Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
Карафуто-Сахалин
Кто бы мог подумать, что под Москвой на глубине тысяча метров находится море, а Микояновский завод пробурил скважину и черпает из этого моря соль?
Межгалактический паром
— А, так вы из Сибири! — говорили мне в Комсомольске.
Но Сибирь ближе, вроде как соседи. А мне казалось, что Дальний Восток — это Сибирь.
Нет. Здесь своя дальневосточная идентичность. Я долго думал, на каком же поезде мне ехать из Комсомольска в Ванино — на местном или на владивостокском. Хотелось ещё сходить в столовую, что на Железнодорожной магистрали у БАМа, а соответственно — Российских железных дорог.
Россия, как гласит плакат на станции Сковородино,— великая железнодорожная держава.
Поезд пересекает хребет Сихотэ-Алинь, зелень, реки вокруг, сопки кучерявые, скалы. В вагон периодически подсаживаются местные жители — шумные, с плаксивыми детьми. Начинают ссориться между собой, и до Ванино толком поспать не судьба. В Ванино пошёл искать порт — ведь в нём паром! Точнее, под видом «искать порт» (а в нём паром) мне надо было найти туалет. И дорогу в порт в утреннем дожде я не увидел. Оказалось, что билеты на паром продают сразу на ж.-д. вокзале, а в порт отвозят на автобусе.
— Билетов на паром нет,— гавкнула кассирша.— Следующий в пятнадцать ноль-ноль.
И опустила бронированную заслонку кассы, отчего коммуникация прекратилась. А «восьмёрка» отходит уже через час — в восемь ноль-ноль. Но полезно подслушивать, что говорят люди, и вмешиваться в их разговор. Например, рядом стоящая женщина сказала, что билетов на паром у неё не было, а билет она купила на пароме. Я переспросил — она сказала, что надо просто сесть в автобус!
На паром надо попасть, вот и всё, с билетом или без. Есть автобус, который проезжает на территорию порта к самому парому. Тётка-агент заскочила в автобус и предупредила, чтобы безбилетники в автобус не заходили.
Щас.
Проехал до самого парома и хотел проникнуть в грузовой отсек, но это не «Викинг Лайн» и не «Хуртигрута». Здесь не так просто: во-первых, грузчики стояли цепью и сразу просекают, во-вторых, всё в вагонах, просочиться негде.
— Ты куда?
— На паром.
— Обходи — там для пассажиров вход.
Там, где для пассажиров вход,— тётка-агент и моряки. Старший с рацией, как в былые времена на крыльце у советского кинотеатра, тихо проходит и спрашивает:
— Кто без билета? Кому билет?
Я встрепенулся, но пристроился к остальным. Оказался не один.
— Мне билет не надо,— сразу сказал я волшебную фразу.
— Миша, спусти трап человеку.
Магическим нажатием кнопки волшебник Миша без заминки спустил мне трап. Я поднялся. Миша улыбнулся:
— Русо туристо? Посиди на корме.
Потом мне показали каюту, но за неё надо больше денег, чем за сидячее. А мне зачем каюта? Я спать не хочу. Попросил сидячее, дал восемьсот рублей, билет не просил, записал телефон благодетеля. Позже перебазировал свой рюкзак сначала в курилку, а потом, когда вышли из порта, перебросил вещи в левую веранду. На верандах полно мест — даже есть диванчики. Но диванчик занял наглый немец и так от него и не отрывался. Словно прирос к дивану. Странный немец, приросший к дивану. Сколько я мимо ни ходил — он от дивана не отрывался, как приклеенный. Я ему даже хотел намекнуть: не пора ли вам сходить погулять? Но воздержался. Немец спал, ел, читал на нём, боялся, что отберут. Собственно, спать не хотелось — не хотелось пропускать интересное.
Интересное пропустить было сложно. Наш «Профессор Шварценгольд» шёл не торопясь, на одном винте.
— Идём — как кого-то хороним,— сказал пузатый и усатый дядька из Ставрополя.
Живёт дядька на материке, но сам из Невельска, едет к брату — порыбачить, посмотреть, что от города осталось после землетрясения.
— Всю ночь на вокзале просидели, ждали эту «восьмёрку», все кафешки в Ванино обошли. А мне так свезло, так свезло — с бала прямо на корабль.
Кстати, из интересного можно отметить воду и небо до горизонта.
Вскоре всех билетных пассажиров стали кормить гречкой с чаем и кексами — купоны на еду давала при предъявлении билета на посадке тётка-агент, но у меня «в рюкзаке есть сало и спички и Тургенева восемь томов», а кипяток в столовой прост и доступен без пароля, как Wi-Fi в Шереметьево. Разговорились с соседом-путинщиком, который не мог открыть чайную упаковку — я помог… Похоже, что все билеты скупают именно они.
— В Приморье работы нет. Решил не платить за анкеты неизвестным фирмам по четыре тысячи рублей и поехал сам с друзьями наобум. Контракт на месте. Хорошо, если пятьдесят тысяч за три месяца заработаю.
Обе веранды заполнены в основном путинщиками — киргизами и узбеками, судя по разговорам. «Жили-были два узбека, два богатых человека, на барханах мак растили, с Сахалина вывозили»,— вспомнил я песенку из «Дня радио» и слегка переделал её. Были ещё шумные приморские женщины, молодые путинщицы. Пили в основном они, играли в карты, ругались тоже они. Мужики тоже были не все трезвые, но вели себя достойно, даже делали женщинам замечания — не ругаться матом. Нельзя делать женщинам замечание не ругаться матом. Мужиков ставили на место. На пароме прочитал стопку газет «Гудок», которые мне с радостью отдали в Комсомольске в отделе корреспонденции на вокзале. Ещё была книжка: «Курильские острова — чьи они? Мифы и действительность». Историк из Владивостока — некто Чечулин (я так понял, часто бывающий в Японии на отработке японских грантов) — утверждал, что Курилы не наши и вообще мы воевать не умеем. Я читал и удивлялся. Читал и узнавал много нового. Союз оккупировал Южные Курилы по приказу Сталина (возможно). Хотели даже захватить под шумок и Хоккайдо (любопытно), но вовремя остановились. Мол, японцы давно уже капитулировали, а мы их продолжали мочить — остановиться было сложно после девятого мая. Если русские начнут мочить, закрывайте ставни — и в подвал. Альтернативное видение курильской проблемы (ли?). Да и повторный шум, что немцев завалили трупами, поэтому и победили,— не впечатляет. Позже один попутчик мне рассказывал, что когда его брали на службу на Курилы — первым делом проводили политопрос. Задавали вопрос типа: Курилы — чьи? Конечно, наши,— надо было отвечать. Чтобы никаких сомнений. А я читал книжку и мечтал о Курилах. Об аэродроме «Буревестник», откуда японские камикадзе взлетали бомбить Пёрл-Харбор. Садиться на аэродроме не было предусмотрено.
Ночью прибыли в Холмск, Шерлок Холмск. Старший с рацией помог найти нужную фуру, и часа в три я был уже в пригороде Южного. От водителя я узнал много нового: например, что некоторые представители правящей элиты — в основном нетрадиционной ориентации и зря отдали остров китайцам, теперь рыбачить неудобно. Об этом, кстати, на Дальнем Востоке говорят все. Оно и понятно, Москва отсюда — дальше не бывает. Лопухи. В свете фар возникли лопухи. Первое, что меня поразило,— это размер лопухов и травы. В лопухах можно спрятаться и переждать дождь — настолько они огромны. Так я и не пережил этот лопуховый шок. Размер травы и её высота меня просто пугали. Заходишь в траву — и ничего не видно. Утонул в траве. Сахалин!
Утром я встал под трели неведомых птиц — долго гадал: это чайки или какие-то поморники? Нет, это сахалинские вороны, они не каркают, а акают. «А-а-а». Может, этот вороний диалект остался от японцев, а может, это сахалинский вороний язык. В результате удивительный язык ворон тоже был и остался частью сахалинского культурного шока. Разрешите на Курилы!
То, что я считал главной проблемой, оказалось совсем не проблемой. В Южном на проспекте Победы (чаще всего встречающаяся улица на Сахалине), напротив пятиэтажки с гордым лозунгом «Наша цель — коммунизм», находится отделение пограничной службы, где выдают разрешения на посещение Курил, островов Тюлений и Монерон. Сахалин уже не является пограничной зоной — всё, условно говоря, открыто. Но я попал в пограничное время — время обеда. Поэтому пошёл до ж.-д. вокзала, узнал про столовую «Цех питания», отправил открытки и снова вернулся на Победы. У меня без удивления приняли анкету и даже на мою просьбу сделать в этот же день тоже ответили положительно. Удивились только срокам разрешения:
— Это вы за двадцать дней хотите три острова посмотреть? Это проблематично. Туда выбраться ещё ладно, а оттуда — гораздо сложнее. Погода там непредсказуемая. В крайнем случае — пропуск можно продлить в любой погранчасти. Если не продлите — будут проблемы. С Шикотана на Кунашир постоянно рыбаки и пограничники ходят, с ними можете добраться. А на Итуруп сложно.
Потом мне рассказали, где теперь продают билеты: фирма «Фрегат» на Коммунистическом проспекте. «Фрегат» был закрыт, а по телекому мне сказали, что «Фархутдинов» будет завтра! Но по секрету: будет ли «Фархутдинов» завтра, не знает даже сам шайтан.
Разрешение я получил, купил продуктов и рванул в Корсаков: вдруг проскочу с помощью доброго старпома? Но так просто — на Курилы. Завтра. Ха-ха-ха. Казалось совсем нереально, и даже не казалось… Выехав до Хомутово (местная Рублёвка), пересел на автостоп. Двое парней подбросили меня до холма, откуда по тропе можно выйти и увидеть Пригородное, там построили завод по сжижению газа, и ночью он светится, как Лас-Вегас. Местные жители частенько приезжают на высокий берег полюбоваться огнями. Ночью он не просто светится, но ещё и пускает огонь. Туда приезжал президент. Президенты вообще любят приезжать на заводы, связанные с нефтью и газом (да другие-то и не открывают). Тропинка по берегу, которая вела к Пригородному, вскоре спустилась к берегу. На тропинке я удивился клещам, которые ползали по штанам, а на берегу удивился громким вздохам и похрапываниям — наверное, нерпы. Из трубы била вода — это тот самый водопад, о котором говорили парни, здесь они машины моют. Стемнело моментально, прошёл до маяка, а потом поставил палатку за городом на пляже. Всю ночь в пол долбились какие-то то ли блохи, то ли мухи. Такие прыгающие насекомые, их я видел ещё в Шотландии. Да так и не выяснил, что это за вид. Безвредный, но шумный, особенно если посветить фонариком, тогда они начинают скакать, как ирландские сеттеры на прогулке.
Не было «Фархутдинова». Взяли и отменили. А билеты вернули пассажирам, так мне сказали по телефону «фрегатцы».
— А следующий когда?
Билеты есть только на двадцать первое августа (то есть через месяц). Курильская тема закрыта. Я же был готов к такому повороту — такие они нереальные, Курилы, даже бамбук там растёт. В кассе корсаковского порта сказали, что теперь Курилами занимается только «Фрегат» в Южном, все билеты только у них, и лучше бронировать заранее — желающих, особенно в путину, очень много. Туристов практически нет, едут на заработки. Вот эти путинщики и раскупают все билеты. Обратно в Южный. А электричка уже ушла.
— Да залезай, конечно. Только машина всяким говном пропахла.
Машина пахла всего лишь рыбой и морепродуктами, но меня этот запах не тяготит.
— Да я поваром весь Дальний Восток обошёл, двадцать лет отработал — и что я имею? Эту ложкомойку и двухкомнатную в хрущёбе! А этот на «Лэнде», смотри,— ну откуда у него такие деньги? Он же не работал никогда. Я рыбу продаю, но ведь не дают мне её даже резать — филеровать! Друг хотел заняться ветряками — не дали: берите в долю. Друган, вместе ходили на Камчатку, устроился к американцам — инженер-электрик. Ему служебную машину, коттедж, зарплату двести пятьдесят тысяч. Он мне говорит: «Я только сейчас понял, как надо жить»… Смотри — даже гольф-клуб построили, всё для человека, свои городки, на специальном автобусе ездят. А эти… чиновники всю жизнь испоганили, дорогу нормальную сделать не могут!.. Думают только, как всю нефть выкачать и свалить отсюда. А на Курилах! Эта программа развития Курил. Там же х...ву тучу денег отмыли. Этот кооператив «Труд» — уже двадцать лет! А каждый год вся бухгалтерия сгорает! Ты можешь представить: вызывают комиссию — построили культурно-развлекательный объект для молодёжи. Комиссия на вертолёте прилетает, смотрят — а там церковь…
Кок продолжал:
— Курилы! Единственный раз в жизни я видел смену дня и ночи — на Курилах. Смотришь на запад — ночь, а на востоке уже день начинается. А потом встали под Тятю, мне говорят: «Смотри»,— я вышел, смотрю, ничего не вижу. «Ты выше смотри». Ё-моё, а там Тятя! Эта шапка в снегу! А запах какой! Паришься ты на этой железяке несколько месяцев, подходишь к островам, а тебя волной лесных запахов окатывает, и так на землю хочется. Да на Курилы попасть не проблема, надо было пройти в порт к судам гидростроевским — и всё, тебя бы взяли. Они там всегда грузятся. Через пару дней был бы на Курилах. Сказал бы: «Я к Васе-механику»,— и всё, прошёл бы в порт. И уехал бы на Курилы. Чего, вернёшься в Корсаков?
— Нет, наверно, я уже решил, что Курилы не сейчас.
— Ну, дело хозяйское.
Острова вымечтать надо. Курилы я ещё не вымечтал. Значит, остаётся Сахалин. Тоже остров.
Чехов рулит
Погода звала на пик Чехова. Для начала я заглянул в «Цех питания» (столовая) недалеко от ж.-д. вокзала и рванул, как только может рвануть человек после двух порций супа, второго, салата с кальмаром и свекольного салата, в центральный парк. За ним начинается грунтовка на перевал Чехова и пик Чехова. На Сахалине есть ещё много улиц Чехова и городок Чехов. Однако как бы Чехова ни любили на Сахалине, он на пару метров ниже Пушкина.
Перед дорогой на Чехова остановился микрик; я спросил у водителя, как выйти на дорогу на перевал. Игорь охотно подбросил до дороги и полюбопытствовал:
— А если мишки, чего будешь делать? Надо хоть фальшфейр брать. (Но в Южном я их не нашёл.) Смотри, осторожно. Вот номер телефона, если что — звони. Спустишься — позвони, я тебя покатаю. Только не пугайся, не за деньги, так просто — город покажу.
Не доходя до перевала, от дороги влево сворачивает тропа на Чехова. Тропу не видно из-за кустов. Народу было немного, потому что будний день. Была группа южносахалинцев и девушек из Москвы. От Бородавки на пик мы идём вместе с Алексеем. Бородавка — скала, от которой тропа спускается на седловину и идёт в полном тумане на Чехова. На Чехове стоит триангуляторная будка, построенная ещё японцами. Сам триангулятор свалили, а на будке написали: «Здесь нефти нет».
На Чехове сырость и нулевая видимость, Алексей показывает мне на телефоне панораму, которая должна быть при отсутствии тумана. Я представляю себе эту панораму, любуюсь, и мы спускаемся вниз. На днях вся общественность Южно-Сахалинска искала японца, который пошёл погулять и заблудился в тумане. Видимо, хотел слиться с Карафуто, нашли его, голодного, ободранного, с другой стороны горы. Японец рассчитывал, что здесь всё отмечено, нарисовано, люди везде ходят. На вершине было холодно, а на триста метров ниже уже жарко. Вот она, граница тепла и холода,— на Бородавке. Алексей расстроился: он всегда думал, что пик Чехова высокий, а тут приехал человек из Красноярска и разрушил его мировосприятие. Я показываю ему цифру на ГПСе и на карте: 1046 метров, не больше.
— А я думал, что почти две тысячи.
Алексей вообще отдыхает только в горах.
— Каждый выходной хожу в горы. Сахалин меня не отпустит. Ездил я один раз на материк, а потом уже и неохота было. Хотя заблудиться на пике не так уж просто — везде тропинки, которые стекаются в главный маршрут. Выше шестисот метров — кедровый стланик, чем верхний пояс сахалинского хребта очень похож на Забайкалье; а вот нижний этаж растительности на Сахалине сильно непохож на материковый. Я привык, что сушняка у нас завались, а тут какие-то лианы и ольха. Непривычно: ни пеньков, ни ёлок. С дровами вечером вышел напряг. Не сориентировался я, где были сушины, там не остановился, а ниже по дороге — какие-то ветки и трава. Ночью, треская по лопухам, ходил искал дрова с фонариком. Наварил макарон впрок до следующего дня.
Привет новым местам!
Утром меня встретил Игорь, отвёз к себе домой, накормил, дал в дорогу японских орешков, куксы и отвёз на трассу. Дальше была неожиданная остановка в лесу. Здесь строится рыборазводный завод, и Лёва ехал на вахту.
— Смотри, если хочешь — оставайся, порыбачим.
В лесу пара вагончиков; попили чаю, поели супу и пошли рыбу ловить. Рыбы было немного, но лосось, бегущий по камням,— это редко увидишь на материке. Рыбу просто сачком берёшь и ловишь.
— Вот самка — морда тупая, а это самец — горбыль такой, морда острая.
Рыба готовится просто: можно завернуть в сахалинский мегалопух, закопать в землю, а над ней — угли. Икра готовится за пять минут: окатывается кипятком, палочкой собирается плёнка. Икру просаливают, потом промывают. Пятиминутку надо сразу есть. Уха по-сахалински ещё проще: варится рыба, потом мясо выбрасывается, и закидывают банку тушёнки. Коптят по-сахалински так: над костром ставится бочка, в бочке подвешиваются рыбины, под ними в бочке раскладывают ольховые дрова. Дрова дымят, рыба коптится. Свежая горбуша, пока с неё сок течёт,— просто объедение.
Поймали двух самцов и самку. После ужина я смотрел фильм «Проект └Валькирия“» про заговор против Гитлера. А Лёва достал свой пакет и предупредил:
— Денис, ты не обессудь, а я займусь своим делом. А вообще надо завязывать с этим делом.
— С чем?
— С наркотой.
Лёва вывалил в кастрюлю зёрна мака, а потом налил растворитель. Стал варить, вдруг что-то вспыхнуло. Лёва сосредоточенно потушил — не в ту сторону огонь убавил. Тряпка загорелась. Забавно. Спереди Том Круз — одноглазый и однорукий, сзади Лёва варит ширево и пускает огонь на газовой печке. Меня пронизывает мысль: если мы тут рванём на газовом баллоне, то рыбалки завтра не будет. На следующий день поймали двух самцов и самку. Я варил уху, Лёва готовил меня в дорогу: дал три рыбины, тушёнки, сайру, кекс-рулет, чая, соли — рыбу или икру солить, макарон и гречки. Лёва — такой простой, хороший парень, но ночью я даже думал, не свалить ли мне: вдруг что?
Островки счастья
Лаперуз утверждал, что Сахалин — полуостров, Крузенштерн тоже был уверен, а оказалось, что остров. Все на Сахалине уверены, что асфальт до Макарова. Но это не так, асфальт — островками счастья: то есть, то нет. А от Поронайска до Тымовского дорога вообще депрессивная — кусты и пыль. Больше писать не о чем. Все едут очень медленно: кажется, будут останавливаться. Но не останавливаются. Только добавляют пыли. Между Тымовском и Поронайском находится важный географический район — бывшая граница Японской империи и России. В краеведческом музее есть даже любопытный артефакт — пограничный столбик сухопутной границы России и Японской империи. Здесь, у местечка Харамитоги, находился японский укрепрайон. Японские дзоты, испещрённые пулями, до сих пор стоят у дороги, а в лесу находят японские склады, мины и так далее. В Рощино японская фирма поставила совместный памятник «Русским и японским воинам, погибшим на Сахалине и Курилах». Так оно понятнее — не то что на памятнике советских времён «Воинам, освободившим Сахалин». Южный Сахалин не был оккупирован, он был японским — всем известно. Японцы даже имели нефтяные концессии на севере, в районе Охи, в нефтедобычу вкладывали огромные деньги. Смирных, Буюклы — названия посёлков в районе бывшей русско-японской границы — имена отличившихся военных в ходе боевых действий.
По чеховским местам
Оказавшись в Тымовском, решил сразу заехать в Александровск. Погода просто звала на море. Александровск из каторжной столицы Сахалина в девятнадцатом веке превратился в захолустье, даже «железка» сюда не идёт, а ведь всего каких-то пятьдесят километров. Дорога идёт через Верхний Армудан. где когда-то были лагеря. Зэки строили «железку» до Погиби и рыли туннель на материк — 506-я стройка. Где-то по хребту проходит узкоколейка, по которой вывозили уголь с шахт в районе Александровска.
В Александровск Чехов прибыл поработать по специальности, как и многие сейчас делают,— ненадолго, на одну вахту. Долго на Сахалине трудно продержаться. Поэтому, по мнению сахалинцев, здесь всё как-то временно — дороги, жильё. Дороги не асфальтируют, временные поселения нефтяников то появляются, то их снова разбирают, перевозят в другое место.
От нечего делать Чехов занимался соцопросом, точнее — переписью населения. С политическими встретиться Чехову не разрешили, а их было несколько десятков, в основном народовольцы. Лечил каторжан-народовольцев, ходил на пикники с японцами в Корсакове. К сожалению, в музее Чехова (дом какого-то каторжанина, где он бывал) ничего особенного нет — всё забрал музей в Южном.
В Александровске я оставил рюкзак в офисе водоканала у Светы, знакомой Лёвы.
— Ничего, если я поздно вернусь?
— Ничего страшного.
И налегке поскакал к «Трём Братьям» на мыс Жонкиер. У «Трёх Братьев» наблюдал, как весьма пожилая нудистка острогой пыталась поразить рыбу, а может, просто играла с острогой. Туннель, который построили ещё каторжане, ведёт в другой мир, здесь не видно ни порта, ни разрухи, ни угасшего городка Александровска. Здесь всё так же бодро светит маяк, а волны ломают пляж так, что не покупаешься. Только природа. Я шёл и шёл, пока не дошёл до Дуэ; здесь был военный пост, когда приезжал Чехов.
Первые каторжане в Дуэ прибыли из Сибири ещё в 1859 году; оказывается, можно было ещё сослать дальше, чем в Сибирь. Потом проскочил до «Папахи Чапая», но дальше не дал пройти прилив. Прилив сильно не хотел меня пускать и обратно, поэтому местные ребята в палатке у костра сразу сказали: не пройдёшь — возвращайся к нам. Но я прошёл, хоть и с намокшей задницей. В Дуэ уже был затемно, на машине выбрался в город. По дороге сбили огромного зайца. А в городе уже была ночь. Света пришла, открыла офис, и я забрал рюкзак.
Тут позвонил Лёва, он думал, что меня пригласят переночевать. Но, имея под боком море, мне не очень хотелось ночевать не на свежем воздухе.
— Вам туда, а мне туда,— сказала Света, и я пошёл в сторону моря.
По дороге из темноты образовался попутчик, парнишка стал меня расспрашивать — откуда и куда. Сам он из Тымовского, в ДОСААФе учится на водителя по направлению военкомата.
— Да вот в драке нос сломали. А вы можете срезать через лес по нашему автодрому, не надо будет по трассе идти. Вот в дорогу возьмите — огурцы, помидоры, пирожки, я и так уже наелся. Берите-берите, я в столовой дежурю.
У меня возникла сахалинская проблема, о которой писал ещё Чехов,— обилие съестных припасов в пути; я просто не успевал всё съедать, а отказываться не разрешали. Может, это островная особенность?
Автодром — это не одна дорога, а целый клубок. Пока я его распутал — проголодался. И вот снова на море. Вдалеке огоньки кораблей, слева порт. А мне завтра на север. Утром просыпаешься, а в окошко — море, волны, солнце, корабли. Как неправильно мы живём: встаём, зеваем, принимаем душ, едим кашу, садимся в автобус. Хоть раз в жизни можно сделать правильно: проснуться, посмотреть на море, зевнуть, искупаться, глотнуть солёной воды, прогнать сон, выжать полотенце, сложить палатку на ветру — и вот уже Половинка.
В Половинке тоже был рудник. А теперь просто дачный посёлок. Воды мне набрал местный дед. Отчего-то грустный, он молча пригласил к себе домой попить чаю, молча сорвал с грядки огурец, молча протянул мне.
— А чего на Сахалин?
— Посмотреть.
— А, ну, посмотреть можно, а жить нельзя. Каторгой был — каторгой и остался. Яйцо не разбивай о столешницу, об лоб надо.
Не успел я допить и первую кружку чаю — подъехал милицейский «уазик». Деда позвали; дома ещё был сын, он тоже стал собираться.
— Сигареты взял?
— Взял.
— Ты допивай чай, нам собираться надо,— закончил дед.— Всегда они не вовремя. Возьми с собой чего-нибудь.
Быстрая была кофе-пауза. Парня посадили в «уазик», дед тоже сел. Я пошёл дальше молча по берегу.
Так я и шёл — то по песку, то по гальке. Ветер гнал понизу песок и обжигал ноги. Я сбрасывал рюкзак и нырял в море. Потом ополаскивался в ручье и шёл дальше, изредка поглядывая на горизонт: вдруг косатки? Но косаток не было, да и нечего им тут делать — рыбы-то нет на западном берегу. Зато какое море: барашки до горизонта, цвета зелёной лазури. И весь этот берег от Дуэ до Мгачи был полон каторжан, вольнопереселенцев. Здесь начинался русский Сахалин.
Собственно, шёл я в Мгачи, чтобы встретиться с Ромой, о котором мне рассказал Игорь и дал мне его телефон. Игорь периодически звонил и спрашивал, где я и как. Я позвонил Роме, раз уж Игорь захотел, но Рома меня не знал и потому куда-то уехал, когда я прибыл в Мгачи. Это упростило моё пребывание в Мгачи. Я погулял у пирса, на котором загружали уголь с шахты, прошёл к остановке и уехал на маршрутке.
Из Мгачи выбраться несложно, сложнее вечером уехать к поезду Тымовск — Ноглики. Последние лучи заходящего солнца, меня ещё видно, но машин нет. Стою на пригорке.
Странно придумали: вот приехал я в Тымовск — и как мне добираться в Александровск? Ни автобусов, ни попуток. На такси! Мужики едут встречать знакомых, я оживил их разговор:
— Тут буквально двадцать лет назад вовсю на лошадях ездили, машин мало было, автобусов тоже. Я помню, мы ехали на лыжные гонки в Южный на санях.
Касса в Ногликах к приходу поезда ещё закрыта, надо покупать в вагоне.
Горячие Ключи
Вот и горячая ванна; правда, после двухдневных загораний больно в серном кипятке вариться, да и дольше десяти минут нельзя. В Горячих Ключах ещё пахнет диким туризмом, никаких санаториев или билетных касс. Ванны обжиты местными охотниками, которые прикрепили таблички со своими именами. Иду по узкоколейке к мосту. Костя предлагает за икрой сходить. Как за ягодой. В руках у него два пятилитровых бидончика из-под майонеза.
Идём по икру.
— Речка тут тихая, так что рыбинспекция здесь не бывает.
Костя каждый день собирает по два пятилитровых бидончика икры. Бабушка живёт здесь уже сорок лет, она умеет солить икру. Самцов выкидывает, самок порет и тоже выбрасывает. Огромные трёхкилограммовые горбыли шлёпаются в мягкую, но лечебную грязь; я тихонько шлёпаю босиком, чтобы грязь не брызнула вверх. Ноги уходят по самые колени. Народ рядом тусуется. Мажется грязью. Рядом рыба валяется, гниёт, чайки пируют. И вот тепловоз откуда-то из лесу вылез, а я икру промываю. Делаю пятиминутку.
— Можно с вами прокатиться?
— Мы только двадцать километров в Даги.
Поехали. Медленно идёт ТУ7. Перепрыгивает с рельса на рельс, на поворотах тихо идёт.
— Здесь один завалился в прошлом году.
Из двухсот километров узкоколейки Оха — Ноглики осталось только двадцать, последние двадцать километров когда-то самого медленного поезда в мире. Это историческое путешествие, больше этого не повторится.
Машинист чёрный, как будто трубу чистил. Два таджика-рабочих разбирают рельсы, рельсы отвозят в Холмск, грузят на паром и увозят в Китай. Всё разбирается. Ничего на Сахалине не собирается, кроме нефтепроводов. Зачем железную дорогу разобрали? Теперь в Оху только на маршрутке можно попасть. Но местные знают, когда ходят вахтовки, это единственный транспорт по расписанию.
Аризонская
мечта
От Дагов до Охи раскинулась Аризона или Техас. Нефть. Пески. Медведи на дорогах. Pinus Sibirica (охинская лиственица). Внедорожники. Outback. Американцы на «Крузерах».
Только к вечеру я добрался в Оху — район нефтяных промыслов. Прямо у границы стоят качалки «Роснефти» и памятник «Оха — город нефтяников». За памятником-то я и разбил бивак. Утром добрался до бывшей станции Оха. Теперь это гостиница для сборщиков металлолома, здесь дорезают последние рельсы, грузят на грузовики и увозят в Холмск. У сторожа оставил рюкзак и пошёл на промыслы. Провода какие-то, нефть вокруг.
— А где Зотовская вышка?
— А во-он там деревянный домик.
Зотовская вышка была первая здесь, потом были японские концессии, теперь «Роснефть». Но нефть в Охе заканчивается, зато в Москальво качают хорошо — ту нефть очень японцы любят. Накормим японцев вкусной российской нефтью, нам не жалко. Засрём, зальём всё чёрной жидкостью, лишь бы японцам было приятно.
Пока нефтяная кровь приливает, живёт город Оха. От малокровия будут проблемы. А сейчас огромный экран стоит на центральной площади — сидит народ и смотрит новости. Такой огромный коммунальный телевизор на свежем воздухе.
На вокзале-магазине спросил про автобусы: сказали, что ходит маршрутка утром в Ноглики, надо звонить, заказывать место. Ну на фиг надо. Поеду так.
Заказал икры две банки и пошёл в местную газету «Охинский нефтяник»; от редакции остался один этаж из четырёх, зато газет мне дали на неделю. Заходите ещё! Люблю читать местную прессу. Медведи, выработка, праздник малых народностей, наркомания, чисто сахалинская специфика.
В музей зашёл — как не зайти? Узнал про рыбу калугу: чудо-рыба, от неё ведро икры набирают. Правда, теперь ловить её можно только малым народностям. Им разрешено ловить рыбу где угодно, сколько угодно, а если не можешь сам наловить, то тебе привезут твою квоту. Наловят народности рыбу и делают мос — блюдо такое. А не наловят — садятся в кружок и играют на музыкальном бревне. Отмечают праздник медведя. Пьют керосин-воду и жизни радуются.
— А вы съездили бы на Одопту, там киты часто бывают, в районе Пильтунского залива корма много,— предложила экскурсовод в музее.— Вахтовка сегодня в семь утра и в семь вечера отходит.
Я рванул на станцию — пункт металлолома, где рюкзак был. Схватил рюкзак — и на остановку «Магазин └Пионер-2“». Никого, ничего. Оранжевые вахтовки не идут. Мужиков тоже нет. Подозрительно. Тётка семечки продаёт — говорит, что не видела. Подходит местная красавица в рваных джинсах, с синим глазом и синим носом. Сенегальская красавица.
— Братишка, а ты куда собрался с рюкзаком таким?
— На китов посмотреть.
— Правда, что ли? А где здесь киты?
— В Одопту.
— Выручи — дай двадцать рублей, на пиво не хватает.
Дал я десять рублей местной красавице-синеглазке. Дал потому, что рюкзак рюкзаком назвала, а не чемоданом. Даже в столице таких грамотных не всегда встретишь. А между тем думаю: вдруг это как в сказке «Старичок-лесовичок»? Помоги, добрый молодец, ты не поможешь — он на тебя трудности нашлёт, в медведя превратит! Правда, являются ко мне чаще синеглазки, а не даосы-небожители. Но в этом-то и суть, ду?хи они неприглядные, так лучше проверить можно.
Проходили автобусы с загадочными маршрутами: Т. А вахтовка не пришла. Пока синеглазки не вернулись за вторым пивом, пошёл обратно на станцию. Оставил рюкзак и вернулся в город Оха.
Мир огромный. Когда я здесь ещё буду?
Магазины в Охе — россыпь названий. «Лиана-2», «Фрекен Бок», «Изобилие-1», «Изобилие-2», «Тибет Плюс», «Сеул-1», «Сеул-2», «Самый красивый ребёнок». У телевизора возле мэрии уже больше народу собралось, молодёжь сидит на лавочках, обсуждает дела амурные, пивом запивает, шашлыками попахивает. Недалеко костёр горит во дворе жилого дома — это открытое кафе. Часы почему-то время показывают по Иркутскому меридиану, хотя в У показывали местное время. Время разное, а дата одна. Градусов шестнадцать по Цельсию.
К китам
В нефтеразведке У мне на вахте дали точное расписание вахтовок. Другого транспорта в этих краях нет. Местные люди знают, когда вахтовки идут, ими разумно пользуются. Хотя поговаривают, что иногда не разрешают ездить: мол, спецтранспорт, а не бесплатная маршрутка. Вахтовки остановятся и спрашивать не будут — нефтяник ты или просто на китов посмотреть.
Потом я узнал, что можно было и на Шмидта съездить к «Трём Братьям» — туда вахтовка идёт в Колендо и дальше ещё. Но мне в Одопту, а «Трёх Братьев» и с Пионерки видать. Пионерка — это засранное озеро на на севере Охи, оно божественно красиво, но засрано. Ещё в Пионерке не купаются, потому что от кладбища местного стекают туда трупные яды. Нырнёшь в него — и вынырнешь, но на другом свете. Как шаман. И мухоморов есть не надо.
Мне лучше в место чистое и не загаженное. На промысел мне в Одопту-море. Завтра будем в Одопту, завтра будем с китами. На бывшем вокзале, нынче складе металлолома, меня супом накормили и в гараж спать уложили на верстак. Рано утром, ещё темно было, уже стоял с мужиками и ждал вахтовку. Залез в вахтовку.
— Гутен морген.
Это потом уже мне объяснили, что за немца меня приняли. Хорошо, что не на Великой Отечественной, а то бы долго допрашивали.
Вот и Одопту.
Где киты? Нет китов. Простор до горизонта. Красота. Прямо как в музейной картине «Рассвет над стойбищем. Нивхская сюита». Тундра и озёра, море, песок. Нефть. Качалки вдоль берега. Зря вышел на Северном куполе, надо ехать на Южный. Киты там тусуются.
Машины туда-сюда гоняют, иногда подбирают. На Южном куполе огненным цветком шумно горит газ в яме, за вышкой стоит лавка, а оттуда смотреть надо на море.
— Вчера целый день здесь фонтаны пускали. Сегодня, наверно, не будет. Хотя здесь у них корма много, часто приходят…
Походил, побродил я у Охотского моря, посмотрел с высокого берега, высыпал песок из ботинок и двинул обратно.
И вот тут-то я его и увидел.
Но не кита, а птицу редкую. Орлана белоплечего. Сидит гордо на электрическом столбе, плечи белые, клюв да когти жёлтые, перья веером. Глазом не моргнёт. Редкая птица. Чудо-птица. Хлоп крыльями один раз — и улетела прочь. Жарко на улице, купаться надо в Охотском море, да холодное оно, всё стынет. Говорят, Охотское море всё к себе забирает, а Татарский пролив всё отдаёт. Поэтому пляж на море чистый, даже топляка нет. А на западном берегу какого только мусора нет! Сетки, банки, дрова, железяки, канаты, которые собирают и сдают как стеклотару — двадцать рублей за метр.
Нырнул раз в море — и сразу наружу. Тут и КАМАЗе. Всё из тебя вытряхивает, хоть не ешь и не пей.
— Наши дороги ты запомнишь надолго. Это какие руки и нервы надо иметь, чтобы целый день эту трясучку переносить! Так ты чего из Сибири на Сахалин приехал — просто погулять? Уматно.
— Это я так географию изучаю. А потом рассказываю, что увидел.
— Ты чего, учитель, что ли? Так мы с тобой коллеги, я ведь тоже педагог; правда, предмет у меня — труд. Учитель труда я. А работаю шофёром.
Лёха сам из посёлка Мгачи, работал там шахтёром. Пока шахту не затопили. Надо было шахту закрыть, но чтобы закрыть просто так — люди бы не дали, запротестовали. А её взяли и затопили. Откачивать воду — денег нет, вот тогда и закрыли. Про первую ходку рассказал мне Лёха — «по политической»: Брежнева ругал на центральной площади Александровска. По пьяни. Потом рассказывал, как он водителем маршрутки работал, как с напарником их хозяин хотел развести, а они исхитрились и хозяина развели.
— Что сейчас за армия? Детский сад, служат один год. В армии нельзя быть «другим», это на зоне как себя поставишь, так и будут относиться.
Лёха служил в Хабаровске, когда на китайской границе был конфликт.
— Китайцев нельзя пускать в Россию, не понимаю я наше правительство.
Два дня мы едем вместе, трясёмся по тымовской трассе, едим сушёных осьминогов.
— До открытия Сахалина на пляже даже костры жечь нельзя было. Погранцы ходили с собаками — запрещали, штрафовали; рыбу ловить проще было, с рыбнадзором можно было договориться. А потом лихие годы настали, люди только за счёт рыбы выживали. За рыбину — штраф, за икру — срок. А ОМОН стали присылать из других городов, чтобы они порядок наводили. Даже из Красноярска привозили. Они всех поставили, даже местные менты взвыли. Омоновцы — отморозки, им только дай повод. Живём мы, Денис, в негероическое время. Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков. Нет героев в стране. Для меня последний великий человек — Владимир Семёнович.
Везде на восточном берегу вода тухлая, рыба гниёт, забила все реки. Медведь к рекам спустился, пирует. Чистой воды нет, кипятить надо, только на западном берегу можно из речки пить. Проезжаем мимо грузовика с открытым кузовом. По всей дороге валяется горбуша. Водила стоит, чешет репу. Не знает, как бы посильнее выругаться.
— Попал парнишка,— комментирует Лёха.— Я тоже так раз попадал. Кузов открылся, вся рыба растерялась по дороге. Народ подъезжает и берёт пару рыбок.
— Возьми и ты пару штук, уху сваришь.
Выхожу в ночи. Арсентьевка. До Ильинского — двадцать шесть километров, на противоположный берег Сахалина.
На мыс Ламанон
Совсем не прост оказался мыс Ламанон. На карте к нему ведёт простая дорога вдоль берега от Красногорска. Но по этой дороге давно уже никто не ездит, кроме рыбаков. А рыбаки не ездят, потому что рыбы мало. Пришлось сделать крюк через Красногорск, Углегорск и Орлово, через японский перевал.
Владимир Михалыч — большой человек. У него в Ильинском свой тупик. Здесь он купил бензоколонку, собирается выкупить территорию автостанции. Он приехал проследить за погрузкой бензина на бензовозы. Владимир Михалыч — великодушный человек.
— Держи пакет с сухарями, пряниками, допивай сок, вот тебе пятьсот рублей, в дороге нелишние будут. Сейчас Геннадьич загрузится, поедешь с ним. Вообще-то на бензовозах нельзя возить людей, но это мой бензовоз. И тот японский — тоже. Смотри, как игрушка. Почему наши такие делать не могут?
Владимир Михалыч — кореец.
— У меня две тётки в Северную Корею уехали, когда Ким Ир Сен встречался со Сталиным и пустили по Сахалину клич, чтобы корейская молодёжь ехала помогать своим соотечественникам. Вот уехали, а теперь мучаются. Всех корейцев до тысяча девятьсот сорок пятого года репатриировали в Корею — на японские деньги. С японцев столько надоили, что целые города построили. Ты знаешь, какие помидоры на Сахалине самые лучшие? Углегорские. Но старики ушли и секрет никому не оставили. Раньше были корейские школы, мы русский совсем не знали, а потом всех корейских детей отправили в русские школы; мы шли на два класса ниже — русский совсем не знали. Я пришёл в русскую школу, так я удивился, что там с учителями спорят, а потом ещё родители приходят, спорят. Для корейцев учитель — царь и Бог. Царь и Бог. Все его слушают, если наказал — значит, родители ещё накажут. Я боялся домой приходить, если учитель меня наказывал. Перед отцом ни курить, ни пить нельзя было. Я даже перед старшим дядей стесняюсь закурить. Читаем газеты, по телевизору смотрим: негров в Америке и Южной Африке притесняют. Смотрим. Так это же про нас. Живём в гетто, никуда не пускают, ездим с жёлтым номером, по службе не подняться, в лучшем случае — главный инженер. На учёбу нас дальше Иркутска не отпускали. В Новосибирск — единицы уезжали. Нас вообще никуда не пускали: едешь в соседнюю деревню — надо было получить разрешение в милиции. Все смеялись, даже знакомые милиционеры: глупо же, все друг друга знают. Паспортов у нас не было. А сейчас говорят, что вся мафия на Сахалине — корейская, что корейцы лучше всех устроились.
Владимир Михалыч — русский.
— Ну куда я поеду? Сын иногда приезжает из Москвы. Он теперь там живёт, там учился в институте Плеханова. Когда дешёвые билеты бывают по акции, он неожиданно прилетает. А мне на материке не нравится. Там брат жил в Хакасии, зарабатывал восемь тысяч. Я сказал: «Что такое восемь тысяч? Приезжай к нам». Теперь зарабатывает пятьдесят тысяч. Я с виду кореец, а думаю-то по-русски. Налогами, б…, так завалили — не продохнёшь, приходится крутиться.
Владимир Михалыч — восточный человек.
— Денис, запиши-ка мне свой телефон, координаты. Вдруг что — как с тобой связаться? С сыном, может, встретишься — поговорите с ним. Ты молодец, что так путешествуешь — больше узнаешь.
В Красногорске меня, как эстафетную палочку, передали на другой КАМАЗ, и Паша довёз меня до Углегорска. До Орлово маршруток нет и машин мало.
— Да мы эту проблему решим.
Паша садится в свою «Ниву» и везёт меня в Орлово.
— Будешь возвращаться — звякни мне, вместе уедем в Ильинский.
Рюкзак сбросил у Моргунихи по совету Владимира Михалыча.
В поисках фотообоев для рабочего стола
В Орлово (Усиро) когда-то был крабоконсервный завод, остались одни руины. До прихода японцев здесь жили айны, да-да, те самые, у которых женщины красили губы до ушей и тем гордились; потом пришли японцы в 1905 году, любители сырых морских ёжиков. В 1945 году их на Южном Сахалине было четыреста шесть тысяч человек. Потом японцев «ушли» наши танки, и айны за ними вприпрыжку ушли в Японию. На холме стоит вышка погранзаставы, всё заросло густым сахалинским бурьяном.
До маяка Ламанон оставалось только в горку забраться. Но на дороге валяются доски — пригодятся для костра, водичка течёт тихо, змейки в траве шуршат. Дров маловато, зато есть гора Роман-газет, кипячу на Роман-газетах чай. Вдалеке маячит огонёк. Это маяк Ламанон.
Андрей на маяке работает. Жена умерла недавно от палёной водки.
— Выпили мы с ней на праздник. Она говорит: Андрей плохо мне, умираю,— и умерла. А ты загляни на наши кладбища — сколько там в девяностые годы померло от палёной водки да от маковой соломки. Тут в тайге знаешь сколько корейцы мака понасеяли? Никто не следит. А молодые гибнут. Заходи, чай попей. Вот, бери сам сколько надо, мажь, режь, не стесняйся.
На маяке постоянно восемь человек работает, все постройки соединяются одним коридором. Только у Андрея дом отдельно от всех.
— Как они тут жили? Японцы. Без печек! Это мы уже поставили и тепло провели (трубы). У них же прямо дома был сортир! На маяке часовой механизм. На Шмидта на маяке был механизм на изотопах, так забрались придурки — пооблучались. Маяк японский, линза французская. Приезжал тут француз, тоже пешком по Сахалину ходил с картой. Такой карты даже у наших офицеров нет. Приезжал японец, его дед здесь работал, ящик с инструментом до сих пор стоит. Предлагал на «Крузер» поменять — не поменяли наши. Наш лётчик-ас пролетал и расстрелял маяк из пулемёта, следы от пуль до сих пор видно. Вот здесь косатки резвятся, сейчас рыбы нет — и косаток нет; а во-он там, видишь, нерпы. Вчера на грядке укроп собирал — чуть на гадюку не наступил. Смотри, осторожнее. До Сивучего сходи, дальше не пройдёшь. Удачи.
— До свидания.
— До свидания. Вспоминай,— на прощание сказал Андрей.
От этого «вспоминай» как-то грустно мне сделалось, как будто на другую планету я улетаю. От маяка я прошёл до Сивучего, за который по берегу не пройти, надо забираться на дорогу, а по дороге смысла нет идти. Нужен велосипед. И тут мимо велосипедисты проскакивают. Православный велопробег — с севера на юг. По основной трассе идёт грузовик с припасами и снарягой.
Выпустили на Сахалине документальный фильм — «Карафуто». О том, как мы Сахалин развалили. Японцы садили лес, была масса дорог и тропинок, двадцать шахт и девять ЦБК нет, тропинок тоже. Всё заросло, и просто так в лес не сходишь, если нет тропинки. Пробовал я забраться у Сивучего в гору — утонул в траве. Даже страшно стало: ничего не видно, под ногами пустота какая-то. Трава тебя вот-вот проглотит.
Вышел к водопаду, где обосновалась какая-то группа медитирующих граждан. Расположились прямо на тропинке, поэтому, когда я проходил, собака у них злобная выскочила — кокер-спаниель — и нарушила им всю мирную медитацию.
Макароны на ужин я сварил на бывшем крабоконсервном заводе в компании молодых сахалинских рыбаков.
Привет японцам: от Ёситору в
Томариору
Несмотря на предупреждения рыбаков, комары ночью не кусали. Утром я обнаружил их странную особенность: они роились в центре комнаты, совсем не обращая на меня внимания, как будто были заняты каким-то важным ритуальным делом. Может, собрание у них было, или вече, или молитву читали. Я всегда думал, что для комара самое важное — напиться крови и отвалить целым, а оказалось, что я ошибся. Возможно, за долгие дни пути они стали признавать во мне своего и не заметили.
Прихватив сачок, я пошёл на пирс ловить ёжиков. Ёжиков просто соскребаешь с пирса, к которому они приклеиваются. Потом их разрезают на половинки, как фрукт, и ложкой выскребают оранжевую икру. В Японии эта икра на вес золота. Ну, японцы вообще странные люди, едят ядовитую рыбу. Намазываю ежовую икру на батон — изучаю на вкус. Представляю себе: а что бы здесь было на Сахалине, допустим, если бы японцев не выгнали? Были бы мегаполисы Тоёхара, Ёситору, Томариору, миллионные порты. Бетонные развязки, стекло корпоративных небоскрёбов, коммуникации… А так — дикая природа, хоть и загаженная местами. И главное — визу не надо.
Икра ежа действует медленно, как и усыпляет бдительность. Я чуть не забыл про единственный в день автобус. Автобус в девять часов, говорили местные жители, а точно никто не знал, что автобус в восемь сорок пять — восемь пятьдесят. Поэтому, не успев попробовать варёных чилимов-креветок, я рванул к остановке. Он почти уже ушёл без меня. А выбираться из Орлово непросто. Проехав мимо затонувшего филиппинца в тумане и мозаичного Ленина в порту, я снова был в Углегорске-Ёситору. Недалеко на сопке возле гавани возвышался храм Ёситору-дзиндзя, от которого остался один фундамент и ворота тории. Искать я их не стал, потому что такие же ворота есть в Томари-Томариору.
На станции я узнал, что автобус в Южный ушёл два часа назад. Позвонил Паше, который встретил меня весь радостный и чумазый — чинил КАМАЗом, я изучил японский бумзавод, который работал ещё в советское время и продержался дольше всех построенных японцами бумзаводов. Даже японское мы не смогли уберечь, а своего построили только завод по сжижению газа.
В Углегорске были угольные шахты, которые потом затопили — уголь загорелся. Сейчас уголь вывозят с разрезов. Поэтому дорога Углегорск — Красногорск — это угольный тракт. В Ильинском тупик, на котором уголь загружают в вагоны и везут в Южный. Раньше уголь загружали и в самом Углегорске, но здесь удалось всё развалить. А паромы, раньше ходившие до Ванино, тоже перестали ходить. Японцев рано выбили! Надо было им дать ещё пять-десять лет. Построили бы нормальные дороги и «железку» бы провели на север.
РЖД давно уже планирует реконструировать прогон до Углегорска. От японцев до сих пор остались насыпь и быки под мосты. И даже какой-то туннель, который у берега моря уходит под землю, и никто не знает, где он выходит! Тайный японский ход — может, даже до острова Хоккайдо. Приезжали наши инженеры дорожники, думали, что какие-то дороги новые проложат. Нет. Всё японцы сделали до них. Лучше и правильнее не проложишь.
Паша больно долго чинил КАМАЗ. Мне уже надоело гулять по развалинам бумзавода, я вышел на главную дорогу Победы, прикупил булок, корейской пепси, съел тарелку супа в столовой «Рассвет» с цветомузыкой, где мужики в основном пили, а не ели. И запросы там простые: «Тебе чего?» — «Мне сто».
Дошёл до «микрорынка», где граждане с Кавказа предлагают мобильники недорого, заглянул в музей, где фотографирование каждого экспоната стоит пятьдесят рублей. Видимо, это для японцев прейскурант, он ходит, чикает, а за ним кассир — только чеки успевает выбивать. Не успел я дойти до мозаичного Ленина, как позвонил Паша и сказал, что починился.
В Углегорске ходит всего один автобус, он без номера. Номер не нужен, потому что усложнять ни к чему. Когда улица одна и мест немного — всего два, можно не называть: автобус номер один. Иначе спросят: а где номер два?
Безномерной автобус в Углегосрке ходит от порта к КАМАЗ.
Заехали на погрузку на один карьер, оттуда его отправили на другой. Загрузились. Вокруг пыль, вся дорога в угольной пыли.
— Ездил ты на порожнем КАМАЗе, теперь проедешь на гружёном,— сказал Паша.
Уехали мы, правда, недалеко — до Медвежьего, где его тормознули гаишники. Сначала взвешивали самосвал, потом прицеп, потом проверили права.
— Съезжаем,— лениво прогудел гаишник.
— Приехали,— сказал Паша.— Вот псы поганые…
Оказалось, что гаишники вовсе не придирались: у Паши были просрочены права! Паша поехал обратно в Углегорск с попутным КАМАЗом, а меня подобрал Руслан.
— Руслан меня зовут, а вообще все зовут Амиго, потому что я всегда улыбаюсь и всем помогаю. У нас по именам не все друг друга знают, а погоняло у каждого. Отец чеченец, а мать русская. Как война началась, отец нас бросил и уехал к своим. Брат мой младший в семинарии учится, а я вот водила.
Пыльная дорога до Углегорска — оживлённая, опасная. Буквально вчера в прицеп врезался один из коллег Амиго. То, что осталось от КАМАЗа, мы увидели.
— Повезло парню, а вот пассажиру бы точно не повезло. ЗИЛа два метра жизни. Мы даже подписываем бумагу, что пассажиров брать не будем, а гаишники, если увидят, могут сообщить на работу. Но я всегда беру: вдруг что?
Для Руслана лучше Сахалина просто ничего не бывает — здесь он всё изъездил на внедорожнике, везде порыбачил, везде грибы пособирал.
Протряслись через Акамизу (японский перевал), пролетели через Красногорск. Руслан выгрузился, перекусили. А на свороте на Томари меня чуть не сдул штормовой ветер. Правда, первая же машина, а их не предвиделось много, остановилась. До этого я был уверен, что на Сахалине ни один из многочисленных «Лэнд Крузеров Прадо» так и не остановится, но и здесь я ошибся.
На подъезде к Томари осыпающиеся склоны, которые очень удобны для строительных целей. Подъезжают грузовики — засыпают в кузов осыпь и уезжают. Хотя, по-хорошему, склоны надо бы укреплять, чтобы не было разных камнепадов и оползней, чтобы дорогу не засыпало, но если этот участок до Томари ещё как-то поддерживается, то участок до городка Чехов вообще никому не нужен. На нём много разбилось камазистов-угольщиков. Шоферa делают большой крюк через Южный, где их обязывают ставить штамп, чтобы они не вздумали срезать по опасному участку. Так, обсуждая дороги и развал Союза, мы весело доехали до моста.
— На мосту когда-то стояли львы и орлы. Всю жизнь прожила в Томари, но даже я не знаю, куда дели орлов,— сказала женщина-пассажир.— А львов сняли, покрасили в белый цвет и поставили у средней школы номер два, охранять клумбы.
Меня выгрузили прямо у бывшего синтоистского храма.
— Осторожно! На этой сопке медведи и змеи бывают,— предупредили меня напоследок.
Я забрался прямо в гору к первым воротам и ещё успел захватить красный кружок заходящего солнца. Фундамент храма — всё, что от него уцелело. Памятник, непонятно для каких целей, в виде лотоса — всё больше и больше нависает над обрывом, грозя исчезнуть с лица горы. Японцы приезжали и думали, как спасти достопримечательность — своё наследие. Пока не придумали. Японцам вообще небезразлично, чтo на Сахалине от них осталось. Речку Тухлянку у Углегорска они предлагали очистить до состояния «вот вода — бери и пей» в обмен на найденный в речке хлам. Наши чиновники, как обычно, заподозрили: а вдруг тут золото? — и не дали речку чистить. Сохранили первозданный тухлый вид.
В Томари удивил виадук железнодорожный: пролёта не было, остались только лестницы.
— А где пролёт-то? — спросил я у прохожих.
— Как где? Сдали на металлолом.
Гость
Пока я бегал на вокзал и в школу поздороваться со львами, которые сменили прописку с моста на школу, стемнело. Я поставил палатку на холме, поужинал икрой с булкой и стал рассматривать фотки. Вдруг где-то недалеко почуял сопение.
Я насторожился. Точнее, застыл, как бурундук.
Сопение уже ближе.
И сразу вспомнил чучело медведя в краеведческом музее. Там было чучело взрослого, реального мишки, который лапой перебивает хребет корове или лошади. Тут я вспомнил, что медведь недавно задрал в окрестностях корову. Струхнул, но не сильно. А тот — неизвестный гость — стал ходить вокруг да около и как-то тяжело дышать, как бы пытаясь проникнуть в запахи внутри палатки. Я притаился, только ветер колошматил на ветру тоненькую стенку палатки. Говорят, что медведю надо смотреть в глаза, тогда он не тронет, но ведь я в палатке, а он на улице. Где же его глаза? А ведь он любопытный. Сколько же он так может изучать и сопеть мне в палатку? Мне даже показалось, что он подошёл так близко, что дунул в разрез молнии.
Обдумываю, что же дальше. Какой толк смотреть в глаза медведю, если, по утверждению других медведеведов, он близорук? Тогда я просто решил не выходить на улицу, отсидеться в палатке и разгадать движения зверя. Выйти и посветить фонариком ему в морду мне в голову не пришло. Самое страшное в моём положении — это рюкзак, который вкусно пропах тухлой горбушей и икрой. Это всё равно что звать медведя на обед и отобрать у него ложку. Но он всё несмело топтался вокруг и принюхивался. А может, он пронюхал о сухофруктах и пряниках или вкусных японских орешках, которыми угостили Наташа с Игорем?
Это хождение вокруг палатки продолжалось около пяти минут. Потом на мгновенье мне показалось, что зверь встал в полный рост, ещё и луна светила — тень отсвечивала издалека. На самом деле пронюхать медведь ни о чём просто не мог, потому что ветер дул с его стороны в мою. Поэтому он или наткнулся на палатку случайно, или всё же учуял такой любимый запах рыбы. Утром мне подумалось, что это мог быть и не медведь вовсе, а корова. Но, посветив ночью фонариком, я бы всё равно ничего не выиграл. А ещё говорят, что медведь активен утром и вечером, а ночью не ест. Но кто проверял, что медведь не любит открыть ночью первый попавшийся под лапу холодильник и съесть чего-нибудь вкусненького спросонья?
Зверь ушёл. Я надел шапку и спокойно уснул. Бедные медведи. Куда им деваться? Везде трубы, вышки, качалки. Нефтепроводы прогнали с ягодных мест. Теперь он цыганит по дорогам; на перевале на холмской трассе молодой мишка выходит на дорогу, просит еду. А лис везде чипсами подкармливают.
Спал недолго: меня разбудил будильник, торопивший на поезд, который должен был меня перебросить с западного на восточное побережье через самое узкое на Сахалине место — перешеек шириной в двадцать девять километров. Поезд, который местные называют «мотриса», оказался каким-то финским видом электрички. А кондукторa оказались крайне ленивыми до продажи билетов. Они даже не затруднились обилетить пассажиров, поэтому почти две остановки — минут тридцать — пассажиры сами ходили на поклон к кондукторам и покупали себе билеты. Может, кто-то и не хотел, но я подождал, а потом и сам сходил. Хотя можно было и не торопиться. Кондуктор, например, не торопился сдавать мне сдачу. Сначала дал часть, записал на бумажке-квитанции свой долг и расписался, потом опять сдал часть, записал на бумажке долг и расписался; уже на вокзале меня это достало, и я обнаглевшего кондуктора чуть не оштрафовал — он испугался и отдал всё остальное, кроме двух рублей, которые я получил только в кассе. Больше не буду брать билеты в поездах, кому надо — пусть сам подходит. Особенно такие ленивые сахалинские кондукторa.
Южный производит некоторое впечатление. Здесь СДЮСШОР по горным лыжам. В России как-то неожиданно стали развивать горные лыжи. Построили мощные центры в Красноярске, в Южном. Канатка с кабинками, как в Санкт-Морице, электронное табло, куча трасс. Ещё в Южном есть американские гетто, или, как в Шанхае в тридцатые годы, концессии. Здесь живут американские нефтяники. От магазинов до дома они ездят на специальных автобусах, где надо пристёгивать ремни, по мобильному разговаривать запрещается. Живут в специальных коттеджах.
На маршрутках в Южном шоферят мигранты из Средней Азии. Прямо в маршрутках люди выражают недовольство: понаехали, даже по-русски толком говорить не умеют, остановки не знают, только деньги берут.
Когда-то Южный назывался Тоёхара, и учащиеся высшей женской школы собирали раковины, как в Сибири школьники собирают морковку или картошку осенью.
На материк
Старпом сказал, что паром будет в десять. Мы с Игорем встали в шесть, попили чаю и рванули, ему надо было на работу. Приехали в восемь тридцать — никакого парома не было. Думал: вписываться у старпома или просто купить билет? Просто купил билет. Доплата ушла на обед: капуста, гречка, два кусочка хлеба и кусочек курицы. Чай и кекс. Вся левая веранда в моём распоряжении. Прошли ребята, предложили доплату — по шестьсот рублей (спальные места), но мне не надо — у меня здесь есть диван и свежий воздух. Открываю обе двери, чтобы воздух не застаивался, как в прошлый раз. Это уже не палубное место, а каюта-люкс на одного. Никто мне не мешает — ни немцы, ни узбеки, это мой диван, и свежий воздух я контролирую; народ туда-сюда гуляет, но рюкзак, пропахший горбушей, никого не интересует. Народ возвращается с путины. Вспоминаю объявление на морвокзале в Холмске: «О специфическом запахе багажа сообщайте сотрудникам» (это про мой рюкзак — он здорово пропах протухшей икрой и ёжиками). Игорь говорит, что с моря брать ничего нельзя, а я набрал ёжиков — в основном уже лысых, в подарок друзьям.
Между прочим, это первое моё морское путешествие в России. Россия точно великая железнодорожная держава, но никак не морская.
Это чувство укрепляется после процедуры покупки билетов на паром Ванино — Холмск. Я не сравниваю со скандинавскими паромами, там капитализм. У нас — эксклюзивный капитализм: за большие деньги, но не всем. Паромы как хотят, так и ходят. Хорошо, что я позвонил нужному человеку, а не в справочную, и приехал за три часа до парома. (Женщина из Вахрушево приехала за десять часов до парома — так ей сказали в справочной.) И билеты здесь по Интернету будут ещё не скоро.
На паром долго не объявляют посадку. Наконец, объявляют в десять, потом в двенадцать, потом подписывают карандашиком, что паром подходит в тринадцать ноль-ноль; наконец, запускают в четырнадцать ноль-ноль, посадка в шестнадцать ноль-ноль, отход в шестнадцать тридцать.
В салоне — женщина из Приморья, возвращается с путины, заработала всего десять тысяч, ей обещали остальное выслать по почте!! Сбежала, потому что невозможно было работать аврально, ночью. Мест полно, но в кассах в принципе не продают перед отходом парома. Паром забит народом с путины. Кто они — путинцы, путинщики или как?
С моря Холмск красив, но на суше он меня просто убил. Пацаны продавали газеты, купил я одну, вспомнил, как сам летом на мороженое зарабатывал.
В Холмске даже сквозь туман жарит солнце.
Дети на станциях предлагают кету. Огромные туши. Никто не берёт. Икру тоже. Дорого. Вот закончится путина, путинщики повезут во Владик — будет очень дёшево. Проводники скупают ягоду.
Идём вдоль моря. Лес тут другой: маньчжурский орех, ясень, дуб, липа. Морось. Остановки короткие, всю ночь пьяные путинщицы спорили с ментами. В общем вагоне ротация спутников. Только что две мамаши ехали с сынами, пацаны не поделили солдатиков. Моя спутница из Спасска. В Спасске из двадцати восьми заводов бoльшая часть стоит. Работы нет, сын ушёл на цемзавод, алкашей не держат — желающих много. Давно хотела поработать на Сахалине, там две сестры живут. Но пока была пропускная система — никак не могла попасть. Теперь просто, никаких приглашений. Работает дворником на двух участках. Два года работает — один месяц отдыхает в Спасске. Зарплата — десять плюс семь тысяч. Внучки удивляются мобильности бабушки.
— Рыбу люблю, мяса и даром не надо. Коты красную рыбу не едят, только белую. Три кота у меня.
Владивосток. Утро туманное или влажность такая — всё в дымке. Холмы. Как долго я сюда ехал. Тридцать лет и десять месяцев. И всего на день! Вот он, ж.-д. вокзал, сразу и морской вокзал, и военный порт. Всё сразу.
Мелькают оранжевые объявления. Гейши, гейши, гейши! Кому нужны гейши? Требуются девушки, работа, дорого. Не ниже метра семидесяти пяти. Суйфэньхе, Суйфэньхэ! Кому в Суйфэньхэ?
Поехал изучать Миллионку — владивостокский чайна-таун двадцатых годов. Теперь чайна-таун находится на Луговой-Спортивной, там зазывалы в рестораны предлагают вкусно и «недолага» покушать и получить в подарок «матласа» и одеяло (в виде бонуса). Вот такие у китайцев подарки: что ни подарок — так матрас. Но один сапожник сильно среагировал на меня — и чуть не в драку полез. Мол, чего фотаешь?
Вечером заглянул в Дом АВП, Дом для всех во Владике. Такой караван-сарай для всех. Кто-то сосредоточенно изучает китайский, не отвлекается. Попил чаю, затарился книжками в дорогу и отправился с Гамарника до вокзала пешком. Три часа ночи, в это время только гейши на улицах и скороходные японские телеги.
Когда едешь по Уссурийской железной дороге — видишь сразу две страны: Россию и Китай. Едешь по России, а видишь китайские сопки, небо, зелень. Удивительно, что пока ещё люди не сражаются за воздух, но с ухудшением экологической ситуации в будущем, вполне возможно, богатые страны не захотят делиться своим чистым воздухом с соседями и создадут купола, которые будут консервировать свой местный воздух и не пускать чужеродный с вредными примесями. Возможно, что будут построены консервные заводы, где будут консервировать чистый воздух и продавать в бедные страны, а может, просто соорудят трубопроводы, по которым страны с чистым воздухом будут качать свой ресурс в другие государства — например, в Европу. Вот китайцы с самой древности хотели отгородиться и поэтому стену построили, чтобы свой культурный воздух не утекал на территорию варваров, а варварский некультурный запашок не распространялся на территории Срединного Царства. Но пока воздухом можно дышать и китайским, и нашенским без видимых ограничений.
Пейзаж «Двадцать лет после Третьей мировой».
Биробиджан, столица Еврейской АО. Вокруг бескрайние болота и сопки, зелень и мир — и никаких «секторов Биры» или «секторов Биджана».
Всё же по БАМу можно общагой проехать от Красноярска до Владивостока (кроме перегона Н. Чара — Тында). Транссиб это не позволит.
Станция Иланская
В поезде — улыбающийся парень со станции Иланская.
— Ты чего делаешь?
— Путевые заметки пишу.
— А зачем?
— Да от нечего делать.
— А Евангелие, Библию читал?
— Читал.
— Вот так надо! А ты путевые заметки пишешь!
Уже не пишу.