Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2015
Ласточкино гнездо
Они появились внезапно, как будто упав с неба.
В один из апрельских дней, когда наша семья копошилась в саду, на бельевую верёвку, протянутую во дворе, уселась пара ласточек. Птички весело зачирикали, с интересом поглядывая окрест, и, казалось, изучали нас. А мы, разумеется, смотрели на них: с какой они целью? Просто так залетели или как? Неужели поселятся?
А надо сказать, что к ласточкам на Украине до сих пор отношение благоговейное. Я ни разу не слышал, чтобы ласточкино гнездо, свитое под крышей, до которой от земли рукой подать, кто-то намеренно разорил — не было такого.
Этих юрких и чернокрылых птичек на Украине любят…
Уж и не знаю, по каким там птичьим законам, но селятся ласточки не везде. Вроде даже избегая добротных с виду домов, а выбирая для своих гнёзд самые обыкновенные строения, иногда даже под саманной крышей, в двух вершках от земли. Словно одаривая этим за что-то хозяев.
«Заиметь» ласточкину семью считалось делом престижным и богоугодным, но как? Птицам ведь не прикажешь…
Поэтому на нашей городской окраинной улице, где мы жили, насколько я теперь помню, не было ни одно ласточкиного гнезда. До самого того апрельского дня, о котором я упомянул.
Посидев несколько минут на бельевой верёвке и вволю начирикавшись, ласточки улетели, чтобы потом, через пару часов, снова появиться на прежнем месте.
— Ей-богу, начнут строить гнездо,— заметил, отрываясь от работы, отец.— Если только кота не заметят…
А кот был у нас видный.
Минувшим летом отец принёс откуда-то с работы маленького рыжего котёнка, и мать, чтобы он не внёс в дом какой-нибудь заразы, тут же поместила его в большую алюминиевую миску и густо намылила с ног до головы едким хозяйственным мылом.
Оно, конечно же, сразу же попало котёнку в глаза, тот вырвался из рук и, весь, как и был, в мыльной пене, бросился наутёк — подальше от злополучной миски.
Но так как глаза его были закрыты, то и понесло его на собачью конуру, вблизи которой властвовал на цепи Шарик — тоже огненно-рыжего цвета пёс.
Увидев бежавшего прямо на него кота, тот струсил и, за неимением другого выхода, проворно юркнул в собачью будку. Даже не высунув оттуда морды!
Зато котёнок, ткнувшись в деревянную конуру, тут же сообразил, что это такое, и стремглав развернулся на сто восемьдесят градусов.
Его поймали, опять затащили в миску и смыли наконец пену. А потом бережно вытерли какой-то тряпкой насухо.
Со временем Мурчик превратился в огромного и пушистого кота, почти не уступающего по своим размерам собаке, с которой у него сложились вполне приятельские отношения. Он не лез без лишнего повода к собаке, а она не замечала существования кота.
Бывало даже, что и кормились они из одной миски, пока кот не повзрослел окончательно.
А повзрослев, Мурчик стал охотиться не только на мышей, которых вокруг было немало, так как многие держали живность, а где коровы или свиньи, там всегда в изобилии и грызуны, но нет-нет да душил он и крыс, на что способен, как говорит мой жизненный опыт, только один кот из ста.
Пойти на крысу с открытым забралом, да ещё где — на Украине! (ведь недаром их там называют пацюками — по своей упитанности и размерам они скорее напоминают маленьких свиней, чем крыс) — отважится далеко не каждый кот. Крысоловом нужно родиться. Потому что выйти живым после такой охоты у кота столько же шансов, сколько и у крысы.
Но Мурчик душил их десятками, аккуратно складывая омерзительные свои трофеи возле крылечка в надежде получить от моей матери мисочку деревенской сметаны, которая всегда полагалась ему после такой удачливой охоты.
И всё же не мыши и не крысы представляли для нашего кота главную добычу: уж чего он вообще не мог терпеть, так это птиц! Стоило только воробьиной стае прилететь откуда-то из посадки и усесться на яблоне или на груше, как кот преображался. Он как бы расползался по земле и скатывался жёлтым шарфиком поближе к стволу дерева. А потом незаметно исчезал в ветках, чтобы через какое-то время спрыгнуть оттуда на землю с очередной пернатой добычей в зубах!
Как я его ненавидел в такие минуты, как ругал! Мне так было искренне жаль несчастных птичек, которых он потрошил с каким-то садистским азартом.
Но, видимо, кот ничего не мог с собою поделать, и мало-помалу все к его «шалостям» привыкли. Наверное, в прошлой жизни птички ему чем-то особенно насолили…
А когда в саду поспевала черешня и тучные стаи прожорливых грачей ежеминутно усаживались на тяжёлых негнущихся ветках, чтобы полакомиться дармовой пищей, то даже жалеющая воробьёв моя мать специально подзуживала кота:
— Пойди-пойди, Мурчик, погоняй гадов — всю черешню расклевали!
Но Мурчика упрашивать было не нужно: он уже давно сидел под деревьями, яростно разглядывая копошащую на ветках добычу. И смело полз по стволу навстречу своей очередной жертве…
Прошло только одно лето, и все мы с удивлением заметили, что птички стали облетать наш сад: присутствие на территории такого воинственного кота стало их отпугивать.
А меньше в саду птиц — больше на деревьях гусениц, это же аксиома.
И вот уже отец заворчал на бедного кота: распугал, мол, всю живность, а кто теперь с бабочками и метеликами будет бороться?
Но кот не обращал на эти стенания никакого внимания: прирождённый охотник, он зорко следил за тем, чтобы на вверенной ему территории были тишина и порядок. А птицы этот порядок нарушали.
И тут появились ласточки…
— Ни за что они не станут у нас селиться,— сказала мать, и никто ей не возразил.
Они же не сумасшедшие! Им нужно потомство вывести, ухаживать за ним, научить его летать, а тут такой кот. Зачем лишние сложности? Вон сколько домов на улице, выбирай любой.
Но ласточки что-то там ещё почирикали между собой, покрутились, повертелись, а потом, не обращая никакого внимания на гуляющего по подворью кота, принялись летать на какой-то водоём в поисках грязи и глины. И, обильно смачивая её своей слюной, быстро возвели под крышей что-то похожее на перевёрнутый ковшик — ласточкино гнездо.
Мы так и онемели. Вот это да! А кот?
Мурчика их вездесущая деятельность тоже заинтересовала. Усевшись напротив, он долго сидел, задрав голову кверху, и гневно сверкающие его глаза не обещали занятым работой птицам ничего хорошего.
Тут уже не выдержал я.
— Тронешь,— показал я ему кулак,— задушу. Задушу, как крысу…
Кот, как мне показалось, презрительно фыркнул, чуть отодвинулся в сторону, но смотреть вверх перестал: меня он побаивался и любил.
Во-первых, я его кормил, а коты этого не забывают. А во-вторых, мы с ним были как одно целое. Бывало, возьму его за четыре лапы, передние — левой рукой, задние — правой, и положу себе на шею в виде лисьего воротника.
— Мам, а у меня лиса на плечах!
Мать оторвётся от своих дел, посмотрит на нас и только улыбнётся в ответ:
— И как это он всё терпит, не пойму… Мне он себя и погладить не даёт.
Потом я стал брать кота на уроки в школу: засуну его под одежду на живот, и кот терпеливо сносил эту пытку в течение сорока пяти минут!
Иногда, правда, начнёт шевелиться, рваться наружу. Но я на него прикрикну — урок ведь идёт! — и кот успокаивается. Терпит до перемены.
Потом я его отпускал, и кот несколько часов шёл домой, хотя расстояние до школы было всего триста метров.
Но одно дело — школа, и совсем другое — охотничьи инстинкты. Как быть? Как уберечь ласточек от этого прожорливого гада?
А ласточки между тем закончили строительство своего жилища, навели в нём порядок, нанесли туда пуха, сделав из него мягкую подстилку. И в гнезде появились, видимо, яйца, потому что теперь летать птицы стали по одной. Одна находилась в гнезде, а вторая в это время кормилась. Потом они менялись ролями.
Я никогда не забуду тот день, когда у ласточек появились птенцы. Как только кто-нибудь из родителей подлетал к гнезду, как оттуда сразу же высовывалась целая ватага большеротых пичуг, и во дворе поднимался такой гвалт, что хоть уши затыкай. Один из птенцов принимал корм, а родитель тотчас же устремлялся прочь в поисках следующей добычи. И через минуту возвращался обратно, держа в клюве бабочку или комара.
— Да у них одни рты вместо головы,— не выдержал я, глядя на эту бесконечную кормёжку.— Как они накормят такую ораву?
Но ласточки управлялись, и птенцы подрастали быстро. И скоро у нас не было иного зрелища, чем наблюдать за птицами. Даже отец, когда выпадала свободная минута, ставил стул напротив гнезда и долго любовался тем, как дружно и слаженно действуют птичьи родители.
А ведь действительно было на что посмотреть! Когда птенцы подросли, аккуратные ласточки утроили свои усилия, чтобы содержать гнездо в абсолютном порядке.
Ласточки — не голуби, гадить вокруг себя они не будут, и как ни присматривайся, а вокруг ласточкиного жилища не увидишь птичьего помёта. Как только у большеротого недоросля наступала минута, чтобы справить нужду, и он поворачивался в гнезде задом, как тут же к нему подлетал родитель и мгновенно схватывал клювом готовые упасть на землю птичьи экскременты.
А потом уносил всё это добро за тридевять земель.
— Ты посмотри, какие молодцы! — восхищалась мать, глядя на такую аккуратность.— Иным бы людям не мешало этому поучиться…
Постепенно и кот начал привыкать к нашим посиделкам, хотя при виде птиц, летающих у него прямо над головой,— тут уж ничего не поделаешь, инстинкт есть инстинкт,— шерсть у него вставала дыбом.
А ласточки, увлечённые выращиванием своего потомства, не обращали на нас никакого внимания. Хотя, как мне думается, они тоже чувствовали то тепло и нежность, с которыми мы относились к ним.
А потом мы стали замечать, что со временем в нашем саду стали происходить удивительные вещи: если поначалу вездесущие родители, покормив птенцов, тут же возвращались с новой добычей, то чем старше те становились, тем дальше им приходилось за нею летать.
Видимо, вся эта мошкотня — бабочки, мухи, комары, метелики — давно уже пошла на прокорм прожорливых птенцов.
А те всё требовали и требовали новой пищи!
— А ведь действительно гусеницы стало меньше,— как-то одобрительно заметил отец, разводя, как обычно, медный купорос, чтобы обработать деревья. На яблонях начинали наливаться плоды, а это самое время для плодожорки.— Неужели ласточки?
— А то,— подхватил я и поведал отцу о недавно прочитанной мною статье в воскресном приложении «Сельский вестник» за 1910 год. (Вот времена были — не чета нынешним: какое отношение к русскому языку! В начале двадцатого века даже приложение к журналу именовалось не как приложение, а как воскресное прибавление. Звучит сейчас как музыка…) Статье, посвящённой полезности птиц.
Рассказывая о повадках того или иного пернатого «друга», автор публикации С. Логинов не пожалел целой журнальной страницы для того, чтобы наглядно продемонстрировать русскому крестьянину стоимость работ, выполняемых птичкой на его поле или в саду за один год.
И оказалось, что по своей полезности для человека такие птахи, как, например, ласточки или щеглы, не только не уступают курам или гусям, а в чём-то даже превосходят их.
Судите сами: за один только летний сезон одна быстрокрылая ласточка поедает всевозможных насекомых и вредителей сада на тридцать восемь рублей. (И это в ценах 1910 года, когда за один пореформенный российский рубль давали полмешка американских долларов! И когда корова в Российской империи стоила не дороже пяти рублей!)
— Да ну,— не поверил отец,— то корова, а то — ласточка…
— А вот представь себе, что это так. Ночная сова, например, уничтожает за год грызунов на тридцать рублей. А козодой и летучая мышь — поедают вредных насекомых и гусениц на пятьдесят пять рублей! Даже маленькая синичка и та приносит пользу — съедает всякой нечисти на тринадцать рублей. Представляешь?
— Ну и ну,— только и сказал мне на это отец, поражённый не столько моей учёностью, сколько самим фактом пересчёта уничтоженных насекомых на рубли.
Но против науки, как говорится, не попрёшь…
И вскоре наши ласточки стали как бы членами нашей семьи. Выйдя утром из дома, мы первым делом вскидывали головы кверху: всё ли у них на месте, всё ли в порядке? И только потом принимались за свои обыденные дела.
В один из жарких летних дней пришлось мне отлучиться из дома на несколько часов. А когда вернулся обратно, не поверил глазам: возле крылечка, на привычном для Мурчика месте, стояла его миска, до самого верха наполненная густой деревенской сметаной. А сам кот сидел от неё поодаль, лениво облизывая роскошные рыжие усы.
— Вот это да! — удивлённо воскликнул я при виде такой картины.— А где же задушенные крысы? За что такая честь?
И тут моя мать поведала историю, от которой у меня по телу побежали мурашки. Копаясь, как всегда, в огороде, она вдруг услышала истошный ласточкин крик, прерываемый тонким писком. И тут же поспешила во двор, поняв, что что-то случилось.
Так оно и вышло: подросшим птенцам стало тесновато в ласточкином гнезде, и один из них, видимо, самый крупный, не удержался за краешек и… вывалился на землю. Причём — прямо под ноги коту, который хоть и делал вид, что ласточки его больше не интересуют, но тем не менее пристально следил за всеми их перемещениями.
Да для него это было настоящим оскорблением!
Тем более что только вчера его хорошо проработали за конфликт с нашим красно-коричневым красавцем-петухом, драчливый характер которого знала вся улица. Обычно петух при виде кота вставал в свою бойцовскую стойку и так яростно начинал грести землю ногами, что Мурчик, не желая с ним связываться, равнодушно отворачивал морду в сторону и проходил мимо: домашних кур он презирал.
А тут кот почему-то не выдержал и резво замахнулся на петуха лапой: знай, мол, своё место, паршивец!
На его несчастье, это заметила мать, подметавшая двор, и тут же тяжёлая метла полетела в сторону кота. Метла пролетела мимо, но кот это запомнил, и где-то часа два или три его не было видно.
На несправедливость он обижался, как ребёнок.
А тут даже не петух, а птенец, да какой! Только одним когтем двинуть…
Но случилось невероятное, и об этом потом рассказывали целые истории, всё время обраставшие новыми деталями: не обращая внимания на кричащих над его головой ласточек, готовых пожертвовать своей жизнью ради спасения выпавшего из гнезда птенца, кот шумно втянул в свои ноздри воздух, внимательно посмотрел на возможную свою жертву, а потом спокойно развернулся и ушёл. Как будто перед ним был не птенец, а заводная игрушка.
А может быть, и он проникся с нами тем благоговейным обожанием, которое испытывали мы, глядя на этих удивительных птиц?
— Молодец ты мой,— растрогался я и, не скрывая своих чувств, обнял кота.— Молодец…
Кот, конечно, понимал, что речь сейчас идёт о нём, о его необыкновенном подвиге, но такая уж у него была натура: на всё и всех в этой жизни он смотрел философски. И только тогда, когда я ласково потрепал его по загривку, Мурчик не удержался и привычно замурлыкал: на этом его философское спокойствие заканчивалось…
Наверное, и в мире птиц существует почтовая связь, потому что уже через несколько минут на наше подворье слетелось чуть ли не полтора десятка «чужих» ласточек. Они что-то там выговаривали нашим жильцам, видимо, осуждая их за недостаточно надёжно оборудованное гнездо, а может быть, просто наставляли уму-разуму подрастающее потомство.
Побывавший на земле птенец сидел, нахохлившись, где-то в глубине гнезда и, видимо, понимал, что это его поведение стало поводом для разборок.
Потом ласточки так же внезапно улетели, и всё пошло обычным чередом. До тех самых пор, порка птенцы совсем не выросли и не научились летать. Ласточкино гнездо опустело.
Но пополневшая семья по-прежнему не покидала наше подворье. Немного подкормившись, птицы надолго усаживались на бельевой верёвке и что-то там обсуждали до позднего вечера. Наверное, готовились психологически к долгому перелёту в тёплые края.
А наш кот, по-прежнему не дававший спуску ни воробьям, ни грачам, абсолютно потерял к ласточкам интерес. И равнодушно внимал этой птичьей трескотне, нежась на августовском солнце.
На следующий год ласточки появились опять и снова вывели птенцов. Радуя нас аккуратностью и почти человеческой заботой о своём потомстве.
Потом они прилетали ещё и ещё…
А когда «наших» ласточек не стало — то ли умерли от старости, то ли погибли где-то в дороге,— их место под крышей заняли другие. Возможно, даже те, кто когда-то родился и вырос в нашем дворе.
В последний раз ласточкино гнездо становилось обитаемым в самом конце восьмидесятых годов, когда моя мать уже серьёзно прихварывала. Я помню, как однажды она, глядя, на очередную чернокрылую пару, уютно устроившуюся у нас под крышей, тихо сказала:
— Только бы это случилось не зимой — нанесут вам в дом люди грязи на своих ногах… Будете маяться. Умереть бы на Спас, в любимый мой праздник…
Моя мать умерла, как и просила, в Яблочный Спас. Да и отец, переживший её всего на два года, ушёл из жизни в жарком и сухом сентябре.
В дом наш грязи не нанесли: перед тем как попасть на кладбище, оба они лежали на том самом дворе, где по-прежнему гнездились чёрные, как траур, ласточки…
Недавно я снова побывал у себя на родине, в Запорожье. Смахнул пыль с родительских могил, повстречался с друзьями. Но впервые за многие годы не стал наведываться в родительский дом. Зачем? Живут в нём сейчас почти чужие мне люди, и нет во дворе ни кота, ни собаки.
Да и ласточки в этом доме больше не селятся.
Фифочка
Вот и не верь после этого в судьбу! Вчера, играя в карты с приятелями, мы неожиданно заспорили: а что было бы, если бы каждому из нас пришлось прожить свою жизнь заново? Пусть с теми же действующими лицами, с теми же героями, в тех же обстоятельствах… Всё было бы так, как было, или же по-другому?
— Ух и задал бы я тогда нашим девчатам! — мечтательно закрыл глаза Леонид, недавно женившийся, кажется, уже в шестой раз, но тем не менее снова активно косившийся «налево».— Скольких я тогда «пожалел» на нашем курсе…
— А я бы, наверное, сменил профессию,— поддержал его Борис.— Стал бы геологом или экономистом.
Борис у нас всё время носил «для солидности» чёрную курчавую бородку, и с ним никто спорить не стал. Ведь все геологи ходят с бородами. Да и экономисты, наверное, тоже. Сидишь за столом, копаешься в цифрах, а левая рука твоя — в волосах… Хорошо!
— А ты чего молчишь? — повернулись ребята ко мне.— Как бы ты прожил свою жизнь? Ничего не меняя?
Я отложил в сторону карты и задумался.
— Да нет, наверное, почему же… Что-то бы в ней поменял…
И потом рассказал приятелям про один случай, произошедший со мной ещё на заре туманной юности…
Учился я тогда на втором курсе металлургического техникума, после семи классов, и мало-помалу осваивал семейную профессию: мой отец тоже работал на металлургическом заводе. Но в пятнадцать лет о продолжении семейной династии задумываешься мало. Да и времена тогда были нелёгкие. Всего чуть более десятка лет прошло после окончания войны, многие семьи на Украине жили ещё трудно. Во всяком случае, я, помнится, частенько под разными предлогами привозил к себе домой ребят, живущих в общежитии, чтобы подкормить.
Не скажу, чтобы моя мать была довольна этими набегами, мы ведь тоже особенно не шиковали, но кормить всё-таки нас она кормила. Да и как можно было не кормить, если стипендия на втором курсе в техникуме была всего двести дореформенных рублей! Её не хватало и на полмесяца жизни…
Поэтому практиковавшиеся тогда частые выезды, вместо учёбы, на сельскохозяйственные работы осенью мои сокурсники воспринимали как манну небесную.
Во-первых, можно было отойти хоть на время от зубрёжки основ марксизма-ленинизма, которые нам вдалбливали в голову покруче металловедения и термической обработки металлов. А во-вторых, в деревнях нас кормили, и кормили очень даже прилично.
А в тот раз, как мне помнится, повезли нас на уборку томатов — в какое-то овощное хозяйство, расположенное в нескольких десятках километров от города.
Разместили в бараках — отдельно мальчиков, отдельно девочек. Спали мы в одной большой комнате, куда были внесены железные кровати, а когда в помещении находится сразу несколько десятков молодых парней, то можно себе представить, какой это был отдых!
Мы и веселились после работы до упаду, да так, что в иные ночи не спали вовсе и ходили потом по совхозному полю, усеянному ненавистными томатами, понурив головы.
Располагались наши бараки почти на берегу реки, от которой по вечерам поднимались целые тучи комаров.
Чтобы представить себе наши детские шалости, расскажу только о двух. Однажды мы, дождавшись, пока уснёт Миша Ходыкин, крупный такой деревенский увалень, приехавший «учиться на металлурга» из далёкого села, потихоньку вынесли его массивную кровать за пределы барака. А потом, стараясь не шуметь, спустились с ней на речной берег и установили кровать прямо в воде — метров за пять от береговой полосы.
Думаете, что потом мы разбудили спящего и заставили его осознать происшедшее?
Как бы не так! Мы опять на цыпочках вернулись в свой барак и несколько часов кряду корчились в своих кроватях от смеха, представляя на все лады Мишино пробуждение. Как он себя, проснувшись, поведёт? Что скажет?
Или другой прикол, попроще. Свернув газетные трубочки, мы их засовывали спящему между пальцами на ноге и потом поджигали. Смеху было поменьше, конечно, зато веселья — хоть отбавляй.
Глупая, беззаботная юность! Казалось, что и мы, вовсе не нюхавшие пороха, расстаёмся так с недавней и страшной войной…
Однако была и ещё одна деталь, о которой я забыл упомянуть. Курс, на который я поступил учиться, был в своём роде уникальный: вместе с нами, вчерашними семиклассниками, на нём учились и те, кто пришёл в техникум после десятилетки. Таких в группе было даже чуть больше.
Произошло так потому, что в техникум в тот год можно было поступить только на ту специальность, на которую поступал я, а для окончивших среднюю школу набора вообще не было. Но и на завод ведь без специальности в кармане не пойдёшь! Вот и пошли они учиться вместе с «семилетками», и не два, как положено было в их положении, а целых четыре года!
Можно себе представить, какими жадными глазами следили мы за вполне уже сформировавшимися девушками-переростками — сверстницы занимали наши умы меньше.
Конечно, одевались они не так, как одеваются нынешние модницы, но пятнадцатилетние пацаны этого не замечали. Они были для нас как богини. Красивые и недостижимые.
И даже на таком фоне светловолосая Рая Бондаренко выглядела как царица. Великолепная точёная фигурка, тонкая талия — куда там Гурченко, дьявольски пышная грудь… Я сам частенько, сидя на лекции в аудитории, косил в её сторону, любуясь водопадом волос, спадающих на красивые плечи (тогда я ещё не знал, что не все на свете блондинки имеют «свои» волосы!).
Наверное, и она замечала моё любопытство, но дальше невольного скрещивания взглядов у нас не пошло. А тут подошёл к концу первый курс, и до меня стали доходить разные слухи. Помню, лежали мы однажды на хорошо уже прогретом речном берегу — здание нашего техникума тоже было недалеко от берега, и Жорка Махотин, мой приятель, небрежно, как бы мимоходом, бросил:
— А ведь животик у нашей Раечки округляется… Замечаете?
Я посмотрел в его сторону, где на речном песке вместе с остальными девушками загорала на жарком майском солнце и Рая Бондаренко, и внезапно почувствовал озноб.
— С чего ты взял? Что ты имеешь в виду?
— А то, что и все: беременна наша Раечка!
— Ну ты даёшь!.. От кого?
— А это ты у неё спроси…
Вот так всегда: самые «жаркие» новости я узнаю на курсе последним…
Но Жорка Махотин не ошибся, и через какое-то время уже и я стал замечать, что животик у нашей белокурой богини действительно стал округляться. Не зря, значит, ходили разговоры о каком-то её взрослом романе с одним мужчиной, поговаривали даже о свадьбе, но потом, ещё в канун летней сессии, что-то у них разладилось, и вскоре всё стихло. А Раечка Бондаренко попросту исчезла! Пропала, и всё. Даже сессию не стала сдавать. Мы корпели над конспектами, после экзаменов шли на городской пляж купаться, а она вроде бы и не училась с нами никогда.
Я уже даже стал забывать, как выглядят её голубые глаза на фоне изумительных жёлто-золотистых волос.
А потом наступило лето, все мы разъехались кто куда, и когда в сентябре снова собрались вместе, то выяснилось, что и Рая Бондаренко будет учиться с нами. Летом она, оказывается, всё же сдала требуемые экзамены, получила зачёты и снова заняла своё место в аудитории.
Была она уже «без живота» и почти такая же красивая, как и прежде. Вот только в голубых её родниковых глазах появилась какая-то затравленная жалость.
Так, наверное, смотрят на этот мир собаки, когда их разлучают навсегда с только что родившимися щенками.
Но вот что интересно: как только наша беглянка появилась на курсе, так сразу же вокруг неё установилась атмосфера отчуждения и неприятия. По какому-то негласному правилу все тут же отворачивались в сторону или же утыкались носом в свои конспекты. С нею не здоровались, не разговаривали, её не замечали.
Я часто потом возвращался к этим пятидесятым годам и всё пытался понять истоки этого отношения. Ни священника не было среди нас, ни работы разъяснительной никто не проводил, а вот поди ж ты — такое единодушное осуждение!
Неужели это тоже была реакция на недавнюю войну, стоившую нам столько жертв?
Но меня проблема абортов занимала мало. И в свои пятнадцать лет я искренне полагал, что иметь или не иметь детей — это всё же решает не государство. Да и не мы, её однокурсники. И продолжал относиться к Рае Бондаренко, как будто ничего и не произошло.
Что-то подсказывало моему подростковому инстинкту: не судите сами, да не судимы будете!
Помнится, подошла она как-то к нам на перемене — мы сообща покуривали под незатейливые песенки, исполняемые по местному радио,— и, обворожительно улыбаясь, попросила:
— Мальчики, а у вас можно на минутку спичку?
И что наши «мальчики», ещё недавно готовые в ответ на её просьбу голыми руками таскать из костра угли?
Да они просто отвернулись. Все как один, как по команде.
И только я как ни в чём не бывало вытащил из кармана коробок спичек и протянул его ей.
— Спасибо! — вернула она мне его обратно и снова улыбнулась, да так, что у меня мурашки по ногам пробежали.
И пошла по своим делам, легко щёлкая каблуками.
Мы продолжали мило здороваться при встречах, переглядывались на лекциях, и я всегда её защищал, когда возникали разговоры в мальчишеской среде. Иногда мы даже оказывались рядом, но я считал себя последним на курсе уродом и стеснялся такой красивой девушки.
И вот теперь мы тоже были почти рядом, в соседних бараках, и мало-помалу стали осваивать нехитрое ремесло сборщиков томатов. Уж и не помню, по какому такому поводу, но в один из сентябрьских вечеров мы что-то там решили отметить и, приготовив нехитрую снедь, пригласили девочек на совместную пирушку.
По-моему, закусывали мы одними только помидорами, которые лежали в бараках в огромных плетёных корзинах, но пили-то водку…
А сколько её надо, когда тебе всего пятнадцать лет?!
И я вскоре почувствовал, что захмелел. Наверное, это почувствовала и Рая Бондаренко, которая была в числе приглашённых — на этом настоял я.
— Может, прогуляемся? — подошла она ко мне.
— А почему бы и нет? — ответил я, и мы через минуту вышли к пологому речному берегу, с удовольствием вдыхая после жаркого дня сырой речной воздух.
Где-то там, на горизонте, светился большой город, сливались со звёздами огни металлургических заводов, а большая жёлтая луна висела на чёрном небе как абажур.
— Хорошо-то тут! — выдохнула моя спутница и чиркнула в темноте зажигалкой.
От прикуренной сигареты её лицо озарилось как сполохом. Я с трудом поспевал за своей однокурсницей, изо всех сил стараясь продемонстрировать ей свою трезвость, и это получалось всё хуже и хуже. Зачем я попёрся сюда, мелькнула мысль, в такую темень?
А Рая что-то там строчила про своё — про то, как ей тяжело стало учиться, про то, что она не понимает такого отношения к себе.
Потом она вдруг обернулась и внимательно посмотрела на меня.
— Ты меня тоже презираешь?
— Да что ты! — воскликнул я.— С чего мне тебя презирать?
Тогда она ближе подступила ко мне, и я почувствовал её грудь. Такой красивой груди я больше в своей жизни не встречал.
— Поцелуй меня,— попросила она.— Поцелуй!
— Ну что ты, зачем? — я отстранился.
Её волшебная грудь перестала на меня нажимать. Но Раины глаза внезапно сверкнули.
— Так всё-таки брезгуешь?
И я едва устоял на ногах от её сильной пощёчины…
Девушка стремительно развернулась, бросилась вверх по узкой тропинке — в сторону черневших неподалёку бараков. И я догонять её не стал…
— А сейчас? — ехидно переспросил Борис, когда я поведал друзьям эту грустную историю.— Сейчас ты бы тоже её отпустил?
— Сейчас? Даже не знаю… Но почему-то я часто возвращался в мыслях к этому эпизоду… Как бы поступил, окажись в той же ситуации сейчас, не знаю… Конечно, я был откровенно пьян, а ещё воспитан в том же ключе, как и большинство моих сверстников. «Не дай поцелуя без любви» — разве не это было записано в дневнике у Зои Космодемьянской?
— Во куда загнул! — искренне удивился Леонид.— Про Зою Космодемьянскую вспомнил… Ты бы ещё про «Капитал» Карла Маркса припомнил… Да ты бы сейчас с Раечки, повторись ситуация один к одному, неделю бы не слез. Поверь мне на слово!
— Может быть, и так, не знаю,— согласился я, и вскоре мы разошлись.
Картёжные игры надоели, да и время было позднее.
Уже выйдя из чужого дома на главный в городе проспект и дойдя до известного памятника знаменитому местному художнику, я вдруг обратил внимание на редких в это время прохожих и… остолбенел. В паре шагов от меня шла молодая пара — он и она, и они о чём-то весело щебетали друг другу.
За спиной у юноши болтался модный сейчас рюкзачок, а в левой руке он держал жестяную банку.
Такая же банка была и у неё, но что они пили на ходу — пиво или ещё какой-нибудь там возбуждающий напиток, я не заметил. Потому что во все глаза смотрел на её до боли знакомую фигурку.
Те же точёные ножки, та же осиная талия, те же белокурые волосы, спадающие на красивые плечи… Как будто, надсмеясь над временем, полвека спустя снова шла передо мной Рая Бондаренко.
Тогда она вскоре окончательно исчезла с моего горизонта, не выдержав осуждения. А я стал её забывать.
И вот она опять идёт по городу, и снова сердце предательски зашкаливает в груди.
На перекрёстке зажёгся красный свет, и, сам того не желая, я нагнал парочку. И тут же стал невольным свидетелем их разговора. Вернее, не разговора, а тех двух фраз, которые я услышал, пока на светофоре опять не зажёгся зелёный.
— Ты бы поменьше (тут он употребил отборное ругательное слово) жрала бы это шампанское (опять мат). Так же обосцаться (снова матерное слово) можно! Разве не так? (Он умудрился смачно выругаться ещё и в конце этого незатейливого предложения.)
Но спутницу это не смутило. Она, отпив в свою очередь глоток из жестяной банки, мило прощебетала в ответ:
— Ну ты даёшь (мат)… А сам? (Снова мат.)
Тут зажёгся зелёный, и я, словно заждавшийся автомобиль, резко рванул вперёд — позавидовал бы и Шумахер…
А пройдя с десяток метров на одном дыхании, сбавил ход, чтобы отдышаться.
Нет, это была не Рая Бондаренко, не она. Я ошибся.
Старик Тимоша
Поезд уже подходил к Екатеринбургу, когда старик Тимоша вышел в коридор вагона, чтобы «покурить». Ехал он в купе один и мог бы не церемониться, но теснота четырёх стен угнетала, и хотя он давно, ещё в молодости, бросил курить, время от времени у него появлялось это желание — выйти на ковровую дорожку вагона и, чувствуя спиной полузакрытую дверь, постоять часок-другой у запылённого оконного стекла, вглядываясь вдаль.
За окном уже потянулись знакомые городские окраины уральской столицы, а чёрный снег по обочинам напоминал о том, что впереди — большой город.
Вообще-то старика звали Тимофей Петрович Лыткин, но это прозвище за ним — старик Тимоша — закрепилось ещё со студенческих времён, проведённых здесь же, в Екатеринбурге. Прилетел он в этот славный уральский городок в конце шестидесятых годов минувшего столетия из солнечной Украины и поступил без каких-либо особых сложностей в местный университет, считавшийся тогда одним из лучших в стране.
Впрочем, город тогда носил другое название — Свердловск…
Но как это было давно! Старик Тимоша на днях разменял восьмой десяток и, глядя в помутневшее от пыльных дорог окно, с трудом различал всё те же станционные пути. Ехать ему оставалось минут пять-десять, не больше, и он опять вернулся в купе, где на нижней полке напротив уже стояла приготовленная к выходу дорожная сумка.
Старик поставил её рядом с собой, облокотился, и что-то вроде сонного забытья нахлынуло на него…
— Ну ты даёшь, старик! — не поверил Борис, когда Тимоша признался ему, что уже две недели как ночует на железнодорожном вокзале.— А где ты там умываешься? Ходишь в туалет?
— Да где придётся… Иногда, по дороге на занятия, спускаюсь к Исети и там умываюсь… А что делать?
— Ну ты и оригинал… Знаешь, какая вода в Исети? Вся таблица Менделеева! Туда мочиться страшно, не то что умываться… Надо искать — Свердловск город большой…
— Да пробовал я уже… Не получается!
Стояла сухая затяжная уральская осень, и они шли по улице Малышева к старому университетскому корпусу на 8-го Марта, где располагался их факультет, а внизу, под мостом, змеилась извилистая Исеть, каким-то непостижимым образом вырвавшаяся из бетонных объятий одноимённого пруда. Построенного, как утверждают старожилы, ещё в демидовские времена.
Справа от неё высилось приземистое кирпичное здание красного цвета — бывший Монетный двор, где когда-то чеканили русские деньги, а за ним чернел брусчатый остов недавно восстановленной реставраторами часовни — самой старой в городе.
Но вовсе не городские достопримечательности занимали сейчас их умы. Борис хоть и жил в общежитии, но, видимо, понимал, что и Тимоша не меньше его мог бы рассчитывать на место под солнцем.
На первый курс факультета журналистики поступило в тот год более полусотни человек, а места в общежитии достались считанным единицам. И пока счастливчики пропивали, празднуя вступление в студенческую жизнь, последние свои сбережения, бóльшая часть первокурсников носилась как оголтелая допоздна по городу в поисках какого-то жилья — комнаты или угла. Но всё было везде и давно безнадёжно занято.
— Вот ты мне скажи, Борис,— горячился Тимоша.— Я сдал вступительные экзамены на одни пятёрки, поступил в университет после армии, и в городе у меня — ни знакомых, ни родственников. А в общежитие попали почему-то троечники… И в основном — бывшие десятиклассники. Ты считаешь, что это справедливо?
— Ну при чём тут экзамены?..— Борис отвернулся и густо покраснел: из четырёх оценок, полученных при поступлении в университет, у него значились две тройки.— На всех ведь мест всё равно не хватит… Давай сделаем так: сегодня ты переночуешь у нас. Переночуешь-переночуешь… На одной с тобой койке разместимся! А потом поможем что-нибудь подыскать. Нужно с кем-то объединяться, скооперироваться — одному найти в городе комнату сложно…
Борис был к тому времени уже секретарём комсомольской организации факультета и знал, что говорил. Уже через несколько дней Тимоша, объединившись с двумя однокурсниками, снимал небольшую комнатку в деревянной одноэтажной избе, расположенной в самом центре города, на улице Допризывников,— сейчас на этом месте стоят высотки проспекта Маршала Жукова…
Впрочем, прожил он там недолго: зачастив «на огонёк» к ребятам в пятую комнату — о эта пятая комната в студенческом общежитии по улице Чапаева, 16! — он вскоре стал здесь настолько своим, что то и дело оставался ночевать. И спал зачастую «валетом» вдвоём в одной кровати с Борисом Ножкиным, с которым они сдружились по-настоящему.
В комнате жили ещё трое парней — каждый по-своему оригинал, как сказал бы по этому поводу классик, а время было настолько загульное, что часто койки пустовали или их обитатель появлялся на пороге уже под утро. Так что переспать можно было вполне сносно.
Как и многие будущие журналисты, Тимоша писал стихи и в один прекрасный день принёс в пятую комнату тетрадный листок бумаги, исчерканный мелким почерком.
— Я тут, ребята,— стесняясь, порозовел он,— песню сочинил… Про пятую комнату.
— Про комнату? Ну ты даёшь, старик!
Борис вскочил со своей панцирной сетки, и та взвизгнула от этого, как расправленный лук.
— А ну-ка читай!
Тимоша набрал в лёгкие воздуха, ещё гуще покраснел и принялся читать.
— Песня про пятую комнату.
Увидев вокруг серьёзные лица ребят, приободрился и уже читал не останавливаясь:
Здесь не чувствуешь запаха сессии,
Пусть хоть снег, хоть дождь за окном…
Посидели немного, взвесили —
И по «рваному» — в гастроном!
Не спеши расходиться, ребята!
Будем пить, коль пришли сюда.
Пусть останется в памяти пятая
Навсегда. Навсегда.
Снова пятую взлихорадило,
Снова, морщась, мы пьём и пьём…
Эй, Андрюха, прихлопни радио,
Мы «Крапивочку» запоём.
Не спеши расходиться, ребята!
Ведь осталось ещё кое-где…
Не беда, что с неделю пятая
Будет жить на одной воде.
Если вдруг мы завалим сессию
И уехать придется нам,
По последней мы трахнем весело
И с гитарами — по домам!
Не спеши расходиться, ребята!
Будем пить — и к чему слова?
Увезём мы с собою пятую
На Курильские острова!
Закончив, он обвёл всех вопросительным взглядом и увидел, что стихи его понравились. Его попросили прочитать ещё раз, потом ещё, невесть откуда появилась гитара, и уже через полчаса пятая комната горланила песню, ставшую её гимном.
Но больше всех радовался за своего товарища Борис. В его курчавой семитской голове то и дело рождались какие-то идеи, и, отстучав по столу в качестве ударников ладонями, он вдруг предложил:
— А зачем тебе, Петрович, возвращаться домой? Живи у нас. Поставим кровати одна на одну, вот и получится пять мест. С комитетом я договорюсь. А лишнюю койку я сейчас достану…
И он выскочил в коридор, а через пять минут вернулся оттуда, таща за собой ещё одну панцирную сетку. А поспешивший за ним «песенный Андрюха», с лица которого не сходила улыбка, втащил в комнату и две металлические спинки от неё.
Так в пятой комнате появилась двухъярусная кровать, и Тимоша стал обитателем общежития…
Старик пришёл в себя от наступившей тишины. Поезд уже стоял на перроне, немногочисленные пассажиры, ехавшие до Екатеринбурга, вышли, и старик, чтобы не создавать толчею при посадке, поспешил в тамбур.
Вообще-то старик Тимоша в Екатеринбурге уже бывал: разъехавшись после выпуска по всей тогдашней стране — от Ленинграда с Одессой до бухты Провидения на Чукотке, бывшие выпускники журфака УрГУ нет-нет да и заезжали в свою альма-матер ненадолго, тем более что объехать стороной Урал по дороге в Европу было нельзя. Встречались, вспоминали, выпивали…
Правда, потом, с годами, такие встречи становились реже. Во-первых, не стало Советского Союза, а во-вторых, не у всех теперь были деньги. Да и в городе уже всё меньше оставалось знакомых: кто перебрался в столицу, а кто и ещё дальше, «за бугор».
Было немало и таких, с кем уже пообщаться можно будет только на том свете.
Но старик Тимоша чувствовал себя хорошо. В одну из последних поездок в Екатеринбург — их курс отмечал какое-то …летие со дня своего выпуска — он вдруг с удивлением заметил, как незаметно сдали все его однокурсники.
Было это на том же железнодорожном вокзале, когда они собрались, чтобы сфотографироваться на привокзальной площади у памятника уральцам-добровольцам, отправляющимся на фронт,— именно отсюда и они, будучи студентами, уезжали «в колхоз» на картошку. После бурного возлияния в общежитии теперь они следовали, чтобы пообщаться, на озеро Таватуй — это была очередная инициатива Бориса, работавшего к тому времени у свердловского губернатора в начальниках. А туда можно было добираться только электричкой.
Сфотографировавшись, они не торопясь начали разбирать свои дорожные сумки, и вот тут-то и оказалось, что нести они их, набитые бутылками и едой, не в состоянии — здоровье не позволяет.
— Надо бы тележку какую-то достать, подвезти,— мечтательно проронил Юрий, приехавший из Донецка.
— Да где же ты её тут возьмёшь, тележку-то? — возразила ему черноволосая Тина с грузинской фамилией, ставшая сибирячкой.— До вокзала отсюда далеко, не поедут…
И тогда старик Тимоша, бросив своё: «Эх, вы…» — легко водрузил на своё плечо одну за другой четыре объёмистых сумки однокурсников, потом добавил к ним столько же на второе и зашагал в сторону вокзала.
— Хоть не отставайте, а то — опоздаем…
И притихшие однокурсники цепочкой двинулись за ним…
Вот этот памятник, вот эта остановка трамвая. Старик Тимоша постоял возле гранитного постамента, жадно вдохнул свежий январский воздух. Ничего не изменилось, всё как всегда. Хотя нет — новые дома появились, метро… Растёт, значит, город!
Подошёл трамвай, и, взглянув на номер, старик Тимоша легко вскочил на его подножку.
В гостинице он в первую очередь принял с дороги душ, распаковался, а затем прилёг на удобный диван немного отдохнуть.
Было уже три часа пополудни, когда он, отдохнувший и посвежевший, отобедав в ресторане и заварив себе крепкого чаю, закрыл на ключ дверь своего одноместного номера и сел к журнальному столику. Привычным движением руки он вытащил из кармана записную книжку и набрал нужный номер телефона.
В трубке долго не отвечали, шли длинные гудки, и старик уже было хотел перезвонить ещё раз, как что-то на том конце щёлкнуло, и он услышал приятный женский голос:
— Алло?
От волнения Тимоша неожиданно закашлялся, но там терпеливо ждали.
— Алло…
Нет, всё-таки правы классики юмористического советского жанра: как угодно могут изменить облик женщины годы, но голос у неё останется прежний.
— Здравствуй, Тома,— наконец произнёс он.— Узнала?
Там на секунду замешкались.
— Кто это? Валик, ты?
— Да нет,— бросил он,— это не Валик. Тимоша…
— Тимоша? — женский голос зазвенел, как натянутая струна.— Да неужели? Неужели ты? Вот это номер… А я думала, что ты шутишь. На последнее письмо твоё даже не ответила: думала, разыгрываешь… А ты действительно приехал…
— Да, приехал. И очень хотел бы тебя увидеть. Когда ты сможешь навестить меня?
Там на секунду замешкались.
— А где?
Он назвал гостиницу, где остановился, свой номер. Она ещё секунду раздумывала, а потом решилась:
— Хорошо, приеду. Жди!
— Приезжай. На дорогу у тебя уйдёт часа полтора, не больше, я город помню…
Он положил трубку, отпил глоток чая. Потом подошёл к своей сумке и выложил из неё содержимое. Бутылку шампанского и водку он поставил в холодильник, пакет с каким-то соком, уже начатым по дороге, тоже. А вот тонко нарезанную рыбу, вынув из контейнера, он аккуратно разложил на тарелке, и в комнате аппетитно запахло копчёной форелью, неркой, сёмгой…
Из другого контейнера он вытащил заранее припасённое мясо и тут же на тарелке, используя её как разделочную доску, тонкими пластиками нарезал мясной орех, буженину, куриный рулет…
Добавил к этому убранству припасённую ещё из дома зелень, предварительно освежив её проточной водой, и, немного подумав, вытащил из сумки коробку шоколадных конфет. А потом, взглянув на всё это гастрономическое благолепие, удовлетворённо хмыкнул: нет, это не Чигвинцево…
В уральскую деревню Чигвинцево — убирать картошку — они поехали вскоре после вступительных экзаменов. Собралось их тогда на огромной привокзальной площади Свердловска более тысячи человек, и сотни полторы из них — это был сводный отряд факультета журналистики.
Охотников ехать «в колхоз» и тогда было немного, но пропустить это занятие без уважительных причин опасались многие. Легко можно было «за прогулы» попрощаться с университетом.
— И где оно — это Чигвинцево? — спросил Тимоша черноволосого паренька, стоявшего рядом.
— Как где? — не понял тот.— В Красноуфимском районе. Километров двести отсюда. Ты что, не местный?
— Не-э… Я из Запорожья, Украина.
— Ах, вот оно что… Ну и занесло тебя! Тогда давай знакомиться: Борис.
— Тимоша.
— Как-как? Тимоша?
— Ну, Тимофей… Тимоша — это для краткости.
— Ну ты даёшь, старик… Ладно, пусть будет Тимоша. Старик Тимоша, так сказать…
С тех пор его так и называли: старик Тимоша.
Уже в поезде он обратил внимание на довольно-таки миловидную блондинку с короткими — тогда были в моде бигуди — волосами. Тамара Шаркова — так звали её, но в вагоне все пели, кричали, и было не до знакомств. Познакомились они уже тогда, когда отработали на картофельных полях несколько дней, и, возможно, он тоже произвёл на девушку какое-то впечатление. Потому что когда они как бы случайно вместе вышли из столовой, где их отряд после изнурительного двенадцатичасового рабочего дня восстанавливал силы, столкнулись на дощатом крылечке, то она как бы невзначай подтолкнула его:
— А не скажет ли молодой человек, который час?
«Молодой человек» сказал, и они так же вместе пошли по измызганной сентябрьской грязью улице Чигвинцево, уже погружённого местами в ночной сон. Таких улиц было всего четыре на деревню — Лесная, Каменная, Набережная и Новая, и, пройдя только первую из них, они едва передвигали ноги. В липкой и вязкой грязи их сапоги тонули…
И тогда Тамара сама предложила:
— А может, зайдём куда-нибудь, посидим?
— В кафе или в ресторан? — съязвил Тимоша и сам же рассмеялся своей шутке: в глухой уральской деревушке не то что кафе — столовой приличной не было.
Тамара была из Свердловска и, пока они увлечённо искали место, «где бы посидеть», красочно расписывала достопримечательности родного города, казавшегося отсюда, из этого хоть и живописного, но убогого далека, настоящей столицей.
— Ты уже познакомился с городом? — спросила она, когда Тимоша признался ей, что не местный.
— Да нет пока. Сдал экзамены, дождался зачисления — и на самолёт. Надо было кое-какие дела дома завершить. Уволиться с работы, то да сё…
— А военная форма почему на тебе?
— Так я же в армии отслужил — полгода только как демобилизовался. А вообще-то три с лишним годика отдубасил, есть что вспомнить…
— Вот здесь-то и давай вспоминать,— смеясь, увлекла его Тамара, увидев чернеющий в темноте огромного двора сеновал.
Рядом стояла деревянная лестница, по которой можно было залезть.
— Ну что? — шёпотом спросила она, когда Тимоша, легко вскочив по лестнице, пошарил руками в темноте.
— Никого… Поднимайся!
Девушка с опаской поднялась наверх и встретила крепкие мужские руки, раскрытые для объятий.
— Дай хоть отдышаться… Не спеши.
Но Тимофей, сбросив с себя военный бушлат и устроив из него что-то наподобие спального ложа, обхватил её смеющееся лицо руками и стал осыпать поцелуями. Девушка не сопротивлялась…
Старик Тимоша внезапно очнулся и взглянул на часы. До их долгожданного рандеву с Тамарой Шарковой осталось не более получаса. Ему не хотелось в этом признаваться, но всё-таки он волновался. Столько времени прошло! Какая сейчас она?
Уже после распределения он узнал, что Тамара уехала куда-то в Архангельскую область, вышла замуж и долгое время работала в районной газете.
Он же, получив красный диплом, тоже выбрал в качестве распределения для себя Север — ведь именно там закаляли свой характер любимые его герои Джека Лондона.
Но белое безмолвие оказалось чёрным, и оберегаемая с таким трудом семья Тимоши распалась. А сам он оказался к концу своей жизни в далёкой Сибири, куда его занесло ещё в горбачёвскую говорильню. Там он, проработав какое-то время в «большой» газете, вышел в отставку и, будучи не у дел, частенько стал ворошить в своей памяти страницы прошлого. Бывало, усевшись возле стола просторной гостиной, он вытаскивал фотографии полувековой давности и с интересом подолгу их рассматривал. Уже порядком подзабытые лица, люди, с которыми его сводила судьба…
С кем-то из них он переписывался, с кем-то давно разошёлся, а кого-то уже и вспомнить не мог.
Дети его, сын и дочь, уже выросли, с женой он отношений не поддерживал, и вскоре такие посиделки стали для него чуть ли не единственным в жизни времяпровождением. Посмотрит вечерние новости по телевизору — и опять за стол, опять в мир своих размышлений.
В один из таких вечеров и пришла к нему эта мысль: а что, если объехать страну и снова повстречаться с теми, кто его когда-то окружал?
Причём не просто повстречаться, поболтать о том о сём, это неинтересно, да и дорого по нынешним временам, а сделать вид, что никаких прожитых лет нет, что жизнь только начинается!
Ну, скажем, вот на одной из студенческих фотографий Маша — она вроде бы симпатизировала ему. Один раз даже поцеловались — пусть и в шутку, но поцеловались. Где она сейчас? С кем? Жалко, конечно, что он тогда пожалел, не переспал с ней, а ведь вполне мог. Кого боялся? Чего?
Или Майка Корума — ведь стоило только захотеть, стоило только поманить пальцем! Не захотел. Не поманил.
А вот Наташка — с ней он даже повстречался пару раз на какой-то съёмной квартире у однокурсниц. Пока те шумели и веселились за накрытым столом в соседней комнате, он увлёк влюблённую в него девушку на кухню и там, обняв, стал шептать на ухо всякую чушь, в то время как пальцы одну за другой расстёгивали пуговицы кофточки.
Наташка готовилась к поступлению в театральный институт и попала в их компанию только потому, что на факультете учился её брат.
В тот вечер она стояла перед ним как мраморное изваяние. Её голое тело — с высокой девичьей грудью, с симпатичной ямочкой на животе — было не просто прекрасным, оно было возвышенным. Казалось, прикоснись к нему — и оно взлетит вверх, как пушок…
Кто-то приоткрыл в комнату дверь, ойкнул от неожиданности, но он только крепче обнял обнажённую девушку, и дверь снова закрылась.
Жаль, но он и её оставил тогда целомудренной…
А вообще-то его отношение к прекрасному полу — это особая тема. Уже в пять лет Тимоша научился читать и, будучи предоставленным самому себе — отец много работал и на заводе, и дома, а мать едва управлялась по хозяйству и с тремя детьми,— запоем «проглатывал» далеко не детские книги. Сначала те, что были дома, потом он записался в ближайшую библиотеку. И там, как правило, просил сразу две книги: детскую для себя, а взрослую, мол, для родителей.
Но, приходя домой, Тимоша тут же откладывал в сторону принесённые «для себя» «Русские сказки», а сам принимался за Мопассана, Золя, Драйзера, Флобера…
А затем, на второй день, снова появлялся в библиотеке и сдавал прочитанные книги. Но «Русские сказки» он возвращал на библиотечную полку так и не раскрытыми…
Так что к первому школьному классу Тимоша мог вполне уже ориентироваться в мировой литературе, и его первая учительница, старая чопорная еврейка, семья которой полностью была уничтожена в гетто, не могла нарадоваться на ученика, едва переступившего порог школы, но уже прочитавшего «всего Пушкина».
Не всё, правда, он в нём понимал, но вот во взаимоотношениях полов ориентировался точно.
Половое созревание на Украине происходит быстрее, чем на Русском Севере, потому и браки там разрешены с шестнадцати лет. А тут ещё постоянное подстёгивание детского воображения постельными сценами из взрослой жизни! Так что к своим десяти годам Тимоша был уже вполне сформировавшимся юнцом, и редкая ночь у него обходилась без поллюций…
Наверное, не было среди его сверстников человека, который бы так страстно мечтал о близости с женщиной! Такой же прекрасной и необыкновенной, как в книгах. Близости, от которой потом всю жизнь будет кружиться голова.
К тому же он нравился девочкам — и в школе, и в техникуме, куда он поступил после седьмого класса.
Но время шло, а близости этой не было. И он ушёл в армию, так, по существу, никого и не поцеловав.
В армии женщины продолжали приходить к нему по ночам — то романтичными героинями из Майн Рида, то суровыми, но надёжными спутницами жизни из Джека Лондона.
Хотя чаще всего это были вертлявые вертихвостки — доступные, как глоток воды, женщины, воспетые Мопассаном…
Друзья его ходили в самоволки, хвастались добытыми «победами», а он продолжал мечтать о той единственной и неповторимой, которую он видел в своих ежедневных снах.
Наконец не выдержал и напросился на одну из таких самовольных отлучек из воинской части в ближайшую деревушку, где жили героини солдатских рассказов. Его взяли с собой.
После «отбоя», полежав в кроватях ещё с полчаса, чтобы разошлось по домам армейское начальство, любители ночных приключений потихоньку оделись, а затем прошли мимо всё понимавшего дневального. Оставив ему в виде отступного пару сигарет.
В деревню продирались через лес, напрямки, заедаемые комарами. Они, словно почувствовав молодую кровь, резвились, как кони.
Наконец — пришли. Подталкиваемый сзади добродушными спутниками, уже бывавшими здесь не раз, Тимоша переступил порог низенькой избы и застыл от удивления: за столом у стены сидел какой-то человек и что-то там ел, аккуратно облизывая оловянную ложку. А напротив сидела подслеповатая старуха и, щурясь от электрического света, с любопытством смотрела на вошедших.
— Туда,— толкнул Тимошу его приятель в сторону небольшого закутка в углу комнаты, отгороженного самодельной шторой.— Оставишь ей рубль…
Тимоша шагнул за штору и обомлел: на кровати в полутьме лежала женщина лет сорока — сорока пяти, с натянутым до подбородка одеялом. Усталое и бледное лицо её фосфоресцировало, как у мертвеца, чёрные всклокоченные волосы были разбросаны по подушке…
— Тебе чего? — приподнялась она на локте, видимо, поняв, что произвела на молодого солдата тягостное впечатление.
— Мне? Ничего!
Тимоша шагнул за шторку, но когда присел на кровать, понял, что ничего у него с этой женщиной не получится. Слишком большая пропасть разделяла её с теми героинями, которые навещали его во снах из прочитанных когда-то книжек. И, оставив рубль на одеяле, он стремглав выскочил из пропахшей пóтом и вчерашними щами избы…
С минуту они ещё полежали на сене, чувствуя, как стучат сердца, а потом Тимоша предпринял ещё одну попытку овладеть своей нежданной добычей. И ничего не получилось! Его мужское достоинство, словно издеваясь над ним, демонстрировало полное пренебрежение ко всем женским прелестям.
— Да не спеши ты так, подожди…— прошептала на ухо Тамара, тоже слегка встревоженная происшедшим.— Успеется…
Но ничего не успевалось, и Тимоша лежал рядом с ней с красным от стыда лицом, проклиная бессилие…
Потом он часто возвращался к этому сеновалу и не понимал, почему так произошло. Неужели он импотент? Неужели ему так и не познать это блаженство — женскую близость?
— Да брось ты, старик, переживать! — накинулся на него Борис, когда он на следующий день поделился с приятелем своей катастрофой.— Не ты первый, не ты и последний… Из сотни мужчин девяносто через такое прошли, можешь поверить… Это тебе не языком трепать. Практика нужна, опыт. Не переживай!
— Ну как не переживать, Боря! Как я теперь ей в глаза гляну?..
— А что тебе туда смотреть? Делай вид, что ничего не произошло. Экая невидаль — бабу не завалил…
С этим у самого Бориса было всё в порядке, девчата вокруг него роились, как пчёлы возле улья, а вот Тимошу ничего не радовало. Он то и дело возвращался к событиям минувшей ночи, и краска стыда заливала его лицо. Надо же так облажаться!
— Пройдёт,— продолжал успокаивать его Борис,— наладится. Нужно не очень хотеть, тогда и получится. А ты перенапрягся весь, сконцентрировался… Женщина, старик, должна расслаблять, а не наоборот. На прелюдии задержись, таблицу умножения вспомни — сразу почувствуешь результат.
И Тимоша вспомнил, как в Германии, где он служил в учебном полку, Мишка Разбойников, призванный в армию с Братской ГЭС, где он работал электрослесарем, не раз мечтательно заявлял: «Вот приеду домой, напущу в ванную воды, лягу на спину и усажу на себя жену… А сам возьму „Крокодил“ и буду рассматривать картинки…»
— Вот-вот,— одобрительно рассмеялся Борис, когда Тимоша рассказал ему о Мишке Разбойникове и о его армейской мечте.— Женатый человек знает, как надо поступать — рассматривать во время секса «Крокодил». А ты — трагедия, катастрофа… Смеяться потом будешь!
Смеяться он, правда, не смеялся, но, женившись через два года на своей же однокурснице Маринке, частенько потом вспоминал этот разговор. Дорвавшись наконец до исполнения самого своего заветного желания, он буквально неистовствовал в постели. Иные ночи проходили на одном дыхании, с перерывами на короткий сон в пятнадцать-двадцать минут. Жена частенько передвигалась в такие дни, держась за стену…
А бывало, он бегал голым по квартире, повесив на причинное место авоську, гружённую несколькими стеклянными бутылками с кефиром и молоком. Проверяя, так сказать, готовность последнего «к бою».
Словом, Борис оказался прав, но всё это будет потом. А тогда Тимоша искренне переживал постигшую его неудачу и мечтал о том, чтобы поскорее оказаться подальше от сразу же ставшего ему ненавистным Чегвинцево…
В дверь номера постучали, и старик кинулся открывать. В крохотной гостиничной прихожей он сразу увидел её смеющиеся глаза.
— Ну что, не признал бы? Прошла бы по улице — и не заметил?
— Да уж конечно,— протянул Тимоша и улыбнулся.
Стоит ли обсуждать их возраст? Время не пощадило никого, но жаловаться всё же было бы преждевременно: внешне Тамара Шарова была такой же эффектной и привлекательной, как и раньше. Седые, коротко подстриженные волосы, гладкая, почти без морщин, кожа лица…
Да и фигура изменилась мало: такая же элегантная, хрупкая…
Одета она была в белую кофточку, обтягивающую грудь, и старик Тимоша даже покраснел невольно от предвкушаемого удовольствия.
Она тоже с любопытством разглядывала его, а потом перевела взгляд на столик. На котором уже стояли приготовленные деликатесы, посредине которых высилась горка фруктов.
— Ты меня извини, я тебя не спросил, что ты пьёшь… Вино или водку? У меня есть и то, и другое…
— Да что нальёшь,— улыбнулась она, обходя стол.— Могу и шампанское, раз оно на столе…
— Тогда с него и начнём,— сказал Тимоша и ловко сдёрнул с бутылки алюминиевую фольгу.
А потом эффектно, чтобы не пролилась ни одна капля холодного, как снег, напитка, открыл содержимое…
Они не спеша выпили по бокалу вина, потом по второму… Потом старик Тимоша налил себе в рюмку водки, но Тамара на его предложение решительно помахала ладонью: нет-нет, только вино…
От выпитого их лица порозовели, невольная стеснительность прошла, и вскоре за столом мирно беседовали два немолодых уже человека, учившихся когда-то в одном университете. Сначала поговорили о работе, потом о детях, о семье.
Оба они уже были на пенсии, но бывших журналистов, как и бывших чекистов, не бывает. Тамара прирабатывала в каком-то издательстве, Тимоша писал для газет рассказы.
— А помнишь?
Они заговорили «про колхоз», про то, как они встретились тогда впервые — после ужина в столовой. И как потом пошли по ночным деревенским улицам в поисках подходящего убежища.
Тамара разволновалась, вскочила на ноги, подошла к окну — давно уже так она ни с кем не выпивала. За окном смеркалось, и сквозь тяжёлое полотно гардин гостиничного номера с трудом можно было различить стоящую вдалеке скульптуру человека, по распоряжению которого, как говорят, и была расстреляна в этом городе семья последнего российского императора. За нею чернело здание знакомого университета.
Старик Тимоша неслышно подошёл сзади, обнял за плечи. А потом, не говоря ни слова, настойчиво увлёк её в сторону гостиничного дивана…
Они лежали на диване, глядя в потолок, и чувствовали, как время словно растворилось в выпитом вине. Не было ни прошедших десятилетий, ни бездарно прожитой жизни. Были только тот сеновал в уральской деревне Чигвинцево и лёгкий холодок, исходивший от слежавшейся соломы и травы.
Потом, так же молча и решительно, он овладел ею ещё раз, потом ещё…
— И где же это ты всё держал? — запыхавшись, засмеялась Тамара, когда он наконец угомонился.— Я уже и забыла, честно говоря, как всё это делается…
— А вот я не забыл,— проронил он и снова налил себе водки.
За его спиною Тамара, собираясь, шуршала одеждой, а он сидел с рюмкой в руке и молча смотрел, как бесцветная жидкость переливается в хрустале.
Они опять немножко выпили, а потом Тамара засобиралась домой.
— Надо! — решительно заявила она.— Поздно уже. Да и волноваться будут. Это тебе не в Чигвинцево — замужем я!
Оставшись один, старик Тимоша посидел какое-то время за столом, допил початую водку, а затем рассовал оставшуюся снедь опять по контейнерам. После чего вытер начисто салфеткою столик, внимательно следя за тем, чтобы на нём не осталось крошек.
Потом он достал из дорожной сумки приклеенную на картон фотографию — их университетский выпуск. Вгляделся в знакомые лица, увидел в углу смеющееся лицо Тамарки.
Почти, стерва, не изменилась, симпатичная была девка…
Он достал из внутреннего кармана своего пиджака «вечное» перо — подарок Бориса в Риге, когда они путешествовали, строя под Нарвой Прибалтийскую ГРЭС, и, не сводя глаз с лица симпатичной блондинки, поставил под фотографией «птичку».
Таких «птичек» на этом фотолисте было уже несколько…
Он вспомнил, с чего это всё началось: как, приехав несколько лет назад в Москву, встретился на Тверской со своей бывшей однокурсницей, вот она на фотографии, и как потом они долго, всю ночь, занимались любовью в гостинице «Минск». Он тогда чуть с ума не сошёл от нахлынувших чувств — и что такое, скажите, годы, что такое возраст, если душа у него осталась такой же молодой, такой же трепетной и нежной!
Старик улыбнулся, ещё раз посмотрел на фотографию, и взгляд его остановился на красивой и пышногрудой Люське Рублёвой, жившей в Саратове. Они уже давно переписывались и даже перезванивались по праздникам.
Жила Люська одна с дочерью, была в разводе — почему бы не поехать?
Старик Тимоша потянулся к телефону и набрал нужный номер.
К его удивлению, ему ответили сразу же.
— Мне бы до Саратова на завтра один билет в купейном вагоне.
— Саратов, Саратов… На одиннадцать двадцать устроит? — послышалось в трубке.
— Устроит.
— Купейный вагон… Верхняя полка или нижняя?
— Давайте верхнюю,— ответил старик Тимоша и положил на рычаг трубку.
В это время, зимой, ездить на верхней полке в поездах было дешевле.