Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
1.
Жизнь ненадёжна. Жизнь случайна и неструктурированна. В ней нет твёрдого порядка. Ни в природе, ни в человеческом обществе, ни в самом человеке. Сегодня может сиять солнце, а завтра вдруг налетит ураган. Сегодня мир, завтра война. Сегодня ты бодр и здоров, и удача рядом с тобой, а завтра — альцгеймер, рак, воспаление лёгких, и тебе, в общем-то, всё равно. Ты едешь по шоссе, скрупулёзно соблюдая все правила дорожного движения, но тут на тебя налетает КАМАЗ с пьяным водителем за рулём, и через три дня тебя вместе со всеми твоими надежами, добродетелями, с твоим почтением к правилам и законам закапывают в деревянном ящике в землю. Жизнь никак не удержать и не затормозить, делай что хочешь, а она течёт себе, не останавливаясь, течёт, течёт, течёт, пока вся вдруг не вытечет.
И человек придумывает себе кристаллическую решётку, каталог, правила и законы, систему координат, чтобы хоть как-то определить своё положение в этом бездонном, бескрайнем, нескончаемом мире. И старается забыть о том, что деление времени жизни на часы, недели, месяцы и годы условно, ни к чему не обязывает и ничего не даёт. Ты можешь смотреть на календарь и считать года, а можешь плюнуть — жизнь всё равно пройдёт и кончится.
Вот что мы, например, празднуем на Новый год? Смерть ещё одного отрезка нашей быстротечной жизни? С приходом нового года ничего не меняется, но люди не могут без символов, без вех, без ощущения контроля (ха-ха!) над временем. Подспудная тоска и страх того, что от тебя ничего в конечном итоге не зависит, что всё было, есть и будет — с тобой или без тебя,— заставляет человека создавать свои цифровые иллюзии. Если не структурировать как-то жизнь, думает он, что будет? Хаос? А может, и нет…
А ещё человек, словно ребёнок, любит пугать себя разными страшилками: «Однажды тёмной, тёмной ночью в тёмной, тёмной комнате…» Если чёрный кот или баба с пустым ведром через дорогу. Или тринадцатый этаж в доме номер тринадцать… Магия цифр — детский самогипноз. Ну пятница, ну тринадцатое, но все делают круглые глаза и чего-то ждут… Впрочем, если так программироваться — дождёшься… Или, скажем, високосный год…
2.
Говорят, перед смертью вся жизнь пролетает перед глазами. Только откуда это известно? Тот, кто умер,— не расскажет, а тот, кто выжил,— не умер, ведь «чуть-чуть» не считается? Но если «чуть не умер» — пусть и не считается, но на что-то намекает, подсказывает, то передо мной в тот момент пролетела красивая панорама ярко-зелёного поля с графитовыми чёткими тенями стройных берёз, дальняя полоса иссиня-чёрных налитых туч, солнце из-под кромки грозового фронта и довольно спокойно подуманная, хоть и невыразимо печальная мысль: «Ну вот и всё…»
Что заставляет человека хотеть того, что не дано ему природой? Плавать под водой, карабкаться на отвесные скалы и ледяные недоступные вершины, летать… И рисковать при этом собственной жизнью. Между прочим, единственной.
Каждый раз, подняв над головой крыло параплана, оторвавшись от склона и взмывая в восходящем потоке, я поневоле думаю: как этот полёт закончится?
Под тобой пропасть, над головой тряпочка с тонкими стропами, а вокруг безбрежный зыбкий океан со своими, порой жестокими, законами. И ты не из этой стихии.
Однажды на глазах у меня пилота затянуло в смерч, купол трепался жалкой тряпкой, запасной парашют не раскрылся, и крохотная фигурка с километровой высоты неслась вниз. Крыло параплана раскрылось и остановило падение метрах в пятидесяти от земли. Не знаю, кто испугался больше — пилот или те, кто наблюдал за ним с земли. В другой раз парапланериста занесло на высоковольтку. Искры, треща, как петарды, сыпались, словно новогодний салют. Пилот мог погибнуть трижды. Его могло убить током, он мог разбиться, упав с большой высоты, когда стропы, на которых он повис, перегорели. Он, потеряв сознание от удара о землю, мог сгореть в пожаре, возникшем из-за искр, воспламенивших сухую траву. Но выжил. Со сломанной лодыжкой его вынесли из огня практически в последний момент. На следующий день он прыгал на стартовой площадке с гипсовой блямбой на ноге и клянчил у инструктора параплан. Не сказать, что такое бывает часто. По статистике, …
Иногда я представлял себе, как бело-жёлтое крыло моего параплана попадает в зону турбулентности, купол складывается, бросить запаску я не успеваю, и… И всё же в выходные беру параплан и выезжаю за город. Так что же заставляет человека идти на риск?
И ещё: почему одни люди живут долго, другие очень долго, а третьи — совсем мало? Ну, древним-то было проще, они знали, что три парки прядут пряжу их жизней и от третьей парки — Морты — зависит, когда будет перерезана нить жизни каждого из смертных. А сегодня? Судьба, случай, гены, карма… Выбирай что хочешь, и всё выдумка и неправда. Или не вся правда, что ещё хуже неправды…
В тот день — обычный июньский день, не тринадцатого и не в пятницу,— параплан остался дома; я полетел вторым пилотом на дельталёте. Дельталёт — такая моторная козявка с дельтапланерным крылом и двухместной люлькой вроде мотоциклетной коляски. С утра над богоспасаемым Дивеевом грохотала гроза, но к тому времени, когда я приехал на малюсенький аэродром, который два десятка лет назад служил взлёткой для кукурузников сельхозавиации, чёрные тучи ушли на юг и посверкивали зарницами где-то над мордовским заповедником.
РП — руководитель полётов, главный человек на аэродроме — дал добро на вылет, наша «букашка», едва разогнавшись, взмыла в небо, и мы легли на маршрут.
Хорошо лететь на высоте в сто-двести метров над землёй, рассматривать неровные лоскуты полей и зелёные заборчики лесопосадок вдоль серых лент шоссе, купины ив около зеркал прудов и турецких лезвий речушек, блестящих под летним солнцем.
Первый пилот — тёзка Саша,— поглядывая по сторонам, легонько двигал трапецией, заставляя нашу «букашку» лететь на нужной высоте и в нужном направлении. Полёт был долгим, воздух недвижим, треск двигателя ровно-однообразен, и я принялся вспоминать свою вчерашнюю поездку в Костомаровский монастырь.
Как всё же техника сократила расстояния и время, думалось мне. Мир словно съёжился. Вот только вчера я ступал по ковылям среди меловых откосов, дышал медовым ароматом цветущих акаций, купался в Дону и любовался золотыми главками храмов Костомаровской обители, вырубленных прямо в белых утёсах. А сегодня, промчавшись за рулём тысячу километров, лечу над родными краями. Вон справа сияют купола Дивеева, прямо — белыми кусочками рафинада рассыпаны многоэтажки ядерного Сарова, уже не секретного, но всё ещё закрытого. Впереди Кремёнки, где потерпела сокрушительное поражение Алёна Арзамасская, русская Жанна д’Арк, дальше — Суворово (говорят, именно здесь останавливалось немногочисленное войско Александра Суворова, пробирающееся на восток, на борьбу с мятежным Пугачёвым), дальше Рогожка, родовая усадьба Карамзиных…
Костомаровский монастырь поразил меня. И своими необычными меловыми храмами, и благоухающими пещерами, и быстрым чистым Доном, и легендами, связанными с Серафимом Саровским. Я вдруг ясно вспомнил, как совсем молоденькая монахиня Нектария привела нас в храм-крипту Серафима и, вручив свечи, сказала: «Вы из Сарова, попросите у батюшки чего очень хотите, вам он не откажет».
И я стоял перед иконой преподобного, неловко верующий — крещённый в православии, живший в атеизме,— и не знал, чего просить. Ну, конечно, одну свечку за родных и близких — им здоровья и всяческого благополучия попросил, глядя в добрые, играющие в свете свечных огоньков глаза. А себе? Ну, пожить ещё какое-то время, успеть доделать недоделанное, не уйти до времени… Если можно…
Свеча горела, тени плавали по белым стенам пещеры, я смотрел, смотрел в глаза Серафима и потерял счёт времени…
Из омута воспоминаний меня извлёк толчок локтя первого пилота.
— Смотри,— перекричал он свист ветра и рёв мотора,— твоё село!
И правда, внизу показался дом, в котором я когда-то родился, и фигурки в саду. Фигурки подняли к небу лица и принялись махать руками. И мы помахали им…
Потом мы прошли дальнюю точку маршрута и развернулись в сторону аэродрома. Было очень красиво: разноцветные поля и сочные луговины, церквушки ёлочными игрушками и игрушечные же деревеньки, муравьями рыбаки на берегу пруда, дороги, ярко-зелёные берёзы вдоль них. А впереди — чёткий горизонт, клонящееся к закату красное солнце, яркое, словно щедрым живописцем намалёванное синющее небо и перерезающая его иссиня-чёрная полоса дальней тучи. Какая красота, Боже…
И тут… Дельталёт словно воткнулся в ватную стену. И остановился. Это туча была далеко, а её предгрозовой фронт, фронт нестабильности остановил нас за пару километров до аэродрома. Потом было несколько ударов; словно огромный небесный бык принялся лягать нашу машинку. Удар — и нас подбросило на несколько десятков метров вверх, ещё удар — и мы проваливаемся вбок. Ещё удар, ещё… И я чувствую, что дельталёт, клюнув носом вниз, обрушился камнем навстречу зелёной-презелёной траве.
Так вот как всё кончится, подумал я. Было совсем не страшно. Печально было. Как же без меня дочка, сын, незаконченная работа?.. как же?..
Время невероятно замедлилось, и я словно разделился натрое. Одна часть меня успела лихорадочно передумать массу вещей; другая спокойно наблюдала за происходящим; а кто-то третий поразился: как это я в такой ситуации восхищаюсь пейзажем? — стройные свечи берёз, чёткие вечерние длинные тени от них по изумрудному полю и солнце под чёрной бахромой тучи: эх, как жаль, что никогда уже не написать эту картину!
Казалось, что мы падаем долго, но земля налетела стремительно. Сто метров падения — смерть неизбежна. Дельталёт со всего маху, со всей силы жахнулся, влепился, грохнулся, ударился о планету!
Дальше — тишина…
3.
Почему пахнет бензином? В Раю не может пахнуть бензином, я знаю, однажды я уже умирал. И это было совсем не страшно. Надо же, всю жизнь человек панически боится смерти, думает о ней и запрещает себе о ней думать, а оказывается, всё это не имеет никакого значения.
Умирать не страшно. Но от этого не легче, поскольку умирать невыразимо печально. Я умирал, и именно горькая неизбывная печаль наполняла меня всего. Хотя наполнять-то как раз было уже совершенно нечего. Не было ни рук, ни ног, ни сердца, только душа, которая страшно болела за всех, кого я оставлял. А душа помещалась в сознании. Так вот где она размещается!
Я представил себе, как над гробом моим стоят (или уже отстояли?), проливают слёзы знакомые, полузнакомые и вовсе незнакомые люди. Стоят, по большей части искренне жалеют меня, а жалеть-то им надо самих себя.
В голове кружил свои галактики космос, то тут, то там вспыхивали сверхновые, возникали чёрные дыры и белёсыми кометами проносились редкие мысли, возникая неизвестно откуда и пропадая неизвестно куда. Умирать даже несколько интересно. Величайшая загадка мира, разгадку которой я сейчас узнаю. Вот человек есть в этом мире, он может на что-то влиять, кто-то его любит, он любит или ненавидит кого-то, и вдруг — его нет! Просто нет… Или есть? Душа заныла в ожидании того, что вот-вот получит окончательный ответ на этот вопрос.
Вокруг что-то было, но вдруг ничего не стало, и из ничего сплёлся огромный кокон, но кокон этот начал сжиматься, и, не заметив как, я вдруг сам оказался коконом. Передо мной поплыли разноцветные идеально ровные геометрические фигуры, ослепительные, гипнотизирующие круги, какие-то — похоже, компьютерные — символы. Тут я всё и понял: жизнь — обман! Нет никакого «Я», нет никакого Мира! Нет ни жизни, ни смерти. Есть компьютерная программа, а вся жизнь — лишь упорядоченное движение электронов. Обида разлилась, проступив через печаль в том, что было моей душой. Вот сейчас кто-то могущественный (Бог?) щёлкнет кнопкой, и моё сознание начнёт стремительно гаснуть, сощёлкнется в узкую белую линию, а потом эта линия превратится в ослепительную точку — и всё! Какое разочарование! Какая беспросветная печаль…
Как жалко мне вас, над гробом слёзы проливающих, как мается и страдает душа по вам, не знающим того, что уже почти известно мне.
Сколько раз стоял я сам, над гробом слёзы проливая, и как далёк я был от настоящего понимания, насколько «мимо» были все мои переживания, моя жалость и запоздалое раскаянье…
В пространстве появилось бледное круглое пятно, которое становилось всё ярче и ярче. Тот самый тоннель? И сейчас я всё узнаю? Что там? Никто не знает; те, что увидели его и вернулись,— не прошли его до конца и не узнали, а те, что прошли и узнали,— не вернулись…
— Как вас зовут? Как вас зовут? Вы слышите, как вас зовут?
— Меня? Саша.
Что такое «Саша»? Имя. Чьё? Моё. И произнёс его я?!
— Саша, Саша с «Уралмаша». Потихонечку просыпаемся, просыпаемся потихонечку…
Круглый тоннель начал вдруг обрастать углами. Один угол, второй, третий, четыре угла.
— Ну а ты?
— А я говорю, не нравится — собирай манатки и уматывай.
— Ну а он?
— А он собрал манатки и умотал.
— Ну а ты?
— Да мне уж всё равно…
Квадрат становился ослепительным, и его вдруг прорезал крест. Что это? Окно?! Окно. И в окне открытая форточка, и в неё веял лёгкий сквознячок, в который вплетались приглушённые звуки улиц города, шелест листвы и беспечное воробьиное чириканье.
— Ну как? Всё нормально? — женщина в белом халате склонилась надо мной, деловито вытаскивая из онемевшего рта кровавые ватки.— Вот и всё, оба зубика починили, орехи будете щёлкать. Посидите минут десять в коридоре, чтобы от наркоза окончательно отойти, и можете идти.
И я посидел, глядя на неприятные зубастые плакаты по стенам коридора, и пошёл по шустрой, деловой, безразличной улице города. А что изменилось бы в этом мире, если бы я умер? Ничего! Это мне так невыразимо печально было бы умирать, а мир ничего бы и не заметил…
4.
Иногда мне кажется, что все мы — мишени во вселенском тире, а кто-то, развлекаясь, словно праздно гуляющий гражданин, берёт в парковом тире на мушку то одного, то другого: щёлк! — и мишeнька завалилась вниз головой.
Я лежал на больничной койке и, не торопясь, подсчитывал, сколько раз Небесный Снайпер пытался меня подстрелить. Мелочи — вроде случая на горной речке Алазани, когда я с группой туристов едва не влетел на надувном плоту в трёхметровый водопад, или заплыва на Казантипе, когда, не рассчитав силы, я едва доплыл до буя, который мне показался близким, а на самом деле был в трёх километрах от берега, или нескольких падений на параплане — не учитывал…
1957 год — полиомиелит (умерла масса младенцев, я отделался калеченой ногой);
1963 год — совершенно не умея плавать, тонул в октябрьской полынье речки Сатис;
1966 год — намертво застрял в вентиляционной системе внутри монастырской стены; помогло то, что от дикого страха вспотел и смог выскользнуть из узкости;
1968 год — чудом не утонул, нырнув с вышки под понтон и потеряв под водой ориентировку;
1969 год — прыгнул в деревне с моста в пруд и напоролся на торчавшую в иле кем-то закинутую в воду косу; коса распорола кожу на ноге от стопы до верхней части бедра; чуть в сторону — и коса проткнула бы меня насквозь;
1970 год — сорвался с крыши двухэтажного дома, но успел ухватиться за телевизионный кабель, который, постепенно отдираясь от стены, замедлил падение;
1972 год — провалился на том же Сатисе под лёд на середине реки (спасла собственная собака: я ухватился за поводок, и она выволокла меня);
1975 год — попал под напряжение триста восемьдесят вольт (напарник включил рубильник, забыв, что я работаю с электродвигателем), отвёртку в палец толщиной выбило из моих рук (от неё осталась только эбонитовая ручка), меня минуты на две ослепило, но в целом отделался лёгкой контузией;
1982 год — едва не погиб в Каракумах, отправившись среди дня в августе один через пустыню в надежде на «попутку», которой так и не оказалось;
1983 год — перевернулся на рейсовом автобусе (четверых соседей раздавило насмерть);
1984 год — в Арзамасе опоздал (вернее, в последнюю секунду передумал садиться) на автобус, в который через пару минут на полном ходу врезался КАМАЗ;
1985 год — горел в подмосковной даче (одежда сгорела, и я возвращался в Москву в какой-то женской каракулевой кацавейке);
1992 год — попал в страшную автоаварию под Ростовом-на-Дону без малейших последствий для организма;
1994 год — собирался прыгать с парашютом; надел парашют, забрался вместе со всеми в «кукурузник», самолёт вырулил на взлётку и начал разбег — и вдруг затормозил; оказалось, что пилот заметил, что винт начал сползать с оси; если бы он этого не заметил и винт слетел на взлёте — самолёт разбился бы;
2000 год — едва не был сражён пассатижами, которые знакомый пилот после ремонта оставил на кожухе двигателя дельталёта (за пару секунд до происшествия я сдвинулся в сторону, и разорванный на части винтом инструмент просвистел в сантиметрах от головы);
2003 год — опоздал в Чечне на вертолёт, который потерпел крушение;
2009 год — на трассе Нижний — Саров едва не влетел под вылетевший на встречную полосу грузовик (водитель заснул), увернулся от столкновения чудом, проскочил буквально в сантиметре от грузовика…
Что-то, может быть, и забыл… Впрочем, между нами говоря, Небесный Снайпер — это чушь, витиеватая красивость. Литературщинка. Снайперы не промахиваются. Захотел бы — попал.
5.
И всё же… Почему кто-то падает, споткнувшись о бордюр по пути в булочную, и погибает, а иной выживает там, где выжить нет никакой возможности?
В марте 1944 года во время налёта на Германию был сбит самолёт англичанина Николаса Элкимейда. Лётчик хотел спастись на парашюте, но тот не раскрылся. Удар о землю после падения с высоты более пяти километров был смягчён елью и снежным сугробом толщиной около полуметра. Обошлось даже без единого перелома, хотя скорость свободного падения составляла не меньше ста пятидесяти километров в час.
Обычным декабрьским днём 1971 года в Перу из Лимы вылетел пассажирский авиалайнер. Через полчаса он угодил в грозу, и в результате удара молнии самолёт загорелся и через несколько мгновений разлетелся на куски. Семнадцатилетняя пассажирка Хулиана Кепке потеряла сознание. Очнувшись, она поняла, что висит на дереве, пристёгнутая к креслу. Больше никто не выжил. Одиннадцать дней она скиталась по сельве, пока не встретила индейцев, которые и помогли ей добраться до госпиталя.
Год спустя, в 1972 году, в небе над Чехословакией взорвался лайнер рейса JAT 367. Обломки самолёта падали с высоты более десяти километров! Немыслимо, но стюардесса Весна Вулович выжила.
В августе 1981 года на Дальнем Востоке произошло столкновение пассажирского самолёта Ан-24 и бомбардировщика Ту-16. Самолёты рухнули с высоты более пяти километров. Выжила пассажирка Лариса Савицкая. Несколько дней она висела на дереве, пристёгнутая к креслу рядом со своим погибшим мужем.
Шестнадцатого августа 1987 года в DC-9–82. Сто пятьдесят четыре человека, находившихся на борту, погибли. Сто пятьдесят пятый — четырёхлетняя Сесилия Сичан — остался в живых.
6.
…Я лежу на спине на крыле дельталёта, крыло выгибается на небольшое дерево, а на меня всё ещё сыплется всякий мусор — веточки, листики… Выжили?! Как же так?! Холодком в голове промелькнуло: может быть, это только кажется, может быть, просто моя отлетевшая душа видит всё это? Однако дышать трудно, тело ноет… Нет, не душа — батюшки, жив! Не может быть! Как же это?!
Медленно, словно во сне, отстёгиваю привязной ремень — полегче, снимаю шлем. Всё болит, но на удивление терпимо. В тревоге вспоминаю: где Саша? Смотрю — у моей щеки, почти на плече, нога в массивном ботинке. Первая мысль: Саша под крылом, а ногой он это крыло пробил. И вдруг одновременно чувствую тянущую боль в бедре и узнаю ботинок — мой ботинок, как, впрочем, и нога! Вот досада — сквозь радость спасения слегка огорчаюсь: бедро сломал! Аккуратно взял ногу и развернул её как положено; она неестественно завалилась, и я поправил её, чтобы лежала параллельно здоровой. Саша был без сознания, но как только я окликнул его, сразу отозвался. Ну, потом всё пошло буднично: по сотовому связались с …
Потом… Потом — промедол, рентген; смутно помню, как молодой доктор, пока медсестра делала мне укол в колено, ходил по операционной с дрелью в руках и «вжикал». «Дррр-взззз»,— взвизгивала дрель, а доктор спрашивал:
— Ну как там?
— Рано,— отвечала медсестра, поглядывая на часы.
А я лежал как в тумане и всё никак не мог понять: при чём здесь дрель?! Тут больница, операционная, так при чём же здесь дрель?
А через минуту после того, как медсестра сказала «можно», доктор этой дрелью просверлил мне голень под коленкой и вдел штырь. На этот штырь повесили пятикилограммовую растяжку, отвезли в палату, и под утро я наконец заснул, совершенно счастливый… Конечно, мне приснился преподобный. Просто смотрел на меня с иконы. С той самой…
Костомаровский
монастырь —
аэродром «Ясный» — Саров