Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
* * *
В провинции — восторг и благодать:
бездонно небо, и прозрачны реки,
гудящих строек века не видать,
зато без них слышнее человека.
Хрустим редиской, пьём себе стишки,
настоянные на сосне и травах,
спасаясь от назойливой мошки
тщеславия и веяний лукавых.
Хотя и тут случается подчас
кому-то, грешным делом, захвалиться,
но даже одарённейших из нас
не соблазнить надгробием в столице.
Здесь как-то всё родимей и светлей —
и плач звезды, и хохот непогоды,
и журавли над кротостью полей
понятны до сих пор без перевода.
И, выходя к берёзам на мороз,
легко согреться и душой, и телом,
поняв, что жизнь, увы, не без полос…
но всё же это — чёрные на белом.
* * *
А дальше — вера, и стихи,
и вздох туда, где до заката
родного неба балдахин
над тишиной синеет свято.
А дальше — вера и любовь —
к земле, бескрайней и могучей,
цедящей благовест лугов
под вековую грусть уключин.
А дальше — вера в доброту
и в то, что пусть не без греха мы,
но вьюги лжи не заметут
путей к надгробиям и храму.
И будет наша длань щедра
и разум совести послушен,
пока нам жаждой серебра
не инфицировали души;
покуда мы ещё сильны,
наперекор звериной воле,
недобиваемой страны
непродающеюся болью.
Чёрный ящик
От земли до небес — годы чёрной работы,
от небес до земли — пара ярких минут.
Мародёры растащат куски самолёта.
Но однажды в золе самописец найдут.
Слушай, мир, как пилот, с турбулентностью споря,
надрываясь, вытягивал к сердцу штурвал
и, вдохнув напоследок родные просторы,
с благодарностью имя любимой призвал.
Ты не бойся, душа, мародёров могилы:
видишь — звёздные ноты роняя за лес,
нас рифмуют со всеми, кого мы любили,
несгораемые самописцы небес.
Рыбак
Звёзды в небе, в воде и на том берегу.
Ты стоишь, мимо Волги, впадающей в осень,
устремляя задумчивый взор к рыбаку,
что плывёт по течению, вёсла отбросив.
Он плывёт, как звезда,— никуда не спеша,
вдоль оранжевых бакенов тысячелетий,
ни за дрожь ветерка в париках камыша,
ни за волны судьбы пред тобой не в ответе.
Он скользит меж миров, прикорнув у руля,
он застыл в фиолетовой точке покоя,
созерцая, как маленькой лодкой Земля
очарованно катится млечной рекою.
Фома
Не иначе как сон, вероятно — зима,
кто-то в небе дудит на гобое.
И шагает Фома, и стучится в дома,
заклиная звездой голубою.
Говорит: «Та звезда — злая кара моя,
исходил вслед за нею все страны.
Чтоб всё было не зря, и уверовал я —
дайте мне разглядеть ваши раны!»
Говорит: «Наконец, скинув с сердца века,
расцелую вам руки и ноги!»
Но, словив тумака, цепенеет слегка
и уходит во тьму одиноко.
Колесо смерти
Белкой ловкой — на ободья, смелей!
Прочь страховку: это — цирк дю Солей.
Это — снова терапия толпе
жгучим соло о борьбе и судьбе.
Жизнь по кругу — не из праздничных путь.
Но науку Галилея забудь:
если что-то и кружит небеса —
это взлёты твоего колеса.
Не по прутьям, каждый шаг — по сердцам.
Чтоб всей грудью — сняв повязку с лица
и в софиты, словно в вечность, смеясь —
пить молитвы сотен преданных глаз.
Но, повязан слепотою мирской,
тщится разум: для чего и в какой
страшной смете день за днём множишь ты
близость смерти на восторг высоты?
* * *
Дмитрию Гагуа и Гиви Чрелашвили
А может, это просто павший лист,
и нет в нём ни печали, ни намёка,
и дух, как прежде, молод и плечист,
а впереди прекрасное далёко,
и можно рассыпать горстями дни,
себя не оправдавшие строкою,
и засыпать с намереньем одним,
а просыпаться, так и быть, с другою.
Но только — будто некий лиходей
за счастье бытия утроил плату —
в победном шаге выросших детей
слышней memento mori циферблата;
но только именинная звезда
целует всё бессонней и прощальней,
и, уплывая в зимы, поезда
привычных не курлычут обещаний.
Хлебнувшим нигилизма и разлук,
познавшим, как всесильны ржа и плесень,
не в то ль нам остаётся верить, друг,
что души вековечней наших песен;
что, в шифрах лиц продумав каждый штрих
и публикуя на ладонях знаки,
о новых встречах в небесах иных
глаголет архитектор зодиака;
что для того сплетает листопад
мосты, фонтаны и тот самый дворик,
чтоб всё простилось тем, кто виноват,
и не судили те, кто был нам дорог;
что, отстегнув полтинник серебром,
негоже ждать от жизни медной сдачи,
а мир стоит любовью и добром,
растущими, как числа Фибоначчи?
* * *
По радио трещали о морозах,
шуршали вдоль домов кометы фар,
и был рассвет беспомощен и розов,
как в обществе прелестницы школяр.
Брело слепцом унынье по аллеям,
и, всхлипам расставания под стать,
слетали с губ созвучья и, немея,
озябшей стаей рушились в тетрадь.
А ты спала, доверив чуткий профиль
затейливому бризу покрывал,
и тикала судьба, и верный кофе
задумчиво на стуле остывал.
А ты спала и, возгласом крылатым
встречая восходящую струю,
парила, тайной радостью объята,
у холода Вселенной на краю.
Шептали стены, и будильник плакал:
«Очнись! Как можно спать, когда вокруг,
грозя бедой, как вражеский оракул,
колотят в бубны полчища заструг?»
И так частила, на пространство множась,
нахрапистая белая картечь,
что сковывала разум невозможность
тебя, закрыв собою, уберечь.
Но ты — спала, лучисто и спокойно.
И слышалось в дыхании твоём,
что не всевластны немощи и войны
и не навек сугробы за окном.
И жвала тьмы растрескивались где-то,
в труху забвенья тщась перетолочь
у вечных льдов, сжигающих планеты,
двумя сердцами вырванную ночь.
* * *
Тимуру Алдошину
Приснился небу странный сон,
где рыбы, выбравшись на сушу,
оделись в шкуры и виссон
и научили мыслить души.
Приснилась душам круговерть
интриг, побоищ и болезней,
в конце которой дура-смерть
зияла гнилозубой бездной.
Тогда приснился людям Бог,
понятливый и воздающий,
включивший в бездне маячок
для возжелавших вечных кущей.
А Богу снились времена,
когда, забыв о сне нелепом,
потомки рыб всплывут со дна,
шагнут в любовь и станут — небом.
* * *
Моросит, целый день моросит —
быть, наверное, морю грибов.
Не проси ты меня, не проси
рассказать красоту и любовь.
Не разматывай речью клубок
бессловесных и тайных начал.
Если б даже постичь их я мог,
всё равно, будто рыба, молчал.
Потому как мудрейший ответ
на любой в этом мире вопрос —
пузырьки уплывающих лет,
запах прели и вздохи берёз.
Потому что светлее дождя
нам никто не наплачет о тех,
кто, в сиянье покоя уйдя,
позабыли и слёзы, и смех.
Жизнь возникнуть решила не зря
в глубине, первозданно немой,—
чтобы, сущему смыслы даря,
не сболтнуть их себе же самой,
но реликтовым помнить чутьём,
что, окончив скитанья свои,
мы когда-нибудь вновь обретём
тишину красоты и любви.
А слова — это только транзит,
просто штрих на четвёртой оси…
Моросит, целый день моросит.
Не проси ты меня, не проси.
* * *
В час, когда тьма не почата
и цефеиды близки,
сад серебрится сонатой —
это поют пауки.
Дарственно и величаво
над окоёмом простёрт
суборбитальной октавой
тысячерукий аккорд.
Не прекращает работу
инопланетная рать:
бисером лунные ноты
сыпля в ночную тетрадь,
вяжет свой призрачный танец,
множит спиральный рефрен,
словно расслышать пытаясь
россыпью чутких антенн
в треске галактик бессонных
голос лазурных стихий,
в ангельских диапазонах
шепчущий миру стихи.
* * *
Рождённый плавать упадёт на дно.
Но, задыхаясь в яростном изгибе
меж водной и небесной глубиной,
дыханье звёзд нащупывают рыбы.
Так пишутся стихи, творится Бог,
сжигаются ступени эволюций.
Так — верится — в определённый срок
удастся нам взлететь… и не вернуться.
* * *
А липы знай себе цвели,
и юность дружбой богатела,
палитру неба и земли
в себя вбирая до предела.
Ходил точильщик по дворам,
свой клич азаном выпевая,
и, дребезжа, сквозь птичий гам
неслись футбольные трамваи.
Журчали арфы, как в раю,
и на лугах Большого зала
ты первую любовь мою
в пуантах резвых танцевала.
Спеша судьбу поднять на щит,
считали мы, что мир — арена,
а время — пусть его — бежит:
кого пугают перемены?!..
Трамваи пущены на слом:
без них бульвары — точно вдовы.
Друзей ветрами разнесло,
и нет точильщика седого.
И, в жизни свой избрав маршрут,
осталась ты письмом из мая.
А липы знай себе цветут,
мучений памяти не зная.
* * *
На уличном кларнетисте —
промокший от снега шарф.
Стоит он средь павших листьев,
затылок к стене прижав.
Давным уж давно стемнело.
Что делает он один
на дне канители белой,
в собранье бездомных псин?
Похоже, малoй с приветом,—
промчавшись, дивимся мы.
А он им играет лето
в преддверии злой зимы.