом свете зари их оперение пламенело, как у сказочных жар-птиц. Могучие крылья легко и царственно проносили лебедей по небу. Полёт стаи казался чудом.
И за этим чудом следили из окопов бойцы. Уставшие от непрерывных боёв красноармейцы весны сорок третьего года.
Когда лебеди отдалились к багровой черте горизонта и вот-вот должны были скрыться из виду, на пути стаи вдруг с треском лопнула шрапнель. И цепочка из пяти птиц рассыпалась, её звенья заметались вокруг сизого клубка разрыва.
Но растерянность продолжалась лишь минуту. Затем стая снова выстроилась и устремилась вперёд, словно атакуя врага. И тут же рванула другая шрапнель, вожак отвалил от стаи и, как подбитый самолёт, пошёл на снижение. Он затрубил жалобно, протяжно. И ему ответили тревожные трубы четырёх птиц. Вожак низко пронёсся над окопами и, дотянув до реки, упал. От удара крыльев по воде пошли багрово-алые брызги. А другие лебеди повернули за ним и долго кричали и кружили над Миусом. Но вожак не ответил им.
— Погиб,— с тяжёлым вздохом сказал Костя, осторожно высовываясь из окопа.
Но отсюда было невозможно увидеть, что делалось за поворотом реки, где упал лебедь. Из окопов просматривался лишь небольшой участок Миуса да правый его берег, где змеилась по саду едва приметная траншея противника. Слева, примерно в километре, виднелось под скалой село. Оно было на нашем берегу, немцы обстреливали его кинжальным огнём из дотов. В селе уже давно никто не жил: все дома были разбиты и сожжены. Это только издали да в такой поздний час они ещё казались домами, а там лишь печи да глиняные стены.
А справа на фоне вылинявшего неба виднелась за Миусом мрачная пирамида Саур-могилы. Говорили, что если б не эта Саур-могила, то не остановить бы гитлеровцам наших войск на Миусе. Ещё в феврале наши части ворвались бы в Донбасс.
Немец одел в железо и бетон Саур-могилу и землю на добрый десяток километров изрыл траншеями, опутал колючей проволокой, начинил минами. Это была первая линия обороны, а за ней шли вторая и третья. И над всеми этими укреплениями господствовала высота с отметкой 278 — Саур-могила. Она была невдалеке от окопа, в котором сидел Костя. И было обидно, что она прикрывала не нашу, а чужую армию и что у её подножия сложил голову уже не один красноармеец.
Утром пошёл дождь, и в траншее до сих пор было сыро. Сапоги разъезжались по осклизлой глине. Пахло прошлогодней травой и прелью. И ещё пахло порохом, волглым и палёным сукном.
Быстро темнело. За Миусом, за Саур-могилой погас фиолетово-рыжий степной закат, и засветились в чёрных прорехах прикрытого тучами неба робкие звёзды. Стоило взлететь над окопами голубой немецкой ракете, как звёзды меркли и пропадали во тьме. Вот так же прятались необстрелянные бойцы от падавшего далеко в стороне снаряда и от пули, которая уже пролетела мимо.
«А лебеди бросили вожака,— грустно подумал Костя.— Лебедям больше ничего не оставалось делать. Они — не люди. Да и так ли всемогущи люди?!»
И Костя вспомнил: это случилось в конце февраля под Красным Аксаем. Два наших истребителя дрались с четвёркой «мессеров». Распустив хвост чёрного дыма, упал один вражеский истребитель, затем другой. Наблюдавшая за боем пехота уже салютовала выстрелами и шапками. Костя вместе со всеми кричал «ура!» и стрелял с колена из полуавтоматической винтовки. Стрелял в набиравший высоту «мессер».
И вдруг ведущий ястребок словно ударился о какой-то невидимый барьер. Самолёт тряхнуло и отбросило в сторону. Он свалился на крыло и начал быстро снижаться. И «мессеры», как злые коршуны, пристроились ему в хвост и стреляли, пока он не ударился о землю.
Было больно видеть потом, как безрассудно храбро бросился навстречу «мессерам» опоздавший на помощь ведущему другой «Як». Его срезали первой же очередью.
Всё это произошло буквально за несколько минут на глазах у целого полка. И никто не смог помочь лётчикам. Только вытащили из-под обломков изуродованные тела и похоронили в одной могиле у степного шляха. И замполит батальона Фёдор Ипатьевич Гладышев так начал свою короткую речь над могилой:
— Если бы…
Как было помочь им в небе? А что лебеди!.. Птица, она и есть птица.
Дорогой Фёдор Ипатьевич. В тот день он как-то пытался шутить, но тут же пожаловался, что проклятый ветер запорошил ему глаза песком. А ветер был слабый, а песка совсем не было. Полк месил на дороге мокрый снег.
Костя считал, что ему повезло. Попасть в одну часть со своим учителем — это было очень здорово!
В старую крепость, что была на краю города, возле Малой казачьей станицы, он явился утром. А повестка пришла накануне вечером. Часов в одиннадцать возвращался Костя вместе с Алёшей и Ванькóм из парка. И когда увидел, что на кухне, в столовой и в его комнате светятся окна, понял: наконец-то наступил его черёд. И они втроём зашли в дом. И мать встретила их на крыльце. Она зарыдала, неумело обнимая взрослого сына. Только и сказала:
— Завтра,— протянула повестку, которую Костя прочитал тут же при падавшем из окна свете.
— Ну чего ты, мама?.. Ну не плачь…
Мать первой прошла в дом. На столе стояла нераспечатанная поллитровка водки и полная чашка спелых помидоров. И ещё поставила мать сало, розовое, с жёлтой коркой.
Из спальни вышел хмурый отец. Он был в рабочем костюме из грубой ткани. Значит, ещё не собирался спать. Щёлкнул крышкой старинных карманных часов и прошагал к своему постоянному месту за столом.
— Не лезь под пулю. Если ей надо, она сама найдёт тебя,— сказал он, аккуратно разливая водку по гранёным стаканам.
А Костя, сдвинув свои прямые брови, думал тогда только об одном: прислали ли повестки Алёше и Ваньку́? Хорошо бы идти на фронт вместе.
Но утром Алёша явился невесёлый. Повестки ему не было. Не шёл в армию и Ванёк.
А в крепости Костя встретил Петера и Сёму Ротштейна и обрадовался им. Всё-таки свои ребята, а то он совсем пал духом.
Тогда-то и подошёл к ним Фёдор Ипатьевич. Он был в военной форме, с капитанской шпалой на малиновой петлице. А на рукаве вышита звезда, как у всех политруков. И сказал он, что берёт ребят в свой батальон.
На людном вокзале, перед тем как эшелону отправиться, Федя расцеловался с комбригом Чалкиным. Отец поцеловал Костю, а мать заплакала. Костя обнял её одной рукой, другой нежно погладил её мягкие волосы. И ему нестерпимо захотелось, чтоб как можно скорее ушёл поезд. Костя сам боялся разреветься.
С Владой он не простился. Влада по-прежнему жила в Свердловске. Костя написал ей большое-пребольшое письмо. Но она не ответила.
Потом ещё писал ей из Ташкента, где формировалась дивизия, из-под Калинина, из Калача и из других фронтовых мест. Но ответа не было. Обеспокоенный молчанием, он дважды обращался к её отцу, но не получил ни строчки…
Неподалёку брызнула пулемётная очередь. Костя снова выглянул из траншеи и увидел над темнеющей рекой ниточку красноватых огоньков. Фрицы били трассирующими по самому берегу Миуса, по кустам, где окопалось боевое охранение батальона. Где-то там сейчас должен быть Петер.
— Питаться, братья-славяне! — послышался из сумрака простуженный голос старшины. И в траншее, и в выходящем в балку, к землянкам и взводным блиндажам, ходе сообщения в ту же минуту возник весёлый, призывный перестук котелков и ложек.
Мимо Кости прошмыгнул маленький, но достаточно плотный для своих девятнадцати лет снайпер Егорушка. Это о нём недавно писали московские газеты. Егорушку называли грозою фашистов. Смотреть не на что — лилипут, а гроза.
— Мои крестники загоношились,— бросил на ходу Егорушка.
Костя понял, о чём он говорил. Неделю назад на утренней зорьке Егорушка снял в саду двух вражеских пулемётчиков. После этого фрицы сменили пулемётную позицию, а теперь, выходит, снова бьют с прежнего места.
«Петеэровец ударил»,— подумал Костя, услышав хлёсткий звук выстрела.
Огненная строчка оборвалась. Значит, попал. Но фрицы тут же повесили над Миусом «люстру», осветившую всё вокруг зеленоватым мертвенным светом. И враз, стараясь опередить друг друга, застучало несколько вражеских пулемётов.
— Психует фриц. Нервенный он, а это никуда не годится. В такой войне выдержка требуется.
Боец сказал правду. Именно — выдержка. Под Сталинградом какую силищу одолели! И снова топтаться приходится, искать у противника слабое место. А он ещё силён, немец, ой как силён!
Вспомнились первые дни войны. Тогда все говорили о скорой победе, о помощи немецких рабочих, которые должны были совершить у себя революцию.
«А приходится воевать вот где,— подумал Костя.— И это ещё ничего. У самой Волги были… Но теперь верно говорит боец: не устоять немцу».
В землянке было темно, и Костя не стал зажигать спичку. Чего доброго, заметят фрицы и пустят в ход миномёты и пушки. Костя долго шарился среди вещевых мешков, касок, противогазов, ещё какого-то снаряжения, пока не нашёл своего котелка.
Стрельба стихла внезапно. Фронт затаился. Теперь можно отдохнуть до утра. Прошлую ночь Костя спал мало, пришлось дежурить в траншее. Зато сегодня отоспится. Он решил поскорее поесть и уйти в блиндаж. Но едва съел суп с макаронами и принялся за кашу, из темноты вышагнул Фёдор Ипатьевич. Он сразу узнал Костю, подсел к нему и спросил:
— Ты, Воробьёв, лебедей видел? Ну, которые пролетали сегодня? А помнишь, как в «Слове о полку Игореве» говорится: «Кричат в полночь телеги, словно распущены лебеди»?.. Так ты знай, Воробьёв, что здесь русичи князя Игоря с Гзаком и Кончаком бились. Чести себе искали, а князю славы. Может, вот в такую же ночь по этой самой балке, где мы сидим с тобой, Игорь из плена бежал. Тут только в балках и можно укрыться.
— Неужели всё это здесь? — удивлённо проговорил Костя, бросая в котелок ложку.— Вы серьёзно, Фёдор Ипатьевич?
— Вполне. Нужно учить историю, Воробьёв. Вон когда ещё в этой степи русские стояли насмерть. Восемьсот лет назад! Теперь подумай, какая она нам родная, донецкая земля. А Гитлер на днях объявил, что восточная граница Германии навечно пройдёт по Миусу.
— Вон как рассудил! Чего захотелось! — усмехнулся Костя.
— Лаком кусок — вся Украина. Есть на что позариться. А перевернётся ведь, и скоро!
— Точно,— согласился Костя.— Теперь уж как пойдём, то до самого Берлина. Без передышки. Пора кончать!
— Ты думаешь?
— Конечно.
— Ну, раз ты так говоришь, то пора.
Костя засмущался. Хотел было спросить, что делается на других фронтах, как рядом услышал всё тот же хриплый голос старшины второй роты:
— Ночью углубляем траншею, братья-славяне!
Почти до самого утра стучали лопаты. Бойцы уходили в землю. Значит, стоять здесь придётся ещё не один день. <…>
В Красноярск Алёша попал летом сорок второго года. До этого он вместе с Ваньком служил в запасном полку под Новосибирском. Перед самой отправкой полка на фронт начальство отобрало бойцов, имеющих десятилетку, и послало в артучилище. Было обидно, что их увозят ещё дальше в тыл. Алёша подавал командиру полка рапорт, чтобы разрешили ехать на передовую, но рапорт в штабе оставили без последствий. И вот — Красноярск.
— Начальству виднее, кому куда ехать. На то оно и начальство,— рассудил Ванёк, которому было, пожалуй, всё равно, где служить.
Поезд прибыл в Красноярск днём. Стояла жара, тяжёлая, изнурительная.
Ребятам хотелось к реке, хоть разок нырнуть, а уж потом идти. Но встречавший команду щеголеватый капитан лениво процедил сквозь зубы:
— Отставить!
Отставили. Не допризывники — знали уже, что в армии не поспоришь. Оно ведь и правильно: дисциплина должна быть настоящей. Капитан повернулся на каблуках, звякнул шпорами, оглядывая пополнение.
— Разобраться по трое. Подтянись!
— Это почему же по трое? — раздался чей-то недоумённый голос.
— Вы в кавалерии.
— Как так, товарищ капитан? А нам говорили, что артучилище,— с простодушной улыбочкой проговорил Ванёк.
— Вы будете во втором дивизионе. А второй дивизион готовит артиллеристов для кавалерии. Нужно выучиться ездить верхом, владеть клинком и так далее,— пояснял капитан, выравнивая строй.
Он хватал ребят за руку, за плечо, ставил на место. Быстро навёл порядок, и колонна зашагала по прокалённым солнцем улицам.
Прибывших не держали в карантине ни одного часа. Их с ходу завернули в небольшую баньку, вымыли, прожарили одежду. И в тот же день поместили в казарму, распределив по взводам, которые уже занимались. Ванёк и Алёша попали в шестьдесят второй взвод.
Командир взвода Лагущенко, невысокий, с девичьим румяным лицом шатен, строго сказал новичкам:
— Это вам не пехота. Значить, артиллерист должен быть подтянутым, разворотливым, исполнительным. Или он не артиллерист, а баба. Понятно?
— Так точно, товарищ лейтенант,— выпятив грудь, весело ответил Ванёк.
— А почему несвежие подворотнички?
— Мы только с дороги, товарищ лейтенант,— сказал Алёша.
— Это — последнее вам замечание. Вы не из гражданки пришли, а из армии. Понятно?
— Понятно, товарищ лейтенант.
— Скажу помкомвзвода, чтоб закрепил за вами карабины. Значить, пока что устраивайтесь.
Алёша и Ванёк получили в каптёрке пахнущие прожаркой одеяла и простыни. Потом вместе с ватагой курсантов сходили на конюшню и там набили наволочки мягкой и упругой соломой. А когда вернулись в казарму, между ровными рядами двухъярусных коек их встретил сердитый помкомвзвода. Алёша так и застыл от удивления и забыл поприветствовать его.
— Вот здорово! — сказал наконец Алёша.— Я вас знаю! Вы — сержант Шашкин. Мы встречались в Ташкенте. Ещё до войны.
Как же это давно было! А ведь войны прошло чуть больше года.
— Может быть,— произнёс Шашкин, строго глядя на Алёшу.— Но подойдите ко мне снова и доложите по форме.
Вот оно как. А ведь Алёша чуть было не бросился обнимать его.
— Товарищ сержант, рядовой Колобов прибыл в артучилище для дальнейшего прохождения службы.
— Отставить!
— Товарищ сержант…
Шашкин побагровел:
— Два наряда вне очереди! Повторите.
— Есть два наряда вне очереди.
— Ступайте.
И вдруг Алёше стало обидно-обидно, и его взорвало:
— За что наряды? Вы хоть объясните, товарищ сержант! Должен же я знать…
Объяснили курсанты.
— Ты это вправду?
— Что? — не понял Алёша.
— Да ты же сержантом Шашкина кроешь, а он старший сержант. У него же три угольничка!
Алёша досадовал на себя. И надо ж было так оскандалиться! Ни за понюшку табаку схватил наряды, из-за такой мелочи: не обратил внимания на петлицы.
Он всё-таки надеялся, что Шашкин смягчится и отменит наказание. Есть же у него сердце. Но через несколько дней Алёшу послали на ночное дежурство в конюшню. Жалеючи его, курсанты со стажем из других батарей училища предупредили:
— Ты — новичок и кое-чего знать не можешь. У нас так положено: совсем не умывайся и не чешись от бани до бани. А кони должны быть всегда в аккурате. Не дай бог, ночью будет генеральная проверка и какой конь окажется в навозе!..
— Да к Образцовой не подходи сразу. Она хоть и дохлая с виду — бьёт, стерва.
— Не давай Негусу грызть кормушку…
Нельзя сказать, что Алёша остался недоволен своим первым нарядом. Отдежурил он как положено. Не присел ни на минуту, пока утром не пришли курсанты чистить коней. Устал дьявольски, но острые запахи конского пота и навоза пробудили в Алёше воспоминания о детстве, о родном селе, о колхозе, в котором работала дояркой Алёшина мать. Алёша любил коней и так же, как Федя, очень жалел их. Кстати, где он теперь, Фёдор Ипатьевич? Где Костя Воробьёв? Наверное, они уже давно на фронте… А может, кое-кто и отвоевался… <…>
Целый день над окопами безнаказанно висела «рама». Уйдёт на северо-запад, за Саур-могилу, вернётся и снова уйдёт. Иногда она пропадала на какой-нибудь час: очевидно, летала на заправку. По «раме» били из пулемётов и автоматов, из противотанковых ружей и винтовок, но она ходила высоко, к тому же у неё бронированное брюхо — попробуй сбей! Впрочем, говорили, что где-то сбивали.
Знакомство с «рамой» не сулило ничего хорошего. Эта двухфюзеляжная уродина сама по себе не была опасной. Она не бросала бомб. Вооружённая до зубов, она не стреляла по наземным целям.
Но красноармейцы люто ненавидели «раму». Даже «юнкерсы» и «хейнкели» не шли с ней в сравнение — вот как она насолила пехоте. Да и артиллерии от неё доставалось. Бомбардировщики сбросят бомбовый груз и улетят. Если уж попала бомба в цель — каюк, а пролетела мимо — живи, ребята, не тужи.
А «рама» в таком случае не даст бойцу покоя. Она вызывает и корректирует огонь тяжёлой артиллерии. Если батарейцы промазали, она постарается поправить дело. Ей сверху всё видно. А прогнать её некому. Что-то нет поблизости зенитчиков. И истребителей наших не видно. Одни «мессеры» патрулируют в небе. Они забрались высоко-высоко, вдвое выше «рамы».
Весь день пехота ждала удара вражеской артиллерии. Но его не было. На широком фронте разорвался лишь один тяжёлый снаряд, прилетевший откуда-то издалека, так как никто не слышал выстрела. Разрыв этого снаряда поняли в наших окопах как начало артналёта. Сейчас, мол, «рама» скорректирует стрельбу, и пойдёт свистопляска. Однако тревожились понапрасну.
Вечером «юнкерсы» молотили наши боевые порядки у Саур-могилы. Ветер принёс оттуда бурую тучу пыли. В траншеях на какое-то время стало темно, как в погребе, лишь, едва приметные, краснели огоньки самокруток.
А ночью на правом берегу Миуса ревели моторы и скрежетали гусеницы танков. Похоже было, что фрицы сосредоточивали силы для наступления. Не собирался мириться Гитлер с потерей сталинградских и донских степей, хотелось ему Ворошиловский проспект в Ростове опять называть своим именем.
Не спалось этой ночью красноармейцам. Ожидание боя до предела напрягло нервы. Люди много курили, тревожно поглядывая в сторону вражеских окопов. Настораживало и то, что фрицы не подвешивали «люстр» и не обстреливали окопавшихся у самой воды наших дозоров.
Воздух в степи был свежий, пахучий — не надышишься. Ноздри ловили дурманящий запах чабреца и мелкой полыни. И Косте вспоминались бахчи за Шанхаем и крупные капли росы на пудовых арбузах. Ползёшь, не поднимая головы, и катишь впереди себя зелёного великана. Вот это была работа! Когда падал вместе с арбузом в канаву, на рубашке не было сухого места. А как драпали от сторожа! А как палил он им вдогонку из дробовика, который однажды всё-таки разорвало!..
На правобережье Миуса всё ещё рокотали моторы. И Петер, который лежал рядом с Костей на бруствере траншеи, сказал:
— Если будет атака, её нужно ждать в том месте, где бомбили «юнкерсы».
— Ерунда,— возразил Костя.— Бомбили они для отвода глаз. А утром будут гвоздить по всему участку. Снаряд-то выпустили недаром. Это им надо было для пристрелки.
— А ты откуда знаешь?
— Предполагаю. Не такие уж они дураки, чтобы вечером бомбить, а утром наступать. Это всё для отвода глаз.
— Что же, посмотрим,— сказал Петер.
— А я бы прежде хотел посмотреть сон. На свежую голову веселее воюется.
— Спи.
— Что-то не спится,— и после некоторой паузы: — Петер, ты когда-нибудь любил?
— Нет, не довелось.
— Гиблое это дело — любить,— тоном бывалого, всё познавшего человека проговорил Костя.
— Догадываюсь. Но, к сожалению, личного опыта пока не имею. Истину приходится принимать на веру.
— А у тебя были чирьи, Петер? На мягком месте.
Петер промычал что-то.
— Это тоже плохо. Мучают, а не выдавишь, пока не созреют.
— Брось хандрить. Влада тебя любит,— сказал Петер, подтолкнув Костю локтем в бок.
— Если бы ты любил стихи, я прочитал бы тебе сейчас «Соловьиный сад» или что-нибудь ещё. Но ты чудной человек, Петер!..
— Я люблю музыку, а она тоньше по чувству, чем поэзия,— возразил Петер.
— Не помню, что пророчил тебе Алёша Колобов на выпускном вечере…
— Начальника какого-то крупнейшего комбината.
— И ты им будешь.
— Так уж и начальником! — усмехнулся Петер.— Но инженером постараюсь быть на том самом комбинате. Уж это точно! Или ты мне не веришь?
— Почему же? Верю.
— Конечно, если ничего не случится… Главное, чтобы война не затянулась. Второго-то фронта всё нет и нет. Этак можем и постареть для студенчества. А что? Время-то понемногу уходит…
— Так уж и постареем!
— А в институты сразу кинется уйма народу! Но я буду готовиться, чтобы поступить. Ведь мы уже столько перезабыли!..
Со стороны Миуса подошёл снайпер Егорушка. Пригнулся, чиркнул зажигалкой.
— Ну как? — спросил его Костя.
— Вчера ещё одного записал в поминание.
— Не мой ли попрыгунчик?
— Твоего не трогаю, как и договаривались,— сказал Егорушка, подсаживаясь к ребятам.— А чего-то фрицы всё-таки затевают. Это вот похоже, как под Калачом было. «Рама» летала, а утром другого дня нам и всыпали… Покурю да, однако, пойду спать.
От блиндажей роты донёсся хриплый голос телефониста: «„Волга“… „Волга“… Я — „Иртыш“… Я — „Иртыш“… „Волга“…»
Неподалёку кто-то рассказывал, как опаливают убитую свинью:
— Перво-наперво готовь солому. Кабана — в копёшку, и разводи огонь. Аж зашкворчит! Но надо, чтобы жáру было в самый раз. Мало — не изведёшь щетину, много — затвердеет кожа. А паяльной лампой никогда так не обделаешь.
— У нас кипятком свинью обдают и потом дёргают щетину,— раздался чей-то робкий голос.
— А у меня в Сибири зазноба объявилась,— сказал ребятам Егорушка.— Прислала письмо заочница, Аграфена Фокина. Выходит, Груня. Мол, желаю переписываться с отважным бойцом, и после войны приглашает в гости. Мне это письмо старшина вручил. А я ответик состряпал самый тёплый. Выходит, душевный. Груня, пишу, меня ваше письмо очень взволновало, и сам я — холостой. И это даже завлекательно для меня приехать в вашу Ивановку, когда война кончится. А она мне другое письмо пишет. Дескать, дорогой Егорушка, и так далее. Про специальность меня спрашивает. Ежели мне там понравится, то, мол, и работёнка будет, в колхозе. А жить к себе приглашала… Ну чего ещё солдату надо! Дело теперь за фотокарточкой. Пишу ей: мол, надо поближе узнать друг друга,— и прошу прислать карточку. А она не шлёт. А я снова прошу. И завелась у нас переписка аж с прошлой весны. И так я ничего не получил от неё — в смысле изображения. Да и письма вдруг перестала присылать. Я тогда, долго не думая, написал председателю Ивановского сельсовета.
— Ишь ты! Сообразил,— покачал головой Костя.
— А чего? Раз село, то должен быть сельсовет, а сельсовета не бывает без председателя. Написал подробно. Мол, сообщите мне о судьбе Груни Фокиной. Очень желаю знать. И сегодня ответ пришёл от председателя…— споткнулся на слове Егорушка.
— Заболела или что?
— Да нет, здорова. Не очень, но ничего!
— Изменила?
— Да что вы, ребята! По гроб моя!
— Так чего же голову морочишь? — спросил Костя.
Егорушка шумно вздохнул и, немного помедлив, продолжил:
— А то, что Груне моей шестьдесят седьмой годок пошёл. И она не писала мне правды, чтобы не разочаровывать меня, когда я послал ей ответ душевный. А письма она сочиняла вместе с учительницей, которую перевели в другое село. Вот так и прекратились письма на фронт. Вот что, ребята, со мною приключилось. Сколько я мечтал об этой самой Груне, если б она знала! Я её молоденькой, с чёрными бровями и длинной косой себе представлял. И почему-то в бордовой кофточке из фланельки. На спинке вытачки, короткий рукав, открытый ворот…
— Смотри-ка, он понимает!..— засмеялся Костя.
— Я ведь учеником был в портновской. На дамском раскрое. Да и в журналах интересовался. Выходит, кое-что и понял. Ох и обидно, ребята!
Вскоре он ушёл. Костя и Петер ещё поговорили и понемногу задремали. И показалось им, что их тотчас кто-то разбудил.
— Давайте в траншею. Светает,— сказал, тормоша Костю, рослый боец с противотанковым ружьём.
Костя смотрел на него спросонья непонимающим взглядом.
— Вставать надо,— добавил боец.
В степи было спокойно. Не слышно ни одного выстрела, не всплеснёт внизу быстрый Миус. Притихли на той стороне танки. Лишь в утренней тишине, еле слышная, наплывала откуда-то песня жаворонка. Распелся, дурной. Что ж, если ему нравится, пусть поёт.
Солнце поднималось всё выше, а фрицы не стреляли и не шли в атаку. А что, если всё-таки начнут артподготовку?
— Кишка у них тонка форсировать Миус. Это им не сорок первый,— сказал появившийся в траншее Фёдор Ипатьевич.— Всю музыку они затеяли с перепугу, не иначе. Должно быть, показалось им, друзья мои, что мы вытряхнуть собираемся их из окопов. Вот и создали видимость, что технику концентрируют в балках да к траншеям пристреливаются.
— Неужели, Фёдор Ипатьевич? — Костя круто повернулся к Гладышеву.
— Точно. Разведка наша на ту сторону ходила. Зарывают в землю танки. Оборону укрепляют. Фрицу сейчас не до жиру.
— Вот гады! А мы не выспались из-за них,— простодушно сказал Костя.— Так ведь?
— Досыпайте.
— Придётся,— согласился Петер и побрёл к блиндажу.
Костя взвёл затвор винтовки и стал ждать, когда над вражеской траншеей покажется чёрная голова весельчака. Ждать пришлось долго. То ли у фрица не было с утра игривого настроения, то ли он куда уходил. И лишь часов около десяти, когда солнце стало порядком пригревать, длинноносый фриц показал Косте язык. Впрочем, может быть, и не Косте, но тот принял это на свой счёт и выстрелил.
Фриц забавлялся около часа. И Костя один раз едва не ухлопал его. Длинноносый прыгнул чуть в стороне от места, куда стрелял Костя, всего в каких-то пяти метрах.
И, как всегда в таких случаях, на нашу траншею обрушился пулемётный и миномётный огонь. Немцы не жалели боеприпасов. Методически били и били по левому берегу.
— Раззадорил ты их,— сказал Сёма.
Но ударила наша артиллерия, и мины перестали падать на участке второй роты. Видно, залп накрыл миномётчиков. И пулемёты оробели: стали стихать один за другим. <…>
Наконец-то Васька Панков пришёл на позиции второй роты. Пришёл не в гости, а на службу, неся в одной руке автомат, а в другой — румынский ранец из конской кожи. Этот ранец он прихватил в окопах противника вместе с румыном, когда в начале зимы воевал в штрафной роте. Ещё была у Васьки, как память о том времени, румынская бронзовая медаль, которую в шутку преподнёс ему под Батайском знакомый штрафник.
После встречи с Петером Васька попросился у начальства, чтоб послали его к своим ребятам. Но майор из штаба дивизии недовольно отмахнулся от Васькиной просьбы:
— Это в тылу только — наши и ваши. Здесь все свои. Сегодня чужие, а завтра свои.
Он послал Ваську в комендантский взвод. И служить бы Ваське там, как солдатскому котелку,— век без износа, если бы не Федя. Спасибо ему, дотолковался с кем-то в штабе, и вот Васька, живой и здоровый, стоял перед ребятами. И поблёскивали от радости влажные Васькины глаза.
— Явление Христа народу,— сказал он, бросил рюкзак и обнял свободной рукой сначала Костю, а потом Сёму.— Ведь надо же так, огольцы! Никогда не думал, что придётся воевать с кем-нибудь из наших! А тут смотрю — идёт Петер. Самому себе не поверил. А потом фараона увидел, того, кто меня попутал, Гущина. Ты-то с ним дружбу завёл, Петер?
— Я? Да ты что! — оправдывался Петер.
— Ну а зачем ты к нему ходил?
— Я ходил? Я был в штабе дивизии. Ну, он меня и встретил. В дружки набивается.
— Ладно, чего уж там.
Костя разглядывал Ваську. За время, что они не виделись, Васька похудел и почернел лицом. А в глазах его была усталость, большая усталость от пережитого.
Васька продолжал:
— У вас тут затишье. Заскучать можно. В штрафной роте я уж привык к шуму. По тебе и танки лупят, и миномёты, и авиация тебя молотит. А у вас что?
Конечно, он немножко рисовался. Он был прирождённым артистом, этот Васька Панков. Хотя в штрафной роте он всего перевидал. Как-никак был ранен и снова в строю. Может, другому его переживаний на всю жизнь хватит.
Костя всё ещё глядел на Ваську долгим испытующим взглядом. В уголках рта у Васьки было что-то горькое.
Костя чувствовал себя виноватым в том, что случилось с Васькой. Ведь если бы учком охватил Ваську какой-то работой… Ох и мальчишка же сам Костя! Идеалист, как его иногда называл Алёша. Костя определённо переоценивал возможности учкома. Но ведь все знали, что Васька водится с ворами и хулиганами, и никто не попытался оторвать его от шайки.
Однако не слишком ли поздно печалиться об этом сейчас, когда и лагерь, и штрафная рота у Васьки позади и он такой же обстрелянный солдат, как и все здесь, на переднем крае? Но это хорошо, что обошлось счастливо. Из штрафников выживают немногие — на то они и штрафники.
— У вас затишье,— повторил Васька, шаря у себя по карманам.
Очевидно, он искал табак и не мог найти. И, словно извиняясь, что так произошло, широко развёл руками.
За рекой грохнуло, и на этот залп отозвались разрывы на левом берегу, неподалёку от места, где стояли ребята. Как челноки, засновали люди в траншее. Солнце тускло поблёскивало на касках. Костя и Петер тоже надели каски, а у Сёмы и Васьки их не было. Сёма утопил свою каску в колодце, когда черпал ею воду на одном из безлюдных степных хуторов. Сейчас Сёма лишь втянул голову в плечи и невесело усмехнулся:
— Даёт. Не война, а сплошное убийство.
Один из снарядов угодил в траншею. Санинструктор Маша, молоденькая красивая девушка, и усатый боец, годный ей не то в отцы, не то в деды, пробежали к тому колену траншеи, над которым ещё стояло бурое облако разрыва. Маша, еле успевавшая за усачом, покрикивала на него:
— Скорее! Скорее!
Вскоре на плащ-палатке пронесли парня с землистым и как будто удивлённым лицом. У него были перебиты ноги. Парня несли к землянке, где была перевязочная.
Затем на плащ-палатках протащили ещё двух. Эти уже не нуждались в помощи. Ночью их закопают друзья где-нибудь поблизости.
Костя угрюмым взглядом проводил погибших, и в его мозгу снова мелькнуло:
В Руре успели пулю
И для меня отлить.
После войны тут можно будет добывать свинец и железо. Залежи по всей линии фронта.
— Странно, но и здесь убивают людей,— скорее печально, чем в шутку проговорил Васька и снова зашарил в карманах.
Костя дал ему закурить и закурил сам. Снаряды стали ложиться ближе. После каждого взрыва в траншею залетали комья спёкшейся земли и осколки.
— Чёрт возьми, до чего скучно вот так сидеть,— сказал Сёма.
— Тоже мне пошёл жаловаться! Разве ж такая скука? — возразил Васька.— Вот там скука, где я побывал, так это без трёпа.
— Ты хоть бы рассказал, как всё получилось, Мы ведь ничего не знаем. Верно, ребята? — подвинулся Сёма к Ваське.
— Что скажешь? — дёрнул плечом тот.— Глупо вышло со мной. И вспоминать не хочется.
— А всё-таки? — не обращая внимания на ухавшие разрывы, попросил Петер.
— Скажи. За что-то ведь припаяли тебе десятку,— рассудил Сёма.
— По совокупности совершённых преступлений,— Васька сплюнул и замолчал.
К вечеру погода испортилась. Подул ветер, взвихрил над окопами пыль и согнал к Миусу тучи, грозные, тёмно-синие. И вскоре проплясала по земле и по каскам первая дождевая очередь. И улыбнулись ребята наступающему ненастью. Значит, сегодня, а может, и завтра не будет бомбёжек. А ещё можно помыться под дождём. Нужно лишь раздеться догола и немножко поплясать в траншее.
Перестрелка стихла по всему фронту. Фрицы для чего-то пустили в набрякшее водой небо подряд несколько ракет и успокоились.
— В такую погоду хорошо сидеть дома и что-нибудь мастерить. Дождик стучится в окна, а тебе сухо и тепло,— вслух размечтался Васька.— Но сидеть дома не обязательно. Можно оторваться из дома. Засучить штаны и бегать по лужам.
— Можно,— согласился Сёма — и вдруг ни с того ни с сего: — Я, ребята, у Смыслова партию выиграл. Он давал сеанс на двадцати досках. В Доме офицеров.
— Смухлевал? — спросил Костя.
— Вместо положенного одного хода два делал. Думал, что заметит. Аж сердце ёкнуло, когда он подошёл. А он посмотрел на доску и очень удивился, и потом посмотрел на меня. Имей я совесть, покраснел бы и погиб сразу. Но у меня её в тот раз при себе не оказалось. И смотрю я на него чистыми, ангельскими глазами. И он поверил. Взял своего короля за голову и опрокинул.
— Ты гад, Сёма,— сказал Костя.
— Не знаю. Может, и так. Только я о себе лучше думаю,— важно ответил тот.— И вышло, что один я у Смыслова выиграл и пять ничьих. Остальные четырнадцать — его. Меня сфотографировали тогда.
— Значит, не заметил?
— Если бы так,— вздохнул Сёма.— Он всё заметил, да не стал поднимать шума. Только шепнул мне на ухо одну новость. Вроде той, что Костя сейчас сказал.
С наступлением темноты Костя надел шинель, взял винтовку и ушёл в дозор. Парень, которого он сменил, потёр замёрзшие руки, молча кивнул на ту сторону и направился в тыл быстрыми, размашистыми шагами.
Сначала Костя не понял дозорного. Он напрягал глаза, всматривался в еле различимый за сеткой дождя правый берег и ничего подозрительного не замечал.
«Спит, наверно, длинноносый»,— подумал Костя, кутая лицо в поднятый воротник шинели.
Но вот из-за Миуса донеслись негромкие звуки баяна. Играли медленно, по нескольку раз повторяя одни и те же ноты. Кто-то разучивал «Катюшу». Видно, на это обращал дозорный Костино внимание.
«Веселятся фрицы. Затишью радуются»,— решил Костя.
А сам снова увидел в мыслях гордую, умную Владу. Почему Влада так сдержанна в чувствах к нему? Неужели нашла другого, из тех, кто носятся по магазинам и ресторанам? Нет, она никогда не предаст их дружбу. Если же кто ей понравится, Влада напишет об этом открыто. Уж такая она есть, что бы ни говорил о ней Алёша, что бы ни говорили другие ребята. Костя лучше их знает Владу и готов поклясться, что она не солжёт, никогда не покривит душой.
Может, просто у Влады было дурное настроение, когда она писала Косте. Трудно живут люди в тылу, а ей вдвойне труднее — без матери. Надо ей черкнуть что-то тёплое, ободряющее.
Теперь уже немного осталось ждать до победы. И тогда они встретятся и, если сохранят в сердцах любовь, свяжут свои судьбы. Об этом давно втайне мечтает Костя. Он не представляет себе будущего без Влады.
За рекой снова заиграл баян, всё так же медленно, но решительнее. Фриц определённо делал успехи в учёбе, хотя и фальшивил кое-где. Сидят, сволочи, на нашей земле, да ещё и наши песни играют!
— Рус! Рус! — неожиданно раздалось на том берегу.— Иди к нам! Петь будем, шнапс пить будем!
Голос был слышен хорошо. Но никто из наших фрицу не ответил.
— Рус — трус! Иван отчень трус! — дразнился фриц, вызывая на разговор.
— А ты дерьмо свинячье! — не выдержали у нас.
В словесной перепалке произошла заминка. За Миусом, очевидно, решали, что сказать. И наконец оттуда донеслось:
— Рус! А что есть дер-мо?
— Сдавайся в плен! Учить будем!
— А что есть дер-мо? — повторили вопрос.— Вас ист дас?
— Подожди, со временем всё узнаешь!..
Дождь не переставал. Он проводил Костю до землянки и ещё долго дробно рассыпался у порога. Ребята не спали, когда промокший Костя по чьим-то ногам прополз на своё место. Ребята слушали неторопливый рассказ Васьки Панкова:
—…Нас было четверо. И я шагал рядом с дяханом, который привёл меня к аксакалу Касыму. И нёс я кожаную суму со жратвой и ещё баночку с дунганским перцем. Аксакал Касым и его помощник Самед через каждую сотню шагов брали у меня перец и посыпали тропинку. Это чтобы собаки след не почуяли. Вот так мы и топали. Но нас ждали там. Была засада. От самой Алма-Аты за нами следили… Ну, потом и начался сабантуй. Целый взвод против нас!
— Ты что-то, брат, заливаешь! — сказал Егорушка.
— Вот и ты не веришь.
— Рад бы, да это ведь сказки одни.
Васька закурил из чьего-то кисета и вдруг нащупал рукой Костю и дал ему затянуться. Костя с наслаждением пыхнул дымом, устраиваясь спать.
— Ну как там? Поливает? — спросил Васька.
— Есть немного. Фрицы звали к себе. Петь «Катюшу».
— Да ну!
Костя рассказал о состоявшихся переговорах. Васька внимательно выслушал его и протянул:
— Вот так история! Сходить бы туда!
— Убьют. А если и вернёшься живым, трибунал к стенке поставит,— сказал Сёма.
— Что верно, то верно,— после непродолжительного раздумья заметил Васька.
— Спать, хлопцы! — прикрикнул самый старый во взводе — сорокалетний пулемётчик Михеич.
Едва занялась заря, один из наших блиндажей хлёстко обстрелял танк. Стрелял он из сада, одетого кипенью цветения. А когда наша артиллерия буквально раздела деревья, оказалось, что сад пуст, что наших перехитрили. Сразу же после выстрела под частую дробь пулемётов фрицы отвели танк на запасную позицию.
Наши артиллеристы, сообразив, что их провели, открыли такой огонь по траншеям, что сидевшим там фрицам пришлось туго. Но это была пехота, а танк всё-таки ушёл.
Единственный выстрел немецкого «Т-4», хотя и развалил угол блиндажа, беды не наделал. В этот утренний час люди завтракали в балке, у походной кухни, и блиндаж был пуст. Повезло солдатам второй роты. Случись такое полчаса спустя, наверняка были бы жертвы.
Темнолицый и такой же кругленький, каким он был в гражданке, капитан Гладышев заглядывал в ходы сообщения и блиндажи. И покрикивал через плечо командиру роты и старшине, которые неотступно ходили за ним:
— Где маскировка? Я не вижу маскировки!.. Укрывайтесь плащ-палатками и всеми подручными средствами. Ройте ложные траншеи.
— Значит, засели мы здесь капитально,— слушая Федю, сказал Костя.
— Не всё же время наступать. Надо подтягивать тылы, накапливать силы,— рассудил Петер.
— Ты что-то смыслишь в этом деле,— Васька уважительно посмотрел на Петера и принялся сбивать прикладом автомата глину, пристывшую к подошвам сапог.
— Ты не шути! — предупредил Костя, намереваясь отобрать у Васьки автомат.
Но тот решительно отвёл Костину руку:
— Ну чего?
— Убить можешь. Были случаи, когда вот так — удар автомата о землю — и очередь. Сам стреляет.
— Ладно уж,— согласился Васька и повесил автомат себе на шею.
Он стал много сговорчивее. Повзрослел, да и в тюрьме чему-то научился, и в штрафной роте. Не выносил лишь одного: сочувствия к себе. Оно Ваське что нож по сердцу.
Федя на ходу протянул руку Косте, поздоровался таким же образом с Васькой и Петером. И уже зашагал дальше, но, что-то вспомнив, вернулся к ребятам. Коротко кивнул в сторону Миуса, проговорил:
— На хитрости пускаются фрицы, на обман.
— Да,— сказал Костя.— Танк-то улизнул.
— Улизнул,— подтвердил Федя, задумчиво глядя мимо ребят, и вдруг словно очнулся от сна, живо пробежал глазами по их лицам.— Кто из вас дежурил сегодня ночью?
— Я дежурил,— ответил Костя.
— «Катюшу» слушал?
— Слушал.
— Эх, Воробьёв, Воробьёв! Простаки мы с тобой. Учить нас с тобой надо! Понял, мой юный друг?
— Ничего не понял, Фёдор Ипатьевич. То есть — товарищ капитан.
— Дорого обошлась нам эта самая музыка. Под «Катюшу» они петеэровца у нас украли вместе с противотанковым ружьём. И сунул же чёрт оставить петеэровца в окопе на ночь. Это всё ваш ротный! Вот он, полюбуйтесь на него,— беззлобно сказал Федя.— Всё ждёт танков после той беспокойной ночи.
— Неужели украли? — удивился Васька.— Это же надо переплавить через речку. Лодку спускали на воду, не иначе.
— Гадай теперь, как было дело, а петеэровца утащили. И парень-то был хороший, герой, комсомолец. А ведь взяли его, сволочи, без звука, пока «Катюшу» пели. Так вот, Воробьёв, как развешивать уши! На воду надо было смотреть, на воду!
Смятый сознанием собственной вины, Костя стоял перед Федей опустя голову. Упрёки были справедливы, хотя ведь петеэровец — не ребёнок. Как он мог дать схватить себя и перетащить на тот берег? Или спал, или добровольно ушёл с фрицами. То есть не совсем добровольно, а скис, когда на него наставили оружие. Боясь за свою жизнь, не поднял тревоги. Но, может, было и не так, а как-то по-иному. Всё равно Костина вина есть, раз украли петеэровца на участке их роты.
— Делай выводы, Воробьёв,— сказал на прощание Федя.
Старшина принёс и раздал бойцам погоны. В армии вводились новые знаки различия, и пусть все знали об этом уже давно, погоны стали бы в этот день предметом оживлённого разговора, не будь злополучного петеэровца. Теперь вторая рота только и говорила, что о ночном происшествии.
— Может, его не украли вовсе,— сказал Васька,— Может, заболел человек и лежит где-нибудь под берегом. Надо бы посмотреть.
— Да уж смотрели, кому это положено,— возражали Ваське.— Был уже тут один из особого отдела.
— Гущин был. Я думал: чего он ходит? — догадался Костя.— Ребята, как же так получается? А если всех нас поодиночке перетаскают таким манером?
— Всех вряд ли,— заключил Васька.— А тебя уволокут. Да что говорить! Сегодня чуть не украли. Уши развесил.
— Чуть — не считается,— сказал Сёма.
Следующей ночью у самой воды сапёры ставили рогатки и минные поля. На той стороне снова играл баян, и фриц напевал «Катюшу». Но на этот раз дозорные уже не переговаривались с ним, а зорко вглядывались в противоположный берег.
И кто-то из дозорных заметил выросшую над вражеской траншеей фигуру, и в ту же секунду ударил по ней автомат. Но фигура как стояла, так и осталась стоять. А в ответ на новую автоматную очередь из-за реки опять донеслось:
— Рус! Что есть дер-мо? Вас ист дас?
Когда же рассвело, бойцы увидели на берегу воткнутое стволом в землю противотанковое ружье, а на нём тёмно-зелёную каску петеэровца. И после этого ни у кого уже не осталось сомнений в судьбе пропавшего красноармейца. Значит, всё-таки выкрали!
И, конечно, было обидно нашим ребятам. Мало того, что уволокли человека, да ещё и издеваются. Но обида — обидой, а что сделаешь, чем насолишь фрицам? Из окопов они не вылазят, разве что попрыгунчик, и тот что-то перестал резвиться. А в окопах их не сразу достанешь и снарядами, и минами. Да и наша артиллерия не всегда ввязывается в перестрелку. Наверное, тоже накапливают силы.
Один из бойцов попытался было стрелять по каске, чтобы сшибить её, но его остановили. Первое дело — всё равно не сшибёшь, другое — каска-то хоть на той стороне, а наша она, советская.
Гущин снова пришёл во вторую роту. Долго смотрел в бинокль на вражеский берег. И спросил:
— Глубок ли Миус? Есть ли брод?
Этого никто в роте не знал. Но высказывали предположение, что сейчас, при подъёме воды, Миуса не перейти. А Васька Панков заметил:
— Не собираетесь ли сходить к фрицам?
— Собираюсь.
— А если я схожу?
Гущин насмешливо посмотрел на Ваську:
— Струсишь.
— Ни к чему мне, а то бы смотался.
Проходили дни и ночи, а ружьё с каской всё стояло на том берегу Миуса. Артиллеристы уже считали его за ориентир.
— Позор наш стоит,— отворачивался от него капитан Гладышев.
Костя снова находился в дозоре. И ночь, как назло, была опять тёмная, и порывистый ветер туго бил в лицо. А фрицы пускали ракеты, и после каждой из них на какое-то время глаза совершенно слепли. С тем бóльшим напряжением вглядывался Костя в правый берег. И вот из мрака снова выступила островерхая Саур-могила, помнящая Игоря и храп половецких коней на Диком поле. А может, не было у Кости ни детства, ни школы, и Костя воюет ещё с далеких Игоревых времён?
Но если есть память у кургана, то какою же она должна быть у человека! И Костя помнит до мелочи всё, что случилось с ним. Прошлое постоянно живёт в нём.
— Везёт же мне,— вслух подумал Костя.— Опять темень кромешная.
Тревожно было Косте. Поэтому он очень обрадовался, когда вскоре к нему пришёл Васька. Сел рядом и молча, неподвижно, как идол, наблюдал за правым берегом. Противник ничем не выдавал своего присутствия. Было так тихо, что Костя и Васька слышали, как на том берегу плескалась вода о корягу.
— Спит, наверно, солист. И видит во сне свою паршивую Германию. Ему бы в окоп сейчас гранату! А? Не успел бы очухаться, как явился к Господу Богу.
— Тише.
— Не украдут — не бойся. Кого нужно было, того уже увели… Не завидую я тому петеэровцу. Сидит теперь где-нибудь в фашистском лагере на баланде. Если, конечно, не расстреляли. А кругом колючая проволока, пулемёты да овчарки. Не убежишь!.. Хотя в любом положении можно что-то придумать…
— Бегут ведь. И линию фронта переходят.
— Берег-то наш минирован? — спросил Васька.
— Не знаю. Лазили тут сапёры. А чего тебе?
— Да так. Может, я хочу смотаться к фрицам.
— Не дури, Васька. Убьют. Ты с ума сошёл!.. Иди-ка лучше спать,— посоветовал Костя.
— А ежели мне тут нравится? — медленно проговорил Васька.
— Слушай, я подниму тревогу. Я на посту и не имею права!.. Ну тебя же свои подстрелят!..
— Не подстрелят. Я поплыву тихо-тихо. А будет шибко невпроворот — прикрывай огнём.
— Не надо, Вася. Я даю выстрел,— с холодной решимостью сказал Костя.— Нам обоим отвечать придётся. Перед трибуналом.
— Ладно. Я отвечаю сам за себя. Заткнись!
— Стой!
Васька скользнул вниз, к реке. А Костя догнал его, схватил сзади за ворот гимнастёрки:
— Тут мины!..
Васька осел. Он долго молчал, тяжело дыша, а потом сказал с болью:
— Думаешь, я…
— А я ничего не думаю! — сурово проговорил Костя.
Васька скрипнул зубами, нехорошо рассмеялся. И, сразу посерьёзнев, сказал:
— Фашиста я вот этими руками… А как ходит к ним в окопы разведка?
— Разведка не самовольно идёт. Её посылают. К тому же она не одни сутки готовит поиск.
— Ладно, уговорил. Тогда я попробую храпануть,— Васька нырнул в ход сообщения и пропал во тьме.
Напрасно Костя вслушивался в чуткую, загадочную тишину: он ничего больше не услышал. А время шло медленно. Косте казалось, что его уже давно должен был сменить Петер.
Васька ушёл. Может быть, спит уже. И надо только додуматься — в одиночку плыть к врагу. Да это же верная гибель! А что, если Васька хотел бежать к немцам? Ваську обидели, он сидел в тюрьме, был штрафником… Но тут же Костя отогнал от себя эту мысль. Нет, Васька не такой. Он и нахулиганит, и ругаться может, как извозчик. Но изменить Родине? Нет! И если уж на кого обижаться Ваське, так только на себя, что, как мышь в мышеловку, попался в засаду вместе с контрабандистами.
Сзади послышались тяжёлые шаги Петера. Он подошёл, продирая заспанные глаза:
— Ну что тут?
— Всё нормально.
— Васька-то был с тобой? — спросил Петер.
— А ты где его видел?
— Да он только что мне попался.
— Мы с ним покурили, и он ушёл,— подавляя тревогу, ответил Костя.
— А вроде он мокрый…
Устраиваясь в землянке спать, Костя почувствовал под рукой что-то гладкое и холодное. Поднёс громоздкий предмет к самому носу, стараясь разглядеть. Да это же аккордеон! Откуда он взялся? Может, кто принёс из ребят? Но во взводе не было музыкантов, да и кто доверит кому такое богатство?
— Окопчик у самого берега и — никого,— всё ещё дрожа от холода и возбуждения, рядом зашептал Васька.— А музыка лежит, прикрытая каким-то тряпьём. Вот и взял, а плыть с нею — одно горе… Тихо у фрицев. А ружьё еле выдернул. Потопил, и каску тоже. Там…— и он кивнул в сторону реки.
— Давай спать,— Костя боялся, что их разговор могут услышать.
На переднем крае по-прежнему было тихо, словно всё онемело и вымерло.