Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
Уроки истории
здравия желаю, младший лейтенант!
у меня всё хорошо: живу, вдоволь имею
светлого хлеба и чистого неба,
пью «на здоровье», но плохо храню, что умею.
твоя война давно кончилась.
твоя жена тебя не дождалась.
твои четверо сыновей умерли тоже.
внуки разбежались по планете,
они тебя если и вспоминают,
то только на девятое мая (этот день
что-то вроде твоего дня вознесения).
твоя мельница, говорят, ещё мелет:
зерно или время — не знаю, но хочется в это верить.
дороги, по которым ты ходил, стёрлись
с карты вместе с розовой империей.
от твоей деревни осталось лишь кладбище,
на которое, как ни странно, всё ещё приходят:
прошлый год похоронили твою невестку.
похоже, земля живёт, пока покойники
ложатся в свои могилы. впрочем,
большинство вещей осталось по-прежнему.
река продолжает течь на север.
мужики валят тайгу. бабы рожают детей.
дети играют во взрослых, бросают
в огонь патроны, покрышки, книжки,
испытывают своё воображение.
я сижу на земле посреди средиземного моря,
над головою плещется вечность,
смотрю на твою звёздочку, задвинутую
в самый край плечистыми генералами,
и улыбаюсь твоей улыбкой.
Остановка на Земле
август, не торопясь, собирает детей
в школу, чьи рюкзаки и желудки за лето
опустели. сливы опадают на сухой асфальт,
где подошвы делают из них мармелад.
ремонт дороги затих, будто там взорвался снаряд.
в магазинной витрине отражается сентябрь.
продавщица укутывает потеплее манекены,
точно обитателей дома престарелых.
растолстевшие голуби прыгают с крыши —
верно, учитель пения из класса вышел.
прошлый век кончился. память и пиво не греют.
солнечный луч скребёт по щеке, не бреет.
Диван
давай купим новый диван
цвета мокрого песка
будем складывать его
и раскладывать
будем на нём любить друг дружку
проливать на него чай и вино
прыгать на нём
а потом лежать валетом
будто мы вновь дети
и наши пятки ещё не превратились
в мозолистые копытца
давай купим новый диван
как голливудские актёры
покупают себе острова
давай поселимся на этом диване у моря
пересоленного Богом от любви к нам
Неизбранное произведение
как держит земля людей…
истоптанная живыми,
вымощенная мёртвыми,
исписанная цитатами
улиц и прозой ландшафта.
как держит полка книги…
потрёпанные переплёты,
плесень, пепел, пыль.
и как полка без книг — земля
без людей такая же плоская.
Сизиф
у Сизифа есть камень
у Сизифа есть работа
у Сизифа есть время
у Сизифа есть гора
что ещё нужно для счастья
когда тебе слегка за тридцать
и наклонная плоскость крыш
скрывает окрестности Тартара
Конь императора
на форум выходит конь и говорит:
добрый день, я Конь, он же Инцитат-Борзой.
император назначил меня первым гражданином
Рима, сенатором, консулом и, в конце концов,
воплощением всех богов.
под страхом смерти запрещается
называть меня именем, данным мне
при рождении (Порцеллиус-Поросёнок).
в первый день моего обожествления
я выбил копытом следующий указ:
сегодняшний день следует считать
началом новой эры, основанием
первой в истории Империи Лошадиной.
кони освобождаются из рабства,
всадники упраздняются как сословие.
все жители империи переходят на овёс и воду.
конюшни и пастбища переходят
в моё личное владение,
жеребцам и кобылам разрешается
лягать всех без исключения,
будь то варвар или патриций,
и, наконец, скотоложцам объявляется амнистия.
в каждом поселении в кратчайший срок
должны быть воздвигнуты конные статуи,
с уже имеющихся приказываю сбросить всадников.
кто воспротивится сему повелению,
будет подкован и брошен в Рубикон.
текст присяги звучит следующим образом:
я клянусь тянуть свой хомут ради
благополучия и удачи Инцитата-Борзого.
толпа на площади, повторяя за конём присягу,
трясёт мордами и ржёт хором…
ржут сенаторы и граждане, плебеи и иудеи,
гетеры и гладиаторы, старики и легионеры.
громче всех ржёт сам Гай Цезарь Август Германик,
Великий понтифик, четырежды консул, император,
наделённый властью трибуна четыре раза,
Отец отечества, Калигула-Сапожок.
и только рабы молчат. сегодня у них воскресный день.
Прадед
мой прадед, отец двенадцати детей,
сибирский крестьянин Александр Баюшкин,
лишившийся ноги в сорок втором на одном
из бесчисленных русских полей,
вёл своеобразный дневник:
он ежедневно записывал
в амбарную книгу погоду.
Александр Баюшкин умер, так
и не окончив книгу.
к чему я это?
мне думается, что та книга с погодой
(которую я никогда не буду листать)
и есть единственное достоверное
доказательство жизни моего прадеда на Земле.
Несовершенный вид
я не спал целую неделю.
не потому, что хотел уподобится богу,
а просто потому, что не мог.
свет играл с тенью.
вокруг меня росли деревья.
день сменялся ночью.
время текло, как масло.
солнце загоралось и гасло.
я смотрел, как птицы делили воздух,
люди чернозём, рыбы воду.
обо мне всё вокруг забывало.
звёзды кружились, точно частицы пыли.
и лишь манекены были
в стеклянных гробах безупречны
из-за отсутствия дара речи.
я молчал вместе с ними.
их не волновала погода —
извечный вопрос пешехода.
я наблюдал за полётом мух
и как паук вписывает многоугольники в круг.
начиналась буря.
море входило в мой дом.
дом становился каменистым дном.
город сплющенной монетой
лежал в воде, не отражая света.
море постепенно высыхало.
судьба шла дальше, точно потерпевший кораблекрушение.
я слушал музыку, становился старше:
только ангелы и демоны поют хором,
человек исполняет свою жизнь сольно.
* * *
места здесь грибные. но сухо и тихо.
человечества за елями не видно.
грибов в корзине — точно мелочи
у бездомного в консервной банке.
взгляд так поднимается в небо
только в лесу: небо молчит, будто
его никогда ни о чём не просили.
Рождественский вертеп
ещё звезда над вифлеемом не погасла
ещё на храме нет креста
ещё волхвы не собрались домой
ещё не распакованы подарки
ещё никто не думает о смерти
ещё вода не превратилась в лёд
ещё нет на затылке ни волос ни нимба
ещё не отражается пилат в глазах и в сердце
живёт одна для всех Любовь
На рассвете
светлее глаза на рассвете
здесь бывает только небо.
бог запрягает в свою колесницу
маленького жёлтого пони.
звезда, вписанная в круг,
царапает роговицу, точно
потерявшая опору ресница.
с открытия уже сто лет как прошло:
колючепроволочность двадцатого века
перекусили челюсти арабских чисел,
но утро по-прежнему выползает
на городской берег по-крабьи, и изо рта
жителей сыплются междометия.
так памятник лишается собственной памяти,
и с острого угла начинается улица.
памятник наполнен воспоминаниями не более,
чем стеклом опорожнённая пивная бутылка.
фонари гаснут, точно неразорвавшиеся
пушечные ядра. деревья врезаются отрядом гусар
в кустарник пехоты с тыла. на рассвете
памятник напоминает скорее телефонную
будку, в которой статуя архангела Михаила,
прижав к уху камень, слушает короткие
гудки кряквы. но даже если покровитель
солдат потрескавшиеся губы разомкнёт,
его призывное «Hallo» живых не удивит.
перед памятником лежит водоём,
наполненный мутной столетней водой.
приди сюда этим утром императоры
в форме туристов, они нашли бы на поле
брани пустой склеп, в котором
бургомистры, министры и прочие пацифисты
празднуют юбилеи самой массовой битвы
со времён пелопоннесских войн.
в музейном киоске фарфоровые тарелки,
монеты, кружки с изображением виновника
торжества, т. е. памятника. когда от солдата
остаются только кости и пуля,
круглое начинает преобладать над нечётным,
плоское над могилой. даты сменяют
друг друга, строятся и рушатся дома,
в огородах петрушку с капустой вытесняют розы.
в учебнике истории последняя страница
всегда бела или пуста — в зависимости от
способностей школяра.
с памятника открывается вид на Лейпциг
и его окрестности. монументальность
замысла поражает с непривычки, так что
тянет анаши дунуть. памятка города, приколотая
к земле, трепещет под порывами ветра.
мозг кружится, как колесо обозрения,
ловя в прицел фотокамеры перспективу стрижа.
одни утверждают, что памятник
является копией храма Соломона
и что с него можно обозреть пол-Европы,
другие убеждены, что это — построенная
по проекту свободных каменщиков
машина времени, и потому все пункты
истории равноудалены от его центра.
памятник битве народов возвышается
над равниной потухшим вулканом.
стоя на его вершине наравне с солнцем,
наблюдаешь, как тень настоящего бросает
на лопатки прошлое, как
на этом самом месте два века назад
полмиллиона солдат танцевали канкан.
но страшна не цифра с нулями, вытянутыми в лица,
а бесноватая единица, наблюдающая в подзорную трубу
за так называемым театром боевых действий…
где игрушечный солдатик падает,
точно потерявшая опору ресница.
из трубы ничего не капает,
и ля армия отступает в гравюру
с изображением Ватерлоо.
если спуститься со сцены, в партере
можно споткнуться о каменное кресло
(точнее, о то место, которое
эта самая единица грела) с надписью:
«здесь был Наполеон».
наступает утро. дрозд скачет
под кустом в поисках корма.
вокруг не видно ни одного француза.
Я не живу в Нью-Йорке
я не живу в Нью-Йорке
не считаю убитых уток
моё имя (в два раза длиннее чем у Лорки)
не сворачивает лимузином за угол
вот я протягиваю руки
хочу потрогать этот в канаву брошенный мир
и долго стою на звенящем перекрёстке
не решаясь поднять ключи от квартиры