Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2015
Аз есмь
завучъ
— Вот, ребят, какое дело. Вы же пришли в школу отрабатывать летнюю практику? А копать землю под саженцы вам, как вижу, не хочется,— учитель истории и завуч нашей школы Александр Николаевич Андреев прошёлся по кабинету, сел на край стола и испытующе поглядел на нас с Лёхой.— Не хочется, не отговаривайтесь. Так вот, у меня к вам деловое предложение…
— Опять подклеивать старые книжки в библиотеке? — мрачно спросила я, памятуя о прошлогодней практике.— Тогда учтите: если библиотекарша снова будет мучить нас ранним Пастернаком в её исполнении, то всё кончится как в прошлый раз.
— Бессовестные вы люди, Логинова. Светлана Васильевна потом месяц ходить не могла из-за того, что ей на ногу «случайно» упала полка с томами Большой советской энциклопедии,— Александр Николаевич старался сохранить серьёзный вид.— Но нет, я имел в виду не совсем это. Понимаете, завтра в школу придёт районная комиссия, нужно навести порядок…
— Ну не, убираться мы не будем,— замотал головой Лёха.— Полы ещё мыть, ага! Чёрта с два…
— Не перебивай учителя, Балашов. Никто не заставляет вас убираться в классах, я прошу вас подготовить к проверке только мой кабинет. Видите, сюда после экзаменов привезли документы,— он кивнул в сторону красовавшейся на его столе кипы бумажек,— я начал их разбирать, но успел только разложить по разделам. Делов — всего ничего: напечатать корешки для папочек, упаковать бумаги да покрасивее расставить на полке. Задача ясна? Вот и прекрасно!
Мы уныло кивнули и синхронно посмотрели в открытое окно. Жаркий июньский день так и манил на улицу: во дворе раздавались крики мелкотни из школьного лагеря, шуршал колёсами и звенел чей-то велосипед, вовсю надрывались птицы (судя по звукам, кто-то едва не попал мячом в гнездо на дереве). Нам же с Лёхой предстояло продремать весь день за какими-то бумажками…
— Александр Николаевич, а может, мы всё-таки покопаемся в грядках? — безнадёжно предложила я.
— Ничего не знаю. Я вернусь к четырём часам… может быть. Если закончите раньше — ключ от кабинета на столе! — донеслось уже из-за двери.
Делать было нечего — я включила компьютер и начала набирать под Лёхину диктовку названия папок. Названия были страшные и непонятные: «Списки объединений дополнительного образования»,— или: «Дополнительные списки объединённого образования»,— или даже: «Объединённые дополнения образованных списков»,— как ни переставляй слова, ясней они не становились. Муторная работа перемежалась тяжкими вздохами.
— Летняя практика — это то же рабство, только над школьниками,— процедила я сквозь зубы спустя пятнадцать минут.— Странно, что наш Андреев не думает об этом.
— Ну да! Он же историк. Тем более он должен знать, что крепостное право отменили ещё в… в… тысяча семьсот каком-то году.
— Восемьсот шестьдесят первом. Но для нашей школы, видимо, его решили восстановить…
Лёха со злостью стукнул кулаком по старенькому, видавшему виды принтеру — тот испуганно хрюкнул и выплюнул зажёванный листок с названиями папок. Комок испорченной бумаги тут же был выброшен в окно и, очевидно, пролетел в паре сантиметров от многострадального гнезда (птицы заголосили ещё усиленнее).
— Хорошо бы завтрашняя комиссия узнала, что в нашей школе процветает рабовладельческий строй! — крикнул, перегнувшись через подоконник, Лёха — не то мне, не то младшеклассникам на улице.— Давай оставим на столе письмо. «Мы, угнетённые непосильным трудом и притеснением со стороны феодалов…»
— Зачем же письмо? Всё гораздо проще,— пробормотала я и сама расхохоталась своей задумке.— Лёха, ты подумай. Если Андреев не вернётся сегодня проверить нашу работу, мы можем безнаказанно написать вместо этой заумной ерунды всё, что вздумается. И увидит это уже не он, а районная комиссия! Понимаешь?..
Для пробы я взяла название пятнадцатой папки «Списки учеников». Заменила «учеников» на «крестьян», добавив для пущей важности твёрдый знак на конце, а после в порыве вдохновения допечатала мелким шрифтом: «Ревизская сказка». Балашов, тоже сдававший в прошлом году зачёт по «Мёртвым душам», чуть не вывалился со смеху в окно, а я продолжила набирать.
«Рейтинг учителей» — «Табель о рангахъ»…
«Связи с другими учебными заведениями» — «Внешняя политика»… хотя нет, лучше «Дипломатическiя отношенiя съ иными державами»…
Через два часа усердных размышлений, непрерывного хохота и загугливания правил дореволюционной орфографии папки были готовы. На том наша сегодняшняя практика заканчивалась, и мы имели полное право закрыть кабинет и бежать хоть на все четыре стороны… но теперь жажда деятельности не оставляла нас в покое.
— Чудо, а не папочки,— подытожила я, глядя на аккуратно составленные на полке корешки.— Такие хоть к императору во дворец, и то неплохо будет. А, Лёха?
Лёха не ответил: он, беззвучно хохоча, зачем-то искал в «Кивипедии» страницу «Титулы русских царей».
— «Божiею милостью Мы, Александръ Николаевичъ Четвёртый, Императоръ и Самодержецъ Всероссiйскiй, Московскiй, Новгородскiй; Царь Казанскiй, Царь Сибирскiй…»
— Вот чёрт, места на бэйдже не хватает.
— Пиши: «и прочая, и прочая»… Да не забудь в конце: «Завучъ по воспитательной работе»!
…Чтобы завершить оформление кабинета новоиспечённого Школьного Императора, нам не хватало парадного портрета Его Величества. Лёха, загоревшись идеей, уже выбирал, куда лучше подклеить лицо нашего завуча — на портрет Петра Первого, более подходящего под обстановку, или Наполеона Бонапарта (он здесь был совершенно ни к чему, но выглядел эпичнее). Но отсутствие «Фотошопа» на компьютере заставило нас отложить эту задумку на потом.
На следующее утро ни я, ни Лёха не пришли в школу — побоялись монаршего гнева. Как нам позже рассказали, мы пропустили грандиозное зрелище!..
Та самая страшная комиссия интересовалась только состоянием столовой, а в кабинет завуча даже не заглянула. Зато после проверки наш Андреев в разговоре с другими руководителями летней практики намекнул, что дал ученикам достаточно оригинальное задание (какое — не уточнил). Заинтригованные учителя — человек десять, не меньше,— немедленно кинулись в кабинет…
Первое, что им бросилось в глаза,— это план-схема школы с невинной подписью: «Резиденцiя Государя». Возле на стене красовался полный список титулов местного монарха (нагло заимствованный не то у Петра Первого, не то у Александра Второго), полку украшали многострадальные папки с монархическими корешками. Табличка «Приёмъ челобитныхъ» и самодельная бумажная корона на столе довершали впечатление.
Хохот стоял такой, что прибежала директриса… и сама от души посмеялась над «оригинальным заданием».
Нет, просто так для нас с Лёхой эта история не закончилась. Всю оставшуюся практику мы отрабатывали в кабинетах других учителей, оформляя и им интерьеры по заказу.
Да, и надежда на чувство юмора нашего историка вполне оправдалась. Хоть Его Величество и заметил, что при царях детей воспитывали розгами, он, похоже, на нас не обиделся. Во всяком случае, с практикой проблем не возникло. Так и расписался у нас в зачетках: «Практику принял! Моё Императорское Величество Андреев А. Н.».
Минута
славы
Школьный двор цветёт букетами и бантиками первоклассниц. Учителя шикают на галдящих подростков, призывая их соблюдать тишину. Но ребятам нет дела до юного скромного дарования, пищащего со сцены поздравление преподавателям, у них есть темы для обсуждения поинтереснее.
Наконец юную нервную чтицу уводят за ручку со сцены. Микрофон берёт директор, включается гимн России, и школьники неохотно замолкают. Начинается торжественная часть.
— Право поднятия флага,— патетично произносит директор,— предоставляется ученице восьмого «А» класса Галине Логиновой.
Это мой звёздный час.
Я гордо покидаю колонну своего класса, чувствуя, как меня провожают завистливые взгляды, и торжественным маршем направляюсь к флагу. Как живописно он будет развеваться над этими берёзками на фоне ясно-голубого сентябрьского неба!
Я принимаю картинную позу (меня снимают на видео), дёргаю за верёвку… дёргаю ещё раз. Что за ерунда?!
Флаг совершенно неэстетично цепляется за ветку одной из берёзок и застревает на полпути «между небом и землёй», а я, с ослиным упорством продолжая дёргать за верёвку, понимаю, что историческая видеозапись потерпела крах.
— Лёха-а,— жалобно тяну я, обращаясь к своему однокласснику, который подобрался к флагу ближе всех, стремясь сфотографировать меня с наиболее удачного ракурса.— Лёха, помоги!
Лёха — высокий и крепкий восьмиклассник, косая сажень в плечах. Ему не то что флаг зацепившийся поднять — берёзу мешающую сломать всё равно что раз плюнуть.
— Да что я-то? — мгновенно тушуется он.— Ты же отличница, это тебе честь оказана. А я троечник, я и тут постою.
С этими словами он делает шаг назад, картинно разворачивает плечи и по-военному равняется на повисший тряпкой флаг.
— Лёха, гад! — со злости я едва не рву верёвку, и знамя молнией взлетает вверх.
Это происходит как раз к концу гимна.
Я торопливо разворачиваюсь, неловко кланяюсь и резвым галопом улепётываю подальше от всех камер, одноклассников и многострадальных флагов.
Лёха стоит подобно статуе победителя и с гордой миной салютует победно развевающемуся знамени.
Цветы
от поклонниц
1.
Продавец цветочного магазина зевнула и скучающе посмотрела на часы. Близился конец рабочего дня, и она мечтала поскорей закрыть павильон, дойти до дома и выпить чашку крепкого горячего чая. Последнее особенно привлекало из-за ужасной погоды: завыванья ледяного ноябрьского ветра и пробрасывающий снег заставляли поёжиться.
Ну кому в такую погоду могут понадобиться цветы? Для свиданий под фонарём слишком холодно, для подарка любимой учительнице — слишком поздно. И между тем перед витриной уже четверть часа о чём-то шушукались две девчонки лет четырнадцати на вид, показывая пальцами на букеты и оживлённо споря друг с другом.
— Вам чего, девчата? — устало спросила продавец в тайной надежде, что школьницы забежали просто погреться и сейчас же уйдут.— Подарок, что ли, высматриваете? Классному руководителю на день рождения?
— Нет,— отозвалась одна — та, что повыше и в очочках.— Мы на концерт собираемся. Вот, не знаем, что на поклон вручать…
— Мы фанаты,— вставила другая, чуть помладше, с лицом, усыпанным веснушками.
— Не фанаты, а поклонницы,— строго поправила первая.— Большая разница.
В чём разница состоит, она не стала пояснять, а продавец понимающе кивнула.
— Вот, возьмите розы. Классика жанра. Женщине или мужчине дарим?
— Мужчине,— пискнула младшая и назвала фамилию актёра.
Продавец поморщилась: фамилия эта в последнее время звучала повсюду и успела ей изрядно надоесть. Впрочем, фанатки эти… то есть поклонницы, наверняка без ума от своего кумира, и вставлять недовольные реплики в его адрес женщина не осмелилась.
— Мне, пожалуйста, красную розу,— помедлив, попросила старшая,— а Надюхе… Надь, ты какую берёшь?
— Оранжевую, она красивее.
«Как же, будет актёр ваш разглядывать, что вы ему дарите»,— мысленно усмехнулась продавец. Однако желание клиента — закон. Женщина скрутила две упаковки, обернула их сверху газетой, чтобы цветы не замёрзли, и протянула девчонкам.
Детский восторг отразился на лицах поклонниц. Обе сбивчиво ответили «спасибо», сунули деньги и бережно взяли букетики, словно что-то безумно драгоценное.
Дверь за девчонками захлопнулась, и школьницы ушли в сумрачный ноябрьский вечер.
2.
Три часа пролетели как один миг. Но наконец начался последний номер концерта, и я потянула Надюху за рукав.
— Саш, ты чего? Ещё же не кончилось! — пробормотала она, влюблённо глядя в бинокль на сцену.
— Побежали! Сейчас Он допоёт, толпа хлынет к сцене, и туда вообще нельзя будет пробиться. Нам ещё с балкона спускаться, точно опоздаем! А так будем первыми.
Мы пробежали по ногам возмущённой публики («Простите… ой… извиняюсь… расселись тут, пройти негде…») и бросились к двери со светящейся табличкой «Выход».
— Девушки, вы куда? — преградил нам дорогу охранник.
— Мы… того… цветы принесли…— замямлила Надя.
— Зачем?
Глубокомысленный вопрос, однако. Ну не пол же мы собрались ими мести!
— Дарить! Актёру! В знак того, что нам понравилось!
— Концерт кончится, тогда подарите.
— Так последний же номер! — шёпотом крикнули мы, отчего из соседних кресел на нас зашикали.
Мы выбежали в сверкающий атриум Большого концертного зала. Съехали по лестнице, поспешно нашли вход в партер и под финальные аккорды песни ворвались в зал.
Я победно неслась — нет, почти летела через зал, едва касаясь пола; Надюха за мной. До сцены оставалось не более пяти метров. Зрители испуганно оборачивались, преследуя взглядами наш торжественный полёт, пока…
…Пока я не запнулась о невесть откуда взявшуюся ступеньку и не растянулась на полу. Позор!
Вся романтика мигом куда-то исчезла. Но я встала, бережно отряхнула букет и, превозмогая боль в коленке, доковыляла до сцены.
И — что самое страшное! — всё это время Актёр стоял в двух шагах от меня и увлечённо за мной наблюдал.
— Спасибо. Не ушиблись? — хмыкнул он, принимая цветы.
Только я хотела ответить, как меня догнала запыхавшаяся Надюха с букетом и начала что-то лепетать о том, как она уважает Актёра. За ней бросились другие зрители. Актёр брал букеты, так же мило улыбаясь. И вскоре нас окончательно отпихнули от сцены…
3.
— Ох, это было что-то! Как Он на меня посмотрел! Это же чудо, что Он живой, настоящий! — без умолку щебетала Надя, когда мы вышли из зала и направились к гардеробу.— А как Он смотрел на тебя! Ты видела? Ты видела?..
— Да уж. Устроила посмешище. Свалилась как подрубленная! — мрачно ответила я, потирая пострадавшее колено.
Очередь в гардероб совершенно не думала двигаться. Мы стояли в самом её хвосте, когда с улицы вбежал разрумяненный молодой человек и, тряся какими-то бумажками, стал приставать к людям:
— Открытки с автографом Актёра! Недорого! Покупайте! Уникальный шанс!..
— Вау,— тихо ахнула Надюха.— Санюш, давай возьмём, а? У меня остались ещё деньги с цветов. Давай, ну?
Я не ответила.
— Слушай, Сашка, мне совсем не нравится, когда ты так смотришь,— прошептала Надя.— Это значит, что у тебя какая-то новая дурацкая идея. Ну, колись!
— Надь, ты помнишь, как мы, когда шли мимо чёрного входа БКЗ, видели там припаркованный фургончик? — выдохнула я.— А это значит, что сейчас все актёры переоденутся и поедут домой именно на нём,— объяснила я.— И Он в том числе! У меня с собой и ручка с блокнотом есть! Надюха, погнали! Они же сейчас уедут…
— Саш, ты куда? — окликнула меня подруга, но я уже была на улице.
Ноябрьский мороз тут же заявил о себе, напомнив, что моя куртка осталась в гардеробе…
Эх, была не была! По морозу босико-ом, тра-та-ти-та-та-та-та!
Я обежала здание БКЗ за каких-то полторы минуты и остановилась, только когда увидела тот самый фургон. Рядом с ним был припаркован шикарный белый «Мерседес», но в тот миг я не обратила на него внимания.
— Александра, чокнутая! — догнала меня Надя.— И что мы теперь делать будем?
— Он вот-вот выйдет, смотри хорошенько, не пропусти. А мы уж скажем ему пару слов, возьмём автографы — и домой!
Прошло минут пять, потом восемь… пятнадцать. Блокнот и ручка едва не выскальзывали из закоченевших рук.
— Идут! — шепнула Надя минуты через три, но тут же разочарованно выдохнула.
Люди в униформе с надписью «Охрана» оцепили выход, один из них подошёл к нам. Тот самый, который не выпускал нас с балкона!
— Девчонки, а вы-то что здесь ждёте?
— А-автографы,— только и просипела я.
— Пусть себе стоят,— фыркнул другой охранник.— Вы только вот что, девицы. Отойдите-ка подальше отсюда. Как пойдёт ваш любимец, вы ему закричите и помашете руками. Авось услышит, подойдёт. Хотя сомневаюсь, устал человек после концерта.
Мы безмолвно кивнули и отошли за указанную черту.
Тут же охранники перестроились и окружили кого-то выходящего. Я задрожала — то ли от мороза, то ли от волнения — и протёрла некстати запотевшие очки.
— Надюх, кто там? Не Он?
— Да нет, вроде женщина какая-то! — прищурившись, пробормотала Надюха, но без уверенности.
К вышедшему человеку (лица не было видно) подошёл наш знакомый охранник и что-то негромко сказал ему. Тот пожал плечами, сел в припаркованный рядом с фургоном белый «Мерседес» и — уехал.
—Что ж вы, девчонки, ему ничего не крикнули? Он бы подошёл к вам…
Надя испуганно вжала голову в плечи, ожидая яростного вопля с моей стороны.
— Сашка… Прости, не увидела… Как только я могла перепутать?..
— Да ладно тебе,— почти безразлично ответила я.— Пошли в гардероб.
4.
На следующий день я слегла с температурой тридцать восемь и две.
Я сидела дома и пила горячий чай с малиной, когда ко мне заглянула мама.
— Подруга твоя пришла, хотела с тобой повидаться. Не пустила её, она сама бледненькая, того и гляди заболеет. Принесла тебе домашнее задание и ещё что-то,— и передала мне согнутый вчетверо тетрадный листок.
Я развернула — внутрь оказалась вложена фотография…
Актёр задорно улыбался, точь-в-точь так же, как вчера, наблюдая за моим «полётом». На обратной стороне красовалась подпись. Значит, она всё-таки купила…
— Надя твоя говорит, что дарит фотку тебе. Очень уж она беспокоится, что ты вчера так и не достала автограф. А ей, говорит, она не нужна: похвасталась раз родителям — и хватит. Хотя она, похоже, такая же фанатка, как и ты…
— Не фанатка, а поклонница,— поправила я.— Фанатки — они спешат высказаться в любви своему кумиру, оккупируют его дом, пишут на стенах… А мы хотели только сказать ему, как он здорово играет. Только лично, чтоб услышал.
…В это время Актёр в самолёте с улыбкой вспоминал глаза двух девочек, первыми бросившихся к сцене с цветами.
Контролируя
«внутреннего Обломова»
Для меня свобода — возможность плодотворно работать и заниматься своим любимым делом. Немногие люди могут похвастаться способностью распределять своё время так, чтобы его хватало и на работу, и на отдых в разумных пределах. (К слову, к таковым счастливчикам не относится и ваш покорный слуга.) Иначе, пользуясь знаменитым «правилом студента» и откладывая все дела на последний день, человек сначала изощряется в попытках убить своё внезапно нахлынувшее свободное время, а после изнемогает от чудовищных масштабов работы. О какой свободе тогда можно говорить, если над тобой властвует твой сумасшедший график?
Несносные экзамены, всяческие дополнительные занятия, домашние заботы. От всего этого никуда не деться (а хорошо бы…). Но свобода — умение разумно распределять и выполнять свои дела, а не быть рабом своего расписания.
Конечно, встречаются субъекты, любящие работу настолько, что объём её у них превышает все разумные пределы и застилает собой всё свободное время… но это, скорее, исключение из правила. Основной враг свободы в моём понимании — это, конечно же, человеческая лень. Неистребимое и знакомое каждому человеку чувство, может, и являющееся двигателем прогресса согласно известному высказыванию, но чаще всего тормозящее всякое движение вперёд. И правда, зачем куда-то двигаться, если есть мягкий удобный диван, а пульт от телевизора или планшетник под рукой?.. Поддаваясь лени, составлять график дел уже нет смысла: все задания будут упорядочены и аккуратно выписаны на листочек по пунктикам, но выполнять их будет уже некому… Бесконтрольная лень отнимает свободу у человека, так как это безделье не исходит от его воли и рассудка.
Если говорить образно, то в каждом человеке сидит свой маленький лентяй, к которому порой следует прислушиваться. Но дай ему полную волю — и вся жизнь потонет в настоящей обломовщине, мастерски описанной Гончаровым.
Поэтому свобода — это в первую очередь способность в разумных пределах прислушиваться к своему «внутреннему Обломову», не пуская в то же время дела на самотёк.
Музыка
осени
— Пётр Ильич Чайковский. Времена года. Октябрь,— объявляет концертмейстер.
На сцену выходит пианист, коротко кланяется, садится за рояль и берёт первый аккорд.
Тихая медленная музыка, словно прохладный осенний воздух, неспешно наполняет концертный зал. И ты непостижимым образом оказываешься не в мягком кресле десятого ряда партера, не в театре в самом центре шумного задымлённого города, а где-то в старом саду, в окружении вековых деревьев. Идёшь, никуда не спеша, и вдыхаешь пряный, чуть горьковатый запах увядшей листвы.
И волшебные звуки музыки будто сливаются с шорохом опадающих листьев.
Может быть, идёт дождь — мелкий, моросящий и пронзительно-тоскливый. Или же дорогу застилает густой туман, сквозь который чуть виднеются алые пятна — гроздья рябины…
Порывы прохладного ветерка поднимают листья с тропинки и несут их к озеру. Его зыбкая поверхность покрывается оранжевыми, жёлтыми, багряными пятнами; впрочем, скоро волны утихают, и наступает, как прежде, спокойная и печальная тишина.
Музыка чуть ускоряется. В ней появляются светлые интонации, словно из-за серых тусклых облаков выглянул луч солнца. В самом деле, осень — вовсе не конец жизни. Зима пройдёт, и природа снова проснётся — так зачем же грустить? Но тучи вновь затягивают небо, и вместе с дождём возвращается первая тема — тоскливая и щемящая.
Наверное, когда-то этой дорогой ходил и сам Пётр Ильич Чайковский. И эти светлые ощущения — умиротворение с примесью грусти — навсегда остались в его музыке.
Будто вопрос без ответа, в воздухе повисают две последние ноты. И растворяются в громе аплодисментов…