Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2015
Предисловие
Едва переступив грань бессознательного и сознательного или даже находясь на этой самой зыбкой, невидимой, невесомой грани, ребёнок начинает осознавать, что его существование весьма зависимо. Естественно, что первым и практически вневременным абсолютом в жизни ребёнка является его мать, с которой он связан сотнями, тысячами, миллионами, миллиардами нитей. Но проходит какое-то время, ребёнок познаёт мир и начинает понимать, что в его окружении существуют и другие — большие и малые, временные и постоянные — абсолюты, с которыми ему приходится сталкиваться и считаться в своих первых и последующих самостоятельных шагах. Обыкновенно это понимание-осознание состоит из двух этапов — «заявительного» и «разъяснительного». На первом из этих этапов он со всей возможной детской безответственностью заявляет: «Я сильный!» — а на втором — получает разъяснение, скажем, такого философического плана: «Была сила, пока мать носила, а как отец понёс, всю силу растрёс». В переводе с русского концентрированного языка народной мудрости на русский же язык, но уже более расплывчатый и повседневный, это выражение означает, что отец, как правило, не имеет ни желания, ни возможности нянькаться и мамкаться с собственным дитятей и сглаживать, подобно матери, все острые углы бытия и все шероховатости земной поверхности. Так, пожалуй, впервые с момента появления на свет и первого самостоятельного вдоха-выдоха, сопровождаемого бессознательным криком о помощи, перед ребёнком распадается связь времён. В этот момент ребёнок инстинктивно ещё теснее прижимается к матери, ещё крепче вцепляется в материнскую юбку, с ещё бoльшим пылом признаётся ей в телесной и духовной любви-страсти, но мир уже не просит, а требует от него собственных познавательных творческих усилий. Сделаем же и мы небольшое усилие и, оставляя за рамками эдипов и другие комплексы, возникающие в раннем детстве и сопровождающие ребёнка всю дальнейшую, продолжим наше повествование.
«О чём оно — это ваше повествование?» — вправе спросить вдумчивый читатель, торопящийся из варяг рабочего дня в греки телевизионно-диванного отдохновения. Если говорить кратко, одним предложением, то это повествование о детстве и о том, как в процессе адаптации ребёнка в окружающем мире созидаются, изучаются, преодолеваются, а иногда и разрушаются абсолюты.
Фантасмагория детства
Первая вспышка памяти — высокая температура, лихорадочное состояние, близкое к бреду, вагонные полки, больше похожие на нары и лишь слегка сдобренные чем-то мягким.
Погружение, проваливание в тяжёлый болотистый сон, чреватое невозвращением. Концентрация всей болезни — в рёбрах, им особенно больно ворочаться на деревянном.
Провал памяти, пауза, шлёпающий звук брезентового полога, длинное, тяжёлое, болезненное слово «грузотакси».
Ощущение собственной шарнирности, позднейшее на подсознательном уровне сочувствие Железному Дровосеку с заржавевшими, заклинившими суставами и сочленениями.
Ранневесенняя, обжигающая зрение белизна солнечного снега, столбики дыма над крышами, играющие роль путеводных нитей, соединяющих запуржённую землю с заснеженными небесами.
Внутреннее ощущение отступающей болезни: она скукоживается, становится мизерной и уже не такой страшной, похожей на большой мыльный пузырь, который отделяется от тела в районе пупка и лопается, ударившись о потолок.
Чёрная, как дёготь, капля, оставшаяся от болезни, ещё некоторое время маячит на потолке, прежде чем исчезнуть окончательно. Услышанный как бы со стороны собственный хриплый возглас облегчения, освобождения от болезни и страха:
— Мама!..
Свободное плаванье
Как-то странно устроены и само детство, и его память; маленький человек слишком уж внезапно переходит от практически полного беспамятства к активному познанию и освоению окружающего мира. Не знаю, как у других, но моим гидом и одновременно своеобразной страховой компанией в первых самостоятельных познавательных шагах был старший брат.
Сравнивая по зрелом размышлении его и мой подходы к познанию окружающего мира, прихожу к выводу, что детская творческая познавательная жилка была присуща и ему, и мне, но подход заметно разнился. Если его подход можно смело назвать творчеством практическим, поскольку все покупаемые машинки и другие игрушки он разбирал, что называется, до винтика, то мой — скорее творчеством созерцательным. Быть может, дело в том, что ниша практического творчества была уже занята, и я интуитивно чувствовал, что соревноваться с превосходящими силами старшего брата на этапе раннего детства нецелесообразно и в чём-то даже бессмысленно…
Вспоминается характерная для Сибири пора — календарная осень с замашками настоящей зимы, и я отправляюсь — сложно сказать вслед ли за старшим братом или в его сопровождении, скорее всего, всё-таки вслед, поскольку младшим по возрасту свойственно «увязываться» за старшими в предвкушении «взрослых» приключений,— в одно из самых первых своих путешествий в необжитую природу. Штаны, валенки на босу ногу, рубашонка, шапка-ушанка, рукавицы и — как апофеоз, соединяющий в единое целое весь ансамбль верхней и нижней (про трусы забыл упомянуть) одежды,— самодельное пальтецо, стёганное ватой, с прочным брезентовым верхом и столь же прочным сатиновым подкладом.
Это пальтецо, свёрстанное и сшитое на моих глазах мамой за несколько дней-вечеров на одном из главных и практически единственном из семейных достояний того небогатого послевоенного времени — ножной швейной машинке «Зингер», потом ещё долго напоминало мне об этом первом путешествии, поскольку в течение многих лет продолжало свою верную службу в качестве промежуточного звена между панцирной сеткой металлической кровати и восприимчивой к ржавчине нежной оболочкой матраса.
Вот мы выходим из дому — я не всегда поспеваю за быстрой походкой старшего брата, который на тот момент имеет практически двукратное превосходство в возрасте и совершенно неоспоримое в опыте,— и после небольшого променажа по единственной деревенской улице оказываемся возле речушки с поэтическим названием Талая. И эта обыкновенная деревенская и, заметим в скобках, оправдывающая в течение всей зимы своё название, а таковых на Руси великое множество, речушка, с одной стороны — уже основательно скованная ледком, а с другой — продолжающая выдыхать в небо парок незамерзающей полыньи, притягивает меня к себе словно бы магнитом. Видно, и впрямь генетическая память человечества бережно хранит момент выхода органической жизни из вод на сушу, иначе как объяснить первобытную тягу малышни к водоёмам, будь то обыкновенная лужа или сказочное море-океан вкупе, конечно же, с не менее харизматичным и сказочным островом Буяном?
Как бы то ни было, но моя пионерская неловкость и неуклюжесть от зимней формы одежды, помноженные на любопытство и полную безмятежность, играют со мной злую шутку, я поскальзываюсь на большом береговом бревне и, слегка взмахнув руками и крылышками не застёгнутого пальтеца, оказываюсь в свободном плаванье-паренье в парящей полынье…
Не знаю уж, сколько растянутых в бесконечность секунд длилось моё первое свободное и самостоятельное плаванье — почему-то совсем меня не испугавшее,— но вскоре мой моментальный на реакцию и прилежный практическому творчеству старший брат вылавливает меня из полыньи, ставит на грешную землю и, прежде чем «галопом по Европам» и «автопробегом по бездорожью» доставить домой, на пышущую жаром русскую печку, для сугрева и просушки, произносит фразу, запомнившуюся мне, как говорится, на всю дальнейшую:
— Папке не говори. Он меня убьёт!
Возможно, именно эта заключительная фраза и придала значимость моему первому свободному и самостоятельному, пусть и краткосрочному, плаванью-полёту по водам речушки с поэтическим названием Талая…
Поджига
С древних времён известно, что детство по своей первобытной природе склонно вооружаться. Это уже значительно позже, по мере накопления опыта, усталости и других ракушек бытия, взрослого человека всё чаще и чаще начинает посещать стыдливое желание перековать мечи на орала, детству совершенно не свойственное.
В былые советские ещё времена конца пятидесятых — начала шестидесятых годов прошлого столетия каждый уважающий себя подросток средних лет, проживающий в сельской местности, был просто-таки обязан уметь самолично изготовить рогатку, пугач и деревянный пистолет. Рогатка как метательное и дальнобойное оружие двойного назначения позволяла вести активные боевые действия из укрытия с превосходящими силами противника, а также охотиться на пернатую дичь и мелких пушных зверьков. Пугач был оружием по преимуществу шумовым и устрашающим; а пистолет — что пистолет? — известно ведь, что и обыкновенная палка раз в год стреляет, а с пистолетом в руках, пусть и деревянным, чувствуешь себя человеком, важно лишь дождаться начала военных действий, а уж на войне как на войне…
Скромно отметим, что и автор этих строк, житель по преимуществу сельский, в своё пацанское время не выглядел белой вороной на общем фоне. Впрочем, приводить здесь подробные инструкции по изготовлению вышеназванных предметов военного быта означало бы ни больше ни меньше как отвлечение нынешних тинэйджеров от их любимого занятия — игры в железного друга, «в компьютер», а на это я, выражаясь словами героя кинофильма «Бриллиантовая рука» Лёлика, пойтить не могу…
Игру в войну и детскую гонку вооружений по здравом рассуждении можно рассматривать как самый первый и самый значительный этап подготовки мальчишек к взрослой военной жизни, так же как у девчонок игру в куклы — к жизни семейной. Вот и выходит, что мужчина перманентно и с самого раннего детства готовится к военным действиям, а женщина столь же непрерывно — к мирной жизни. Возможно, именно поэтому женщины, лишённые военного детства, столь воинственны и изобретательны в мирной жизни, к которой мужчины оказываются, увы, совершенно неподготовленными.
Все эти рассуждения хороши и по-своему интересны, но когда тебе пять-шесть лет и старший брат позвал тебя на испытание нового, собственноручно им изготовленного оружия с коротким и мощным названием «поджига», тут уж все посторонние соображения отходят на задний план, а на первом остаётся лишь любопытство, быть может, слегка разбавленное страхом.
Первое испытание нового оружия происходило в стайке, свободной от животных по причине весенне-летнего пастбищного периода. Испытание вышло, как бы это спокойнее выразиться, оглушительно успешным, хотя стрельба и производилась холостыми зарядами. Воодушевлённого успешностью испытаний и произведённым эффектом конструктора, а следом за ним и оруженосца потянуло на оперативный простор. На вольном воздухе были произведены боевые выстрелы — роль пуль играли куски крупнокалиберной стальной проволоки — в пень, оказавшиеся также удачными. Однако появление вблизи импровизированного стрельбища взрослого человека, более того — взрослого человека мужицкой национальности вынудило стрелка и оруженосца ретироваться домой. Испытания были практически сорваны. Оружие, словно бы сопереживая совместному испугу стрелка и оруженосца, отказывалось стрелять, никакие дополнительные заряды на него не действовали, и тогда к нему была применена высшая степень устрашения — прочистка раскалённым в домашней печке шомполом. Шомпол вошёл в ствол поджиги как нож в масло, раздался взрыв, оружие разлетелось по комнате, а сама комната наполнилась едким дымом.
«Прощай, оружие! Здравствуй, мотоплуг!» — можно было бы сказать сейчас, философствуя по-взрослому и по-весеннему, но тогда стрелку и оруженосцу было не до философий, близилось время обеда, и надо было к приходу родителей успеть разогнать дым…
Привязка к местности
В настоящее время выход маленького ребёнка в свет и приобщение его к благам цивилизации происходит очень рано, и дело не только в дошкольных детских учреждениях, развивающих коллективно-горшечное мышление. Едва оторвавшись от такой тёплой и такой надёжной маминой груди, малыш уже видит перед собой не только экран телевизора с желающими ему спокойной ночи Степашками и приятных снов Хрюшками, но зачастую уже и клавиатуру компьютера, позволяющую управлять сначала простыми, а потом всё более сложными играми. Как в этой связи не вспомнить знаково-ироническую песню Владимира Высоцкого, посвящённую непреходящим «достоинствам» и «вечным» ценностям голубого экрана:
Он — не окно, я в окно и не плюну,—
Мне будто дверь в целый мир прорубили.
Всё на дому — самый полный обзор:
Отдых в Крыму, ураган и Кобзон.
В былые же годы первый, да и многие последующие визиты в сельский клуб были событиями, которые, пожалуй, можно назвать и важными, и даже знаковыми в жизни ребёнка.
Представьте себе, уважаемый читатель, что вы совершили небольшой по историческим меркам и близкий к пятидесяти годам в реальном летоисчислении скачок во времени — естественно, со знаком минус,— и оказались в самом начале шестидесятых годов в маленькой сибирской деревушке с говорливой речкой и вольным воздухом. Деревушка эта со всех сторон окружена лесом, и в ней даже нет собственного клуба. Вам пять-шесть лет, и вы не очень-то понимаете, что это такое — смотреть кинофильм, поскольку из всех важных и важнейших для мировой революции искусств для вас на текущий момент доступна одна «тарелка»-громкоговоритель радиотрансляционной сети, и лишь две медных монетки, два пятачка, крепко зажатые в руке старшего брата, говорят о значимости предстоящего события.
Итак, два пятачка находятся в надёжных руках старшего брата, и вы вместе с ним отправляетесь в дальнее многокилометровое путешествие из родной деревушки в ближнее село, а путь ваш пролегает по пересечённой местности и лесным тропинкам…
Хотя этот дальний путь в ближнее село и это путешествие интересны вам сами по себе, но какой-то внутренний холодок ожидания не позволяет вам с прежней непосредственностью реагировать на окружающий мир.
Наконец длительное путешествие закончено, и вы видите перед собой большую и пёструю толпу ребятни, слышите незнакомые слова «билет» и «билетная касса». Потом, преодолев небольшое препятствие в виде входных дверей, оказываетесь в просторном, шумном и гулком помещении под названием «зрительный зал», в котором вскоре гаснет свет, и на белом полотнище экрана появляются первые титры…
Проходит некоторое время, и вот вы уже настолько поглощены происходящим на экране, что совершенно теряете чувство реальности. Да-да, уважаемый читатель, сначала вы теряете чувство реальности, а вскоре утрачиваете и терпение — слишком уж очевидными кажутся вам козни врагов, помноженные на излишнюю, где-то даже вопиющую доверчивость «наших». От переполняющих вас чувств, буквально рвущихся наружу, вы пытаетесь вскочить со своего места, дабы помочь нашей доблестной и героической Красной Армии словом и делом, и вдруг с ужасом обнаруживаете, что не можете этого сделать. Но и этот факт собственной неподвижности, то есть невозможности встать со своего места, во время важных событий, происходящих на экране, вы принимаете как один из элементов, составляющих этого нового для вас чуда под названием «кинематограф». И только в конце киносеанса выясняется, что наряду с экранным действом в зрительном зале проходили и другие, пусть и не столь масштабные, но оттого не менее значимые события, одним из которых стало крепкое и надёжное привязывание вас к местности, а точнее говоря — к обыкновенной деревянной лавке. И незаметное и незримое во время киносеанса присутствие старшего брата вновь становится для вас заметным и значимым. С помощью собственных рук и перочинного ножика он освобождает вас от пут, и вы, испытавшие два потрясения за один киносеанс, отправляетесь в обратный путь, периодически пытаясь пришпорить боевого коня и выхватить из-за пояса несуществующую саблю. При этом отсутствие боевого коня и виртуальность других военных атрибутов вас нисколько и не смущает, и не печалит, поскольку изобразить и мелкую рысь, и бравурный галоп, и боевые кличи вы можете самостоятельно, вполне обходясь подручными средствами…
Именинники торжества, или Праздник кирзовых сапог
Рано или поздно, кому-то немного раньше, а кому-то слегка позже, но каждому ребёнку — городскому или сельскому, столичному или абсолютно, навзрыд деревенскому — приходится топать первый раз в первый класс. Общеизвестная история про Филиппка, который решил опередить время и стал ходить в школу чуть ли не в пятилетнем возрасте, вызвала массу последователей и подражателей — акселератов и вундеркиндов. К сожалению, дальнейшая их судьба, в том числе и самогo первооткрывателя Филиппка, большей частью кроется в тумане. Стало быть, узнать, кому из них помог ранний старт, а кому повредил, вряд ли удастся. У автора этих строк старт был скорее поздний, чем ранний, ибо в школу он пошёл, как было принято говорить в то время, с восьми лет, и основу его одноклассников составляли лица обоего пола, но другого года рождения.
Надобно также доложить вам, уважаемый читатель, что деревенские обстоятельства того времени и того жизненного пространства, в котором прошло дошкольное детство автора этих строк, позволяли значительную часть ежегодности обходиться и вовсе без обуви, то есть, говоря без экивоков и попросту, бегать босиком. Положительная сторона такой беготни — единство с природой — ныне видна невооружённым взглядом. Более того, многие знатоки и адепты народной медицины новейшего времени сделали из хождения босиком настоящее ноу-хау. К отрицательным сторонам относились и, похоже, относятся до сей поры разнообразные колкости и несуразности земной поверхности. К таковым можно причислить раскрывшиеся сосновые шишки, рассыпанные густым ковром на лесных тропинках, а также скошенные пространства трав или злаков, на которых осталась стерня. Но и эта позиция поддаётся раскачке, поскольку, в свете новейших теорий и моды на восточную медицину, детские гримасы, сопровождаемые ойканьем и айканьем от общения босых ступней с сосновыми шишками или стернёй, вполне могут сойти за мимическое и звуковое сопровождение процесса иглоукалывания.
Все эти рассуждения о практической пользе босоногости выглядят ныне хорошо и красиво, но ведь идти в первый класс босиком, пусть и в начале шестидесятых годов, было уже как-то и не совсем прилично. Иными словами, хороша страна перманентной босоногости, но необходимость идти в первый класс вынуждает обзаводиться обувью. При этом постоянные напоминания о школе слегка нервируют будущего первоклассника, особенно того, который произрос на вольных деревенских хлебах и знать не знал, и ведать не ведал принудительного коллективизма дошкольных детских учреждений.
Время идёт, дошкольное детство близится к своему логическому завершению, неумолимо приближается сентябрь, страхи перед школой густеют подобно осенним тучам…
Тридцать первого августа родители отправляются в райцентр на школьную ярмарку, ожидание их возвращения длится и длится, день кажется бесконечным, но вот наконец, весёлые и счастливые, появляются родители, и начинается — опять-таки весёлая и счастливая — суета демонстрации, раздачи и примерки подарков.
Будущему первокласснику достаётся обмундирование по полной программе: полушерстяная гимнастёрка и брюки, фуражка с околышем, ремень с пряжкой, и самое главное — кирзовые сапоги! Да, кирзовые сапоги — настоящие именинники торжества. Даже смотреть на них одно загляденье.
Из главного и единственного хранителя нехитрых семейных ценностей того времени — простого деревянного сундука — извлекается отрез материи, отрезаются по размеру байковые портянки, неспешно, поочерёдно и любовно наматываются на ноги, ноги погружаются в сапоги, создавая незабываемое впечатление мягкости, довольства и уюта. По окончании примерки и контрольного, хотя и осторожного, прохода по комнате сапоги с большой неохотой снимаются, их передники густо намазываются дёгтем, чтобы не пропускали влагу, и они ставятся рядом с кроватью. Сапоги воспринимаются как символ принадлежности к касте воинов. Это уже потом будущий первоклассник найдёт подтверждение своим горячечным чувствам и лихорадочным мыслям переходного — от тридцать первого августа к первому сентября — периода в поэме Александра Твардовского «Василий Тёркин»:
Нет, ты дай-ка мне сапог,
Да суконные портянки
Дай ты мне — тогда я бог…
Пока же он ненадолго засыпает и периодически просыпается, чтобы проверить, на месте ли они — именинники торжества, терпко пахнущие дёгтем и устремлённые голенищами в небо. При этом он чувствует себя если не божеством, то уж, во всяком случае, заметно приободрённым и даже приподнятым над окружающей дошкольной действительностью и где-то в глубине души понимает, что в кирзовых сапогах и байковых портянках ему и школьная действительность не страшна…
Первый пошёл
Для того чтобы познакомиться с первым директором школы, оказалось достаточным поступить в первый класс, а также проявить мужскую солидарность и участие в судьбе соседа по парте. Началось с того, что мой сосед по школьной парте не пришёл на праздник букваря, происходивший в один из первых дней января. Собственно говоря, праздника особенного и не было. Нас, первачей, пригласили в школьную библиотеку и милостиво разрешили взять домой по одной тоненькой, если не сказать тонюсенькой, «детской» книжице, а по возвращении из дома — в виде послесловия к празднику букваря — заставили пересказать прочитанное. Отвлекаться от судьбы соседа по школьной парте не хочется, но всё же отмечу, что мой первичный читательский выбор, связанный с чтением и пересказом, отчего-то пал на басни «дедушки» Крылова.
Уже после каникул на мой прямой вопрос: «А почему ты не пришёл на праздник букваря?» — мой сосед солидно ответил, что записался в сельскую библиотеку и имеет доступ к литературе многостраничной, вдумчивой и серьёзной. Понятно, что этим своим заявлением он побудил меня последовать его «взрослому» примеру, и в тот же день, едва дождавшись окончания уроков, я помчался в сельскую библиотеку, где меня приняли за чистую «взрослую» монету и выдали книгу, которая на несколько лет вперёд определила мой дальнейший читательский интерес. Эта книга называлась «О смелых и умелых» и представляла собой сборник рассказов о Великой Отечественной войне. Сегодня, по прошествии многих и многих лет, можно сказать, что обе эти книги наложили заметный отпечаток на моё дальнейшее как прозаическое, так и поэтическое, но уже писательское творчество.
Возвращаясь же к тем баснословным годам, приходится констатировать, что мой «продвинутый» сосед по школьной парте, а точнее говоря, мужская солидарность и участие в его судьбе стали причиной знакомства с директором школы.
Дело близилось к весне, учебный год — к завершению, солнышко пригревало вовсю. И вот в это благостное время ожидания больших летних перемен, а точнее говоря, каникул, в школу нагрянули люди в белых халатах. Их цели были благими и благородными: они хотели поставить ученикам прививки от какой-то неведомой, а оттого ещё более неприятной хвори.
И вот тут-то выяснилось, что мой продвинутый школьно-партийный сосед панически боится уколов, хотя настолько умело камуфлирует свой страх философскими рассуждениями, что истинную причину его предложения сбежать с урока и побродить по селу автор этих строк понял лишь по прошествии нескольких десятилетий.
Надобно сказать, что лично у меня причин бояться уколов не было, ибо за моими хрупкими мальчишескими плечами был целый месяц, проведённый в больничной палате. Связано это было с захватывающей беготнёй по тоненькому ледку нашей деревенской речушки и с осенне-зимним купанием в той же речушке, за время которого количество уколов естественным образом перешло в качество их небоязни.
Приходится признать, что совместная прогулка урока нам успешно удалась, поскольку произошло радостное совпадение рассказчика в лице моего соседа по школьной парте и слушателя — уже в моём лице. В числе прочего он поведал мне о секте баптистов, существующей в расположенном всего в какой-то сотне километров от нашего села городе Канске. Эти самые баптисты, по его словам, специализировались на том, что соблазняли невинных младенцев обоего пола, разного возраста и общественного статуса конфетами и выпивали из означенных младенцев всю их кровь.
По возвращении же нас в родные пенаты школьного класса наша учительница устроила, как теперь модно выражаться, презентацию прогульщиков директору школы. Последний, а точнее говоря — первый, директор школы не только от всей души пожурил нас за такое общественно опасное деяние, как прогулка урока, но и самолично расставил по разным углам, в которых под насмешливыми и твёрдо осуждающими взглядами одноклассников нам пришлось провести ещё один урок…
То, что мы оказались разведены по разным углам и оставлены наедине со своими мыслями и страхами, на виду и позоре у всего класса, оказалось на поверку не самым страшным. Продолжение печалей и страхов последовало уже после уроков. Мой сосед жил на краю села, до которого мы дошли вместе, объединённые прогулкой урока и стоянием в углу. Далее же мне предстояло в полном одиночестве преодолеть путь протяжённостью в три лесных километра, отделяющий село от нашей крошечной деревушки, прилепившейся к льнозаводу. Впрочем, о полном одиночестве во время трёх километровой прогулки по лесу можно говорить с большой натяжкой, ибо такой близкий и знакомый лес оказался буквально наводнён непрошеными гостями из города Канска, державшими в потных ладонях слипшиеся конфеты.
Подсознательный вывод был сделан уже тогда, остаётся оформить его здесь и сейчас и уже на сознательном уровне: бессмысленно следовать в фарватере за кем-то, ибо неизбежна расстановка по разным углам и три лесных километра в одиночестве.
Брыкливое чудо природы
…Но вот наступило лето. Виртуальный хомут учёбы, снятый с первоклассника по случаю летних каникул, маячил в отдалении, изредка напоминая о себе то пересохшей чернильницей непроливайкой, то портфелем, заброшенным в угол, то сношенными до дыр сапогами, и словно бы звал — нет, даже подталкивал к подвигам. А вчерашний первоклассник был по-летнему босоног, легко и свободно одет и распахнут новым впечатлениям. Он вдыхал полной грудью вольный деревенский воздух, и к нему вернулись его прежние удивительные дошкольные сны. Нет, это был, скорее всего, один, но многократно повторяющийся летний сон.
Ему снились клонящийся к закату день, быстро темнеющий горизонт, отдельные тучки, всё ещё освещённые лучами уходящего солнца, просёлочная дорога с обнимающей и ласкающей ноги густой и тёплой пылью, набирающая вечернюю влагу придорожная трава-мурава, щекочуще прикасающаяся к подошвам ног, ощущение какой-то необъятной и необъяснимой, вселенской, что ли, радости бытия, заставляющее его перейти сначала на быструю ходьбу, потом на лёгкий бег и, наконец, оторваться от земли и ощутить всю прелесть свободного полёта и всю сладость вечерней прохлады…
И вполне закономерно, что в один из таких чудесных летних деньков-вечеров он увидел его — это никелированное, невообразимой красоты чудо природы под названием «велосипед» — и обомлел. Чудо природы было многомерным — руль и колёса, рама и педали, седло и багажник, цепь и крылья — и бесшабашно вёртким. О каждом из его элементов в отдельности и обо всех сразу можно было сочинять и рассказывать сказки, слагать и петь песни, разучивать и выкрикивать речёвки. Например, такую, рассчитанную на легковерных и пугливых начинающих велосипедистов: «Ось в колесе! Педаль спустила! Ось в колесе! Педаль спустила!»
Однако на поверку оно, это чудо природы, оказалось на редкость своенравным и брыкливым, оно упорно не желало принимать вертикальное положение без чьей-либо посторонней помощи. Не успел он с помощью старшего брата оседлать его, это брыкливое чудо природы, как сразу же оказался на земле. И вот тут наш герой обнаружил и обнажил страстность собственной натуры, с которой ему предстояло ещё не раз и не два столкнуться лицом к лицу…
Слёзы брызгали из глаз, мышцы немели от напряжения, локти и коленки представляли собой живописное сочетание ссадин и царапин, а он снова и снова взбирался, вскакивал, вбрасывался в седло, чтобы ещё обиднее, безнадёжнее, больнее упасть вместе с велосипедом в придорожную пыль. Иногда ему казалось, что это какой-то невидимый, притаившийся насмешливый враг ставит ему одну подножку за другой…
И всё-таки подвиг состоялся, он просто-таки не мог не состояться. Таким подвигом стало одномоментное, хотя и растянувшееся на часы и перешедшее в другие календарные сутки, начавшееся ещё засветло, а закончившееся глубоко затемно действо, которое можно назвать укрощением никелированного велосипедного чуда с поэтическим названием «Школьник». Это укрощение стало, кроме всего прочего, и своеобразной местью покрытого синяками и ссадинами, перепачканного пылью и размазанными по щекам слезами вчерашнего первоклассника вчерашней же школьной действительности в целом и урокам чистописания в частности, так его достававшим в течение всего учебного года!
Кошка и птичка
Помнится, в раннем детстве в нашем деревенском доме какое-то время, долго ли, коротко ли, чуть ли не всю зиму, жила птичка. И не то чтобы в клетке, а на свободе и с чувством полноправного членства в нашей семье. Вспоминать мне об этом в какой-то степени даже и удивительно, настолько я отдалился от собственного детства и закрепостился за какие-то пять десятков лет, полстолетия, хотя и с небольшим гаком. Вспомнил — к месту, не к месту ли — строчку из знаменитого военного стихотворения Михаила Лермонтова: «Смешались в кучу кони, люди…» — и подумал, что тогдашнее деревенское житьё-бытьё происходило заметно ближе к природе и к животным как братьям нашим меньшим. Представить себе, что сейчас в моей квартире живёт вольная птичка и, как выражается моя дорогая супружница, гадит где попало, трудно, если вообще возможно. Как-то так вышло, что от любви к птичкам, в том числе и к вольным, осталось только чувство гадливости при взгляде на памятники, в том числе и на памятник упомянутому выше классику «золотого века», обсиженный птицами, как окно мухами. А в то баснословное время многие животные и птицы получали полноправное членство в семье, особливо в зимнее время. В первую очередь это касалось кур, которые хотя и в тесноте, да не в обиде поселялись под кухонным столом и вели там свой бесконечный куриный разговор о том о сём с поздней осени до ранней весны, развлекая кококаньем взрослых и особенно нас, детей. А ещё новорождённые телята с завидной зимней регулярностью, а иногда и в самый лютый мороз бывали принесены в дом, расположены в прихожей и являли собой приятную для глаза картину обретения самостоятельности и вставания на собственные ноги. Была в этом зрелище появления нового живого существа и укрепления, осознавания его в мире такая завораживающая привлекательность, что сама собой возникала мысль о единстве всего живого на земле…
Однако пора уже вернуться к нашим баранам — к птичке и кошке. Могло ли понравиться кошке, как главному домохозяину, охотнику, завсегдатаю подпольного и напольного домашнего пространства, появление птички?.. Нет, конечно. Если бы диалог между ними происходил на человеческом языке, положим, мушкетёров короля и гвардейцев кардинала, то он был бы предельно коротким как в подсознании: «Вызов брошен — вызов принят»,— так и в сознании: «Защищайтесь, сударь!..» С дальнейшей резнёй, извините — искусным маханием шпагами, до победного конца одного из сражающихся или — при удачном стечении обстоятельств — взаимного преткновения холодного оружия, сразу и для обоих…
В отношениях между кошкой и птичкой слов никаких сказано не было, в присутствии взрослых членов семьи они вели себя тихо и мирно, чуть ли не раскланивались друг с дружкой, а вот в отсутствии взрослых они вели себя заметно более вольно, нимало не смущаясь моим присутствием. А быть может, даже и радуясь этому присутствию. Разгорячённая охотничьим инстинктом и своими домашними правами-обязанностями кошка на полном серьёзе пыталась освоить воздушное пространство, взлетая по шторкам и занавескам в мановение ока к самому потолку. Это была самая настоящая кошачья феерия, сравнимая разве что с ежегодными мартовскими выборами той же кошкой очередного жениха. Временами мне, стороннему наблюдателю, казалось, что ещё немного, ещё чуть-чуть — и у кошки прорежутся и вырастут крылья, самые настоящие кошачьи крылья, и она сможет легко и непринуждённо ловить пролетающую пернатую живность…
Птичка играла роль более простую и на первый взгляд незамысловатую — она перелетала с одного места на другое и едва успевала устроиться поудобнее, как ей снова и снова приходилось сниматься с насиженного места и пускать в ход крылья.
Я заворожённо следил за происходящим действом, не в силах отдать предпочтения ни кошке, ни птичке. Между тем птичка росла и крепла, и в одно прекрасное время я обнаружил, что инициатива перешла от кошки к птичке и кошка перестала бегать по шторкам, а стала проводить всё своё свободное время в укромных местах — в подполье и под кроватью…
Вы спросите, чем закончилась та давняя история с кошкой и птичкой и почему я вспомнил её именно сейчас?!
Помнится, птичка, едва почувствовав приход весны, сразу же оставила кошку в покое и улетела по своим птичьим делам, а кошка ещё долго и тщательно изучала воздушное пространство, прежде чем вылезти из подполья или выйти из-под кровати. А вспомнил я эту давнюю историю оттого, что нынешним летом наш матёрый кот Тишка не раз и не два делился с нами своей добычей, оставляя на крыльце дома самолично пойманную невзрачную серенькую птичку…
Космическая лужайка
Летом 1963 года наша семья переезжала со всем скарбом и скотом из рабочего посёлка при Ирбейском льнозаводе на заимку Кокорино, расположенную также неподалёку от райцентра, но на другом берегу реки Кан. Подробности переезда в моей памяти не сохранились, разве что паромная переправа через Кан оставила смутное впечатление космического полёта. И в самом деле, даже по взрослом и зрелом размышлении, в паромной переправе через широкую реку и впрямь есть что-то космическое, надмирное, когда на какое-то время отрываешься от одного берега и, открытый всем ветрам, плывёшь к берегу другому — неведомому и загадочному, словно бы отправился на поиски земли обетованной — terra incognita.
Вот и мои стихи, написанные много лет спустя:
Запускает скотник спутник
Прямо с крыши МТФ.
И корова на орбите
В невесомости пасётся,
Щиплет травку на лужайке
Грузового корабля…—
похоже, навеяны именно этой паромной переправой через реку Кан, поскольку корова, стоявшая в кузове полуторки и возвышавшаяся над паромом и его обитателями во всё время переправы, в действительности была очень похожа на некое космическое существо, разве что лишённое крыльев для автономного полёта. А ведь это было время первых космических полётов и всенародного ликования по этому поводу, и многие, если не все, советские мальчишки бредили космосом — вернее, даже не самими полётами, а вполне земными почестями, которые воздавались людям, побывавшим в космосе, в особенности космонавту номер один Юрию Гагарину. Вообще, как я теперь понимаю, полёт Юрия Гагарина в космос был таким своеобразным глотком свежего воздуха. Мальчишкам, родившимся после войны и желавшим стать героями, уже не обязательно было жёстко следовать давящей и уродующей пропаганде «в горящих самолётах слетать с облаков на пыльные дороги, на головы врагов…» или «бросаться под танки со связками гранат…». Появилась героическая альтернатива в виде космического полёта с триумфальным возвращением на землю и прижизненными почестями. Должно быть, такие же чувства, разве что более глубокие и продолжительные, испытывал праведник Ной, путешествуя на своём ковчеге по бурным водам Мирового океана.
Но вот паром причаливает к берегу, устанавливаются сходни, сначала на берег обетованной земли сходят люди — и я в том числе, а потом уже съезжает машина с коровой-кормилицей на борту с нежным и ласковым именем Дочка…
А это означает, что космический полёт на пароме позади, а впереди у меня — целое лето, такое каникулярное, такое таинственное и такое загадочное…
Три возраста ценного меха
Возраст первый
Начало этому рассказу положила фраза: «Кролики — это не только ценный мех, но и три-четыре килограмма диетического мяса…» — в то застойное, со всеобщим дефицитом, длинными очередями и напряжённым ожиданием результата стояния в очереди, время буквально навязшая в зубах…
Опрокинув эту фразу в детство, я получил нечто похожее, но и в то же время совершенно иное: «Суслики — это не только ценный мех, но и…»
Как вы, уважаемый читатель, уже наверняка догадались, речь в дальнейшем пойдёт именно об этом «но и…».
Не успели мы ещё толком поселиться и обжиться на заимке, как я уже успел познакомиться с соседскими пацанами, и не только познакомиться, но получить от них приглашение на охоту. Кого мы будем «охотить», сказано не было, и это ещё больше подогревало мой интерес к предстоящему действу. Правда, снасти, с которыми мы отправились на охоту, а это были самодельные ведёрки, сделанные из подручного материала, внушали мне некоторые сомнения, поскольку всё связанное с водой у меня ассоциировалось скорее с рыбалкой, чем с охотой; но, как говорится, чем меньше вопросов, тем интереснее охота.
Едва мы, вооружённые до зубов ведёрками, миновали окрестности заимки и выступили в настоящую степь, как на горизонте замаячили фигурки тех, кого мы, собственно говоря, и собирались «охотить». Это были суслики, похожие издалека на сказочных стойких оловянных солдат. Ещё более меня удивил тот факт, что для полноценной охоты было необходимо наличие водоёма — речки или, на худой конец, ручья…
Когда же первая часть нашего стратегического плана завершилась полным успехом — водоём был найден, а самодельные ведёрки наполнены водой, мы приступили к реализации его второй части — непосредственно охоте. Смысл охоты, как оказалось, заключался в наливании воды в норку суслика, имеющую вход и выход, с одной стороны и ожидании его появления-всплытия, как самого настоящего корабля пустыни, с другой стороны…
Есть такая детская игра-наука, которая называется «сунь пальчик — там зайчик». Смысл этой игры в том, чтобы не быть разиней, не покупаться на «зайчиков» и не совать куда попало своих пальчиков. Вот в неё-то и сыграл самый из нас азартный и самый нетерпеливый охотник на сусликов. Так и сохранилась у меня в памяти эта картинка: охотник, впавший в азарт и сунувший не пальчик в поисках зайчика и не в решётку из пальцев, а целую руку в норку в поисках суслика. Поиски суслика в норке увенчались полным успехом. Он вытащил перепуганного суслика из норки на своём крепко укушенном пальчике и замер, сдерживая накатившие слёзы. И сам он в этот момент был так похож на стойкого оловянного суслика, что было трудно, точнее говоря — просто невозможно сдержать смех и не дописать фразу: «Суслики — это не только отсутствие сколько-нибудь ценного меха, но и наличие целительного, сквозь слёзы, смеха и очистительных, сквозь смех, слёз…»
Возраст второй
Спустя несколько лет история с охотой на сусликов повторилась хотя и в летнее время, но в другом месте (в одном из степных сёл Алтайского края, где я был в гостях у родственников). Алгоритм охоты был примерно таким же, а вот её результат предстал в более выгодном свете и в более зрелищном варианте. Суслики, лишённые ценного меха и поджаренные на костре, с аппетитом и хрустом поедаемые соседскими пацанами, и я в роли зрителя этого обыденного и симпатичного в этой своей обыденности действа…
Возраст третий
Много лет спустя в Эвенкии, регионе насквозь охотничьем и рыболовном и при этом на сусликов совсем даже не богатом, история с сусликами — а ведь это действительно не только ценный мех, но и два-три килограмма отборного зерна, умыкнутые у производителя,— аукнулась совершенно неожиданным образом. Во время выполнения своих профессиональных обязанностей журналиста окружной газеты — интервьюирования — мне удалось разговорить, да что там разговорить — буквально довести до слёз расспросами о детстве женщину средних лет, заведовавшую детским же садиком. И только когда она, сотрясаемая рыданиями, призналась, что на её совести есть один самолично добытый, то есть утопленный в норке суслик, историю с охотой на сусликов можно было считать завершённой.
P. S. Помнится, за шкурку суслика в те баснословные годы застоя платили целых пять копеек, а мясо добытого зверя оставалось в руках охотника…
Неликвидная геометрия
Как известно, «геометрия» в переводе с древних римского католического и византийского православного языков означает «землемерие», и первое, что делает ребёнок, только что вставший на свои ноги,— он примеряется к окружающему пространству, постигает его геометрию, причём геометрию как науку прикладную, практическую, каковым и было изначально землемерие. Моё становление на ноги и постижение прикладной геометрии окружающего пространства происходило в августе-сентябре 1955 года, в девятимесячном возрасте, во время поездки мамы на рекламацию из Сибири в Россию, через столицу нашей родины Москву, в далёкий город Саранск, и обратно из России в Сибирь, в село Ширыштык Каратузского района Красноярского края. Конечно, о сознательной памяти в девятимесячном возрасте говорить рано, а вот о пространственно-мышечной, думается, уже вполне можно. Моим первым выходом в люди стал спальный вагон пассажирского поезда Хабаровск — Москва, и весь поездной пространственно-зрительно-запаховый антураж я впитал и в прямом, и в переносном смысле с молоком матери. Сознание, позволяющее различать людей и предметы, уже брезжило, хотя и было туманным.
Это далёкое путешествие с постижением геометрии поезда в дальнейшем аукнулось, и не один раз. Самым первым ауканьем стала гениальная придумка родителей, которые на мой вопрос о собственном моём личном происхождении огородную: «Нашли в капусте»,— и воздушную: «Принёс аист»,— версии заменили сугубо коммерческой: «Купили в Москве». Как известно, после гениев природа отдыхает на потомках; вот и на мне эта самая природа хоть разок, но уж точно отдохнула. Произошло это в тот момент, когда мне был позарез нужен товарищ по играм, желательно младший по возрасту, которым можно было управлять, передавая ему опыт, уже полученный от старшего брата. Шутливое предложение продавщицы местного сельмага о покупке её четырёхлетнего сына себе в младшие братья было воспринято мной вполне серьёзно. Я быстренько сбегал домой, достал из сундука всю семейную наличность — деньги были аккуратно завёрнуты в какую-то тряпицу, и сделка века, совершённая по простой логической схеме: раз меня купили, значит, и я могу купить,— состоялась, но в силе ей суждено было быть только до вечера, до возвращения родителей с работы. Вот уж воистину нам не дано предугадать, как наше слово отзовётся и чем может отозваться «гениальная» придумка родителей…
А вот теперь, когда я слышу заунывную песню: «Степь да степь кругом, путь далёк лежит…» — я думаю о неликвидной геометрии родных сибирских просторов, заброшенных деревнях с покосившимися избами, одичавшими стариками и старухами и заросших бурьяном полях, превратившихся из колхозных и совхозных в ничьи, то есть в паевую собственность людей, забывающих порой не только смысл выражения «земля-кормилица», но и самих себя.
Пифагоровы штаны
Окунаясь в раннее детство, я удивлением обнаруживаю, что и одежда, и обувь часто были рукоделием домашнего производства. На этом фоне любая покупная вещь, которую «справляли», ценилась очень высоко. Так и говорили: справили сапоги, справили костюм. Главным инструментом домашнего рукоделия в нашей семье, несомненно, была ножная швейная машинка «Зингер», произведённая в Германии в конце девятнадцатого — начале двадцатого веков. На неё, на эту машинку, которая на самом деле была настоящей машиной, тяжёлой и громоздкой, всеобщая послевоенная неприязнь к немцам, фашистам, фрицам, гитлеровцам, немчуре не распространялась. Великая труженица, эта машинка всё работала и работала и практически не знала износа. Это был рабочий инструмент матери, на котором она, как тогда говорили, обшивала и одевала всю семью. Ассортимент был самым разнообразным: от рубашек, платьев, шаровар, простынь, наволочек, пододеяльников до стёганых одеял и самодельных пальто. Именно такое стёганное ватой самодельное пальтецо с брезентовым верхом и было моей первой осмысленной зимней одёжкой. Оно, это пальтецо, очень уверенно и надёжно подстраховало меня во время моего осенне-зимнего плаванья в полынье. А после того, как я из него вырос, ещё долгие годы служило, подобно советской интеллигенции, прослойкой между базисом панцирной сетки и надстройкой ватного матраса, проще говоря — оберегало матрас от пятен ржавчины, которые так или иначе проступали на панцирной сетке от долгой эксплуатации.
Что касается обуви, то это была епархия отца. Он не только сам любил щегольнуть в хромовых сапогах, но и умел продлить срок эксплуатации обуви вообще, а сапог кирзовых, которые буквально «горели» на наших со старшим братом ногах от интенсивной носки,— в частности. Кирзовые сапоги обыкновенно покупались — «справлялись» — к школе и предназначались для эксплуатации в осенне-весенний период, когда и босиком уже не походишь, и валенки доставать ещё рано. Валенки, как обувь, так или иначе проходили через руки отца. Он их катал сам в домашних условиях, и это был очень увлекательный — для наблюдения и участия — процесс. Для этого процесса требовались овечья шерсть, которая сначала вычёсывалась, освобождалась от всевозможного мусора, потом сбивалась, сваливалась, уплотнялась, подвергалась воздействию кислоты, приобретала форму, садилась на колодку, сушилась в русской печи, и время. Не оспаривая правоту классика о том, что время — вещь необычно длинная, всё-таки стоит заметить, что в те годы рабочая неделя была шестидневной, а на катание пары валенок одного выходного дня не хватало. В более экономичном по времени варианте он распаривал покупные валенки кипятком и «садил» их на колодку, что не только придавало валенкам более красивый, даже щегольской вид, но и делало их более плотными и пригодными для длительной эксплуатации. В сравнении с кирзовыми сапогами, у которых чаще всего снашивались, стирались до подошвы каблуки и протирались до дыр голенища, у валенок снашивались лишь подошвы, что позволяло продлить срок их эксплуатации посредством подшивания. Искусство катания валенок так и осталось для меня практической загадкой, поскольку ни одной пары валенок на сегодняшний день я так и не скатал, а вот алгоритм подшивания запомнился отчётливо, и не только запомнился, но и перешёл во вполне результативные практические навыки.
В то лето нам со старшим братом одновременно купили — «справили» — вельветовые костюмчики. Это было самое настоящее — от горизонта до горизонта — счастье. Предмет гордости был налицо, а вот предмета зависти — не было вовсе.
Впрочем, долго наслаждаться, глядя друг на друга и на самих себя, нам с братом не пришлось, поскольку вещи в те годы справлялись не от избытка чувств или средств, а в связи с какими-то переменами. В данном случае перемены были очевидны: лето подходило к концу, сезонная работа на заимке, которой была занята вся семья,— пастьба скота и заготовка сена — подходила к концу. Впереди маячил сентябрь, а в семье было два ученика и ученица, и нужно было определяться с местом жительства, хотя бы и на один учебный год. В поисках лучшей жизни и работы по специальности мама отправилась на свою малую родину — в Алтайский край, отец и старшая сестра остались на хозяйстве, а нас с братом мама взяла с собой. Вот тут-то новые, с иголочки, костюмчики — не голышом же ехать? — и пригодились. После почти трёхмесячного заимочного затворничества с ограниченным кругом общения и природным раздольем поездка за тридевять земель в тридесятое царство — из Красноярского края в Алтайский край — увлекает, развлекает и в то же время внушает некоторые опасения, просто и доходчиво выраженные словами песни: «А что там, а что там, за далёким поворотом?..»
Автостанция, покупка билетов, чайная, борщ со сметаной, блинчики с маслом, чай с сахаром. Автобус, место у окна, поля жёлтой пшеницы, встречные машины, пыль из-под колёс, убаюкивающее гудение мотора, сами собой слипающиеся глаза, свисание головы на грудь, вздрагивание и просыпание на ухабах. Железнодорожный вокзал, многолюдье, очереди возле билетных касс, чудо природы — автомат с газированной водой с сиропом и без, повышенный авторитет копеечной и трёхкопеечной монет. Общий вагон пассажирского поезда, вторая полка, тугой ветер, залетающий в открытую фрамугу. Стремление заглянуть в будущее, увидеть на повороте локомотив. Удивление: чай в пакетиках, стаканы в подстаканниках, сахар-рафинад. Засыпание под дорожные разговоры-анекдоты взрослых: «Я-то еду к сыночку, а остальные куда?..» Станция пересадки, комната матери и ребёнка, в которой детки спокойно спят, а матери настороже — дремлют или бодрствуют. Усталость от обилия впечатлений: картинок, запахов, звуков. Прибытие на станцию назначения. Выход из поезда на перрон. Железнодорожный вокзал. Автостанция, покупка билетов, чайная, борщ со сметаной, блинчики с маслом, чай с сахаром. Автобус, место у окна, поля жёлтой пшеницы, встречные машины, пыль из-под колёс, убаюкивающее гудение мотора, сами собой слипающиеся глаза, свисание головы на грудь, вздрагивание и просыпание на ухабах. Прибытие в тридесятое царство. Весёлый, с дорожной хрипотцой, смех: что сталось с нашей гордостью — новенькими, с иголочки, вельветовыми костюмчиками?!
Тридесятое царство. Тёплая встреча. Родственные разговоры, ахи, охи, бодрая песня по радио: «Утро, утро начинается с рассвета. Здравствуй, здравствуй, необъятная страна…» Алтай — житница. Перебои с хлебом. Утро, утро начинается с предрассветного стояния в живой очереди: «Две буханки в одни руки, следующий… Две буханки в одни руки, следующий…» Хорошо там, где нас нет.
Возвращение в Красноярский край, хлеб есть, корова доится, значит, не пропадём!.. Костюмчики?! А что костюмчики? Постираем, выгладим — и будут как новые…
Мягкая остановка
Осенью 1963 года, после многих каникулярных приключений и пертурбаций, я, заметно повзрослевший за лето и окрепший физически, наконец-то стал обладателем велосипеда. Правда, велосипед этот не был тем новеньким дорогостоящим подручным сверкающим никелированным чудом под названием «Школьник», о котором я мечтал всё лето. Он был куплен родителями с рук за небольшие деньги и, что называется, на вырост. В придачу к велосипеду отъезжавшие граждане совершенно безвозмездно отдали этажерку с книгами. Признаться, тогда я ещё не понимал, что главным в этой сделке века был не взрослый велосипед, а именно этажерка с книгами, результаты пользования которой перед вами, уважаемый читатель. К велосипеду мне приходилось прилаживаться: под рамой ездить было неудобно, нужная скорость с ветром в ушах никак не достигалась, а для того, чтобы ездить на раме, мне ещё не вполне хватало длины ног. Именно поэтому ездил я на велосипеде вперевалку и на цыпочках, а чтобы взобраться на него, использовал особенности местности, подходящие по размерам кочки, пни или заборы. Перефразируя народную мудрость: «Единожды солгав, кто тебе поверит?» — про мою велосипедную эпопею можно сказать так: «Единожды взобравшись, кто тебя снимет?» И в самом деле, единожды взобравшись на велосипед, я ездил до полного изнеможения или падения, что на самом деле обозначало одно и то же. И опять я с некоторым удивлением обнаружил в себе такую страстность характера, что впору было диву даваться, хотя имел стойкую репутацию тихого и послушного мальчика. Учился я со второй смены, как тогда было принято говорить — с обеда. И задолго до того, как солнце начинало красить нежным светом стены древнего Кремля, я уже был на своём двухколёсном коне-скакуне, колеся безостановочно по улицам и переулкам милого и тихого райцентра с боевым названием …
О рыжей Лисице и сером Волке
«— Теремок-теремок, а кто в теремочке живёт? — Я, Мышка-норушка».
Сколько людей равнодушно слушают эти слова. Для меня же в этих словах сокрыта память.
В школе новогодний утренник. Второй класс, в котором я учусь, даёт спектакль «Теремок». Мне выпало играть роль Волка, и я играю его, только Волк мой выходит стеснительным и угловатым. Я в своей обычной школьной форме — костюмчике и брюках, лишь на лице маска.
Волку очень нравится Лисица, её роскошный костюм с пушистым хвостом. Спектакль, зал, другие звери, зрители — всё поблёкло перед ярко-рыжей Лисицей.
Родители мои долго не задержались в этом селе, и в третьем классе я учился уже в другой школе.
Пробежали школьные годы, наполненные радостями и печалями, звонками и уроками. На втором курсе я случайно узнал, что «Лисица» учится в том же институте, что и я, только на другом факультете. Я увидел её, но образ, так долго живший в моей памяти, и выросшая «Лисица» не сложились.
Была ли это первая детская любовь или просто яркое впечатление праздника — не знаю. Но до сих пор мне иногда снится рыжая лесная красавица с пушистым-пушистым хвостом.
Царская охота
Спустя всего год со времени переезда из рабочего посёлка Ирбейского льнозавода на заимку Кокорино наша семья вновь снялась с насиженного места и перебралась в расположенное на западе края село Тюхтет, на восточной окраине которого строился льнозавод.
И на новом месте я, не раздумывая, вступил в охотничье братство и принял участие в царской охоте на бурундуков. На сей раз экипировка каждого охотника состояла из рогатки с боекомплектом камешков и маленькой штучки — одной на всех — под названием «манок». Путь в дальний лес был неблизким и проходил в такой суверенной — нет, конечно же, суеверной — ни пуха ни пера — тишине. По прибытии на место охоты мы залегли в лощине, и главный охотник, обладатель манка, приступил к священнодействию — подманиванию дичи.
После того как первый, самый любопытный, бурундук был оглушён метким выстрелом из рогатки, пойман и привязан за ногу к колышку, вбитому в землю, так сразу же дальше пошёл самый настоящий эффект домино, уже не требовавший применения манка. Спустя пару часов целое стадо оглушённых и привязанных за ноги бурундуков голосило что было сил, сзывая на суглан всё новых и новых своих собратьев. Как я теперь понимаю, время охоты было выбрано не случайно: у бурундуков происходил гон, и они легко и непринуждённо отзывались как на голоса своих сексуально озабоченных сородичей, так и на вполне обычную, хотя и сексуально звучащую обманку манка.
По завершении охоты мне достался ровно один бурундук, которого я и принёс домой, не очень-то понимая, что я с ним буду делать. Вообще-то целью охоты было получение материальной выгоды — сдача шкурок бурундуков заготовителям в обмен на денежки, денежки хоть и небольшие, но собственноручно заработанные. Принёс и принёс — и посадил его в рукав полушубка, где он спокойно и без напрягов переночевал ровно одну ночь. Самое интересное и удивительное, на мой теперешний взгляд, что этот бурундук, едва попав в мои руки, сразу же стал ручным. Он не пытался ни кусаться, ни царапаться, ни менять место дислокации, а спокойно сидел там, где я его разместил. Наутро я извлёк его из рукава полушубка, вышел с ним за огород, где начинался сосновый бор, и выпустил на волю, и он так же спокойно убежал по своим делам.
Спустя много лет история с царской охотой получила своё продолжение. Бурундуки, видимо, памятуя о добром к ним отношении, по-свойски поселились на моём дачном подворье и принялись играть в азартные игры с кошкой Машкой и котом Тишкой. У малоопытного тогда ещё кота Тишки азарт бил через край, и мне не раз и не два доводилось наблюдать за тем, как, погнавшись за очередным игруном-бурундуком и запрыгнув на дерево, Тишка с размаху шмякался на землю, что, впрочем, не уменьшало, а, скорее, увеличивало его прыть и азарт. А чем могут, а по логике вещей и должны завершаться такие азартные игры бурундуков-игрунов с котами-охотниками, продемонстрировала как-то кошка Машка, совершившая на моих глазах настоящий и неспешный круг почёта вокруг дачного домика с пойманным бурундуком в зубах. Она держала свою добычу как раз посередине туловища, не обращая внимания на то, что голова и хвост добычи волочились по земле. И только покрасовавшись и показав, кто на самом деле в подворье командует, Машка не спеша приступила к своей трапезе…
Как я стал пацифистом
Это произошло в достопамятное время первых космических полётов, когда на школьных переменках консервные банки с успехом заменяли футбольные мячи.
Одна из перемен мне запомнилась особенно, ибо именно тогда я совершил свой первый космический полёт через всю школу, мягкую посадку в учительской и стал пацифистом. Согласитесь, что этих трёх событий вполне достаточно и для одной переменки, и для одного рассказа.
Была середина мая. Снег повсеместно сошёл, земля подсохла, и школьный пустырь стал местом паломничества школьной малышни. Да и то сказать, школа наша для игр была мало оборудована. Она делила двухэтажное деревянное здание с продовольственным магазином и конторой сельхозтехники, и рассчитывать на стадион или спортивный зал было глупо.
После звонка с урока школа становилась похожа на Дикий Запад. По прериям коридора мчались стада возбуждённых бизонов, а бледнолицые учителя прятались в классных комнатах, не желая рисковать одеждой, обувью и ногами. Правда, был один краснокожий учитель, прозванный Ковбоем, который умел укрощать бизонов, но о нём речь впереди.
Бизоны стремились на пастбище — школьный пустырь, где их ждали вожделенная консервная банка и нескончаемый футбольный матч. Спешили бизоны не зря, поскольку каждому хотелось играть, а в матчах, ввиду ограниченного пространства, играли только лучшие из лучших, сумевшие раньше других выскочить из класса, съехать по перилам со второго этажа и преодолеть пересечённую местность, отделявшую крыльцо школы от пустыря.
День этот начался для меня неудачно. На первой переменке я не попал в число игроков. Бизон из параллельного класса хотел обойти меня на финишной прямой, но споткнулся о пересечённую местность, упал и стал причиной свалки.
— Куча-мала детей звала! — кричали оставшиеся и вливались в клубок тел, валявшихся на земле.
Пока я, помятый и поцарапанный, выползал из кучи-малы, первый удар по «мячу» уже состоялся.
Велико и неутешно было моё горе, ибо кто может сравниться, нет, не с «Матильдой, сверкающей искрами тёмных очей», а с простой консервной банкой, выполняющей роль пузатого футбольного мяча! С какой радостью она, освобождённая от свиной тушёнки или килек в томате, отдаётся игре! И только превратившись в металлическую лепёшку, она уходит на заслуженный отдых. Но свято место не пустует, находится новая пустотелая героиня, и матч продолжается.
Матч продолжается и на следующей переменке, я мчусь к чужим воротам, громыхая футбольным мячом, падаю в пыль, скошенный подножкой. Вскакиваю, вижу перед собой того же самого бизона, и футбольный матч плавно переходит в схватку пыльных гладиаторов, которые катаются по земле, всхлипывают от обиды, шепчут проклятия и подбадривают друг друга тумаками.
Болельщики, увлечённые новым зрелищем, кричат:
— Так ему, так. Врежь ему за подножку.
— Сам виноват. Первый полез.
Вслух оценивают шансы соперников и не замечают, как пересечённую местность пересекает, подобно Командору, краснокожий Ковбой — укротитель бизонов. Традиционные сигналы опасности запаздывают, и вскоре Ковбой превращается в ракетоносителя, а у него под мышками копошатся недавние соперники, ставшие неожиданно для себя космонавтами. Процессия медленно движется к школе, и азарт драки сменяется чувством бессилия перед почти механической походкой Ковбоя, его стальными мускулами. Потом приходят ожидание наказания и страх неопределённости близкого будущего.
Постепенно болельщики осознают комизм ситуации, и мучения космонавтов усиливаются смехом одноклассников… Попытки провалиться сквозь землю или превратиться в птицу и выскользнуть из механических рук не приносят успеха. Коридор школы только усиливает смех, и лишь закрытая дверь учительской приносит долгожданную тишину и опускает соперников на грешную землю. Нарушает тишину Ковбой, который говорит:
— Пожмите друг другу руки и поцелуйтесь в знак примирения.
Соперники, обалдевшие от происходящего, выполняют приказ.
— А теперь умываться,— следует новая команда.
И мы покорно идём в умывальник, чтобы, разойдясь к разным раковинам, дать волю воде и слезам…
С той поры я и стал пацифистом. Хорошо, конечно, посидеть на неприятеле верхом и нанести ему урон тумаками и затрещинами, но целоваться в учительской с пыльным драчуном — бр-р-р, противно!..
Второй пошёл
Прошло каких-то пять годков, вобравших в себя пару-тройку крупномасштабных семейных переездов, прежде чем мне довелось поручкаться с директором школы под номером два.
Это был шестой класс, который в силу возрастных особенностей получился самым, пожалуй, шебутным в моей школьно-ученической практике. Директор, получивший в моей иерархии номер два, был молодым, неопытным и полным энергии, которую он использовал на самоличную погоню за прогульщиками уроков всех мастей и расцветок, самоличный их допрос с пристрастием.
Волею судеб автор этих строк оказался в поле зрения вышеназванного директора школы номер два, когда, радуясь собственной свободе, бегал по школьным лестницам, громыхая кирзовыми сапогами, был извлечён из-за дощатого школьного туалета, расположенного на школьной же территории, доставлен в директорский кабинет и допрошен с пристрастием.
Впрочем, спотыкание произошло уже на первом вопросе, заданном мне. Когда я чистосердечно назвал мою фамилию — очень, кстати, неудобную для одноклассников в плане дразнения, ибо дразнилка «икс — неизвестное число» звучит настолько математически верно и логически абстрактно, что не вызывает никакого желания бегать за дразнящими субъектами и тем более откликаться на неё.
Итак, когда я назвал мою «неизвестную» фамилию, молодой директор школы посмотрел на меня с явным недоверием и произнёс классическую фразу, бывшую в то же самое время и своеобразной рекомендацией в плане дальнейших ответов:
— Ты бы мог придумать что-нибудь получше!
Автору этих строк, попавшему в цейтнот и цугцванг одновременно, пришлось умственно напрячься и выдать на-гора специально для директора номер два фамилию номер два:
— Новичков!
Несколько, признаться, обидел меня тот факт, что эта придуманная вгорячах фамилия молодому и неопытному директору школы понравилась заметно больше, и после признания собственных прогульщицких ошибок и должной порции нравоучений я был с миром отпущен на следующий урок.
Кстати говоря, когда журналисты газеты «Советская Эвенкия» попросили меня для разнообразия подписывать некоторые материалы псевдонимом, мне уже не пришлось ломать голову, ибо псевдоним — В. Новичков — был готов и одобрен, и не кем-нибудь, а самим директором школы.
Как я стал полиглотом
Уверенного в себе человека трудно переуверить, ибо один собственный случай для него весомее сотни чужих. Я, например, убеждён, что полиглотами становятся от волнения. Для сомневающихся привожу подробности «моего» случая.
Не секрет, что у многих выпускников сельских школ в графе «Иностранный язык» стоит прочерк. Есть такой прочерк и в моём аттестате, хотя я, вместе с одноклассниками, трижды — в пятом, седьмом и десятом классах — принимался изучать немецкий язык.
Наиболее запомнился пятый класс, поскольку новый предмет мы моментально применили в своих военных играх. Иностранному разговорному нас не учили, да он, собственно говоря, нам и не требовался. Для выдачи документов разведчикам, идущим во вражеский лагерь, вполне хватало немецкого алфавита. Во всяком случае, рекламаций не было. Противник доверял нашим документам, хотя и знал, что все наши обер-лейтенанты учатся в пятом классе.
Речь, понятно, идёт о тайной войне. В открытом бою документов не спрашивали. Требовалось умение стрелять из самодельного автомата (тра-та-та-та-та-та…) и помнить одно из немногих военных правил: «Если убьют, считай до пятидесяти…»
Седьмой класс прошёл в иностранном плане незаметно. Наши разведчики, используя богатый опыт Иоганна Вайса («Щит и меч») и Николая Кузнецова («Это было под Ровно»), добыли к тому времени все сведения, какие только можно было придумать, противник был многократно и окончательно разбит, да и новый учитель немецкого языка пробыл в нашей деревне не более одной четверти…
В десятом классе никто всерьёз уже не рассчитывал «шпрехать», хотя учитель немецкого языка один раз всё же похвалил меня за прекрасное владение сравнительными степенями при переводе текста. Правда, похвала это относилась скорее к любимой мной географии, чем к иностранному языку, поскольку превосходные степени перевода заключались в том, что Джомолунгма — высочайшая в мире вершина, а Каспийское море — самое большое на земле озеро…
Полиглотом же я стал несколько раньше — после окончания восьмого класса, во время своего первого самодеятельного круиза по Сибири.
(Пятнадцатилетний птенец, выпорхнувший из деревенского гнезда, был немножечко пьян от собственной свободы и огромности мира. Родственники, жившие в больших и малых городах нескольких сибирских областей и дававшие деревенскому пареньку приют на неделю-другую, были заняты своими делами и не мешали свободному полёту…)
Произошло это в вагоне пассажирского поезда, шедшего из Красноярска в другой, не менее дымный, город Сибири. Она мне сразу понравилась. Сидит на боковом сиденье темноглазая девчонка. Одета аккуратно, причёсана гладко, в руках книжка художественная, и волны от неё такие тёплые исходят, как будто дома от русской печки. Сначала я на неё издали смотрел, потом поближе пересел. Сижу, волнуюсь, не знаю, как с ней заговорить, а она книгу отложила и на меня посмотрела. Да тут ещё и колёса вагонные подбадривают: «Смелее, друг! Смелее, друг!..»
Ну я и осмелел.
— Какой,— спрашиваю,— иностранный язык преподают в вашей школе?
— Немецкий,— отвечает она.
Сердце моё сжимается от волнения, а в голове зреют новые вопросы.
«Как тебя зовут?» — хочу спросить я по-русски, но язык отказывается мне повиноваться и произносит на «чистейшем» иностранном:
— Вас ист дас?..
В ответ она недоумённо смотрит на меня и молчит. Затянувшаяся пауза приводит меня в чувство, я снова перехожу на русский и задаю нормальные вопросы про учителей и одноклассников, про экзамены и оценки. Мы мирно беседуем до тех пор, пока сердечное волнение и желание поразить собеседницу не превращает меня в полиглота.
— Вас ист дас? — вновь задаю я свой «законный» вопрос…
Это повторяется несколько раз. Взгляд её из внимательного постепенно превращается в сочувственно-растерянный… Наш разговор обрывается, и я ухожу на своё место с разбитым сердцем…
В десятом классе, с третьей «немецкой» попытки, я понял разницу между «Как тебя зовут?» и «Что это такое?», и что-то острое на мгновение отозвалось в сердце…
С тех пор я отказался от иностранных языков, предпочитая изъясняться на великом и могучем, но по-прежнему убеждён, что полиглотами становятся от волнения.
Художник от слова «худо»
С миром художников я познакомился в шести-семилетнем возрасте. В то время Сибирь была буквально наводнена ссыльными поселенцами. Называли их в народе по-разному: и тунеядцами, и москвичами,— и не было, пожалуй, ни одной сибирской деревушки, где бы они не обитали. Им, в большинстве своём не знакомым с крестьянским трудом, приходилось нелегко, и многие из них опускались до растительного существования. Наверное, тогда и зародилось движение бичей, ставшее особенно массовым в годы застоя. Среди ссыльных было немало людей талантливых — умеющих показывать фокусы, мастерить игрушки, рисовать. Немудрено, что мальчишки частенько вращались около них в ожидании различных чудес. Одно из чудес произошло на моих глазах и навсегда запало в душу. А как иначе можно объяснить превращение обыкновенной льняной простынки из домашнего сундука в зелёный луг с пасущимися оленями?!
С тех пор и класса до пятого слово «художник» стояло для меня в одном ряду с «чародейством» и «волшебством», а сами художники казались небожителями. В пятом классе в нашу школу пришёл новый учитель рисования, явивший собой как бы оборотную сторону волшебства. Когда он впервые возник на пороге нашего класса — огромный детина с прокуренными зубами и жёлтыми от никотина пальцами, мы невольно покрепче вцепились в крышки своих парт, опасаясь урагана или смерча. Стихийных бедствий не последовало, однако все мальчишки сочли за благо сидеть на рисовании спокойно, хотя на совести нашего класса были и сорванные уроки, и коллективные «уходы» в кино.
Приглядевшись к новому учителю повнимательней, можно было заметить, что он редко меняет рубашки, бывает нетрезв и носит мешковатый серый костюм, обсыпанный перхотью и махорочной крупкой. Однажды меня за какой-то надобностью послали к нему домой, и внутренняя обстановка его комнатёнки, состоявшая из кровати, двух табуреток, стола и нескольких киноафиш для местного клуба, произвела гнетущее впечатление (хотя, замечу в скобках, богато в то время мало кто жил, особенно в сельской местности). Огромный взрослый человек казался узником в четырёх стенах и был беззащитнее и неприкаяннее ребёнка.
Повзрослев, я не утратил интереса к художникам, хотя теперь понимаю, что лёгкость чуда обманчива и что на каждого счастливого чародея есть несчастный двойник-неудачник…
Мышонок и любовь
До окончания средней школы я вполне терпимо относился к мышам. Возможно, этому способствовали кошки, постоянно жившие в нашем деревенском доме. Но в студенческие годы произошёл случай, надолго рассоривший меня с этим многочисленным серым племенем. Хотите — верьте, хотите — нет, но один маленький мышонок причинил мне не только материальный, но и серьёзный моральный вред. А было так.
Наше студенческое общежитие мало чем отличалось от других зданий и сооружений подобного типа. «Пристань» моя путевая представляла собой пятиэтажный дом кирпичного цвета, без балконов, с длиннющими коридорами, вахтёрами недоверчивого вида и плохоньким буфетом на первом этаже.
Внешняя строгость общежития дополнялась комнатной обстановкой, состоявшей из кроватей, стола и встроенных шкафчиков для одежды. Шкафчики эти прозвались октантами, что вполне подходило к их невзрачности. Считалось, что такая спартанская обстановка благоприятствует формированию специалистов.
Но если читатель решит, что студент в течение пяти лет только и делает, что грызёт гранит науки, то, смею вас уверить, он глубоко заблуждается. Студент живёт богатой, хотя и не всегда сытой жизнью, в которой учёба занимает не последнее, но не всегда первое место. Он ходит в кино, театр, посещает музеи, выставки и влюбляется. Кстати, вездесущая статистика утверждает, что студенческие семьи — самые прочные.
Случилась любовь и со мной. Не любовь даже, а какой-то вихрь, подхвативший меня, закруживший на долгое время.
И во сне, и наяву я видел лишь Её лицо. Однокурсники и преподаватели настолько отошли на задний план, что при редких встречах, не в силах полностью отключиться от мысли о любимой, я лихорадочно соображал, кто же это, отвечая на приветствия, казалось, совершенно малознакомых людей. А закончился вихрь неожиданно и печально.
В тот вечер нас ожидала театральная премьера. Надев новый пиджак, купленный на стройотрядовские деньги, я спустился этажом ниже, вошёл в Её комнату и вдруг почувствовал, что кто-то копошится у меня под мышкой. О том, что было дальше, вы узнаете из её прощальной записки: «Я не могу встречаться с человеком, который в присутствии моих подруг пять минут стаскивает с себя пиджак и ещё минут десять трясёт его и топчет ногами».
Вернувшись, я обнаружил дыру в нагрудном кармане своего изрядно потоптанного пиджака, а в самом кармане — огрызки конфеты, и понял, что во всех моих потерях (конфета, билеты в театр, новый костюм, возлюбленная) виноват мышонок, который после сладкого решил отдохнуть в рукаве моего пиджака.
С тех пор прошло несколько лет. Боль утраты постепенно утихла, и я опять вполне терпимо отношусь к мышам, хотя, спокойствия ради, у меня живёт сибирский кот Василий.
Свитер толстой вязки
Наверное, у каждого человека есть числа и даты, которые несут для него особое, таинственное, притягательное, магическое значение. В физике есть такое понятие, как фазовый переход, обозначающее процесс, происходящий во времени, а иногда и просто момент времени, когда вещество, внутренне оставаясь самим собой, внешне меняется, иногда очень даже круто и кардинально. Чтобы не ходить далеко за примером, возьмём двух представителей мужицкой национальности, одного — такого всего из себя твёрдого и блестящего, а другого — напротив, воздушного и легкомысленного. Их имена у всех на слуху. Это лёд и пар. Казалось бы, что может быть общего между двумя такими разнородными, даже разномастными представителями мужицкого рода-племени? Да просто ничего, ничего даже близко общего! Однако если одного из них согреть, а другого, напротив, остудить, то и в том, и в другом можно даже невооружённым глазом обнаружить мягкое, нежное, ласковое, женственное влияние воды. Что тут можно добавить к неопровержимым данным науки? Во-первых, признаться, что и я, оказавшись в пределах досягаемости нежной, обворожительной, приятной, ласковой женщины, как-то так незаметно для самого себя утрачиваю крайние черты своего характера — горячность и холодность, приобретая гармонию. И во-вторых, сопроводить прямой и обратный фазовый переход воды в лёд и пар анекдотом про службу спасения: «└Алло! Это сто первый километр?..“ — └Нет, это служба спасения“.— └Вас-то мне и нужно. Я обнаружил двух женщин в бедственном положении. Им нужна срочная помощь!..“ — └А что с ними случилось?..“ — └Одна из них пришита, а другая прибита“.— └Хорошо, высылаем физически крепкого специалиста по фазовым переходам. Диктуйте адрес“».
Для меня, как для человека, служившего в армии, такими явными и зримыми моментами фазового перехода были и остаются даты призыва в армию и увольнения в запас, то есть переход от гражданской жизни к жизни армейской и обратное возвращение от армейской жизни к жизни гражданской.
Началом фазового перехода от гражданской жизни к армейской службе вполне можно считать сам факт получения повестки из военкомата. Повестка — это своеобразный катализатор, убыстряющий время и способствующий замене одного жизненного алгоритма на другой.
Повестка. Прибыть в военкомат. Комиссия. Признать годным к строевой воинской службе. Прибыть на сборный пункт. Железнодорожный вокзал. «Прощание славянки». Мать и жена. Императивное и сослагательное. Повелительное и повествовательное. Перестук вагонных колёс. Покачивание вагона. «Вы служите, мы вас подождём…»
Пассажирский поезд Красноярск — Абакан (через Саянскую). Плацкартный вагон. Гражданские разговоры и военные мысли. Отец, прошедший всю войну. Старший брат отца, вернувшийся с фронта без ноги. Брат матери, пропавший без вести. Мой старший брат, служивший в Забайкалье и на Дальнем Востоке в то время, когда Китайская Народная Республика пробовала свою силушку мощную в приграничных вооружённых конфликтах с Союзом Советских Социалистических Республик…
И сразу же ещё один, вполне неожиданный и удивительный для меня, фазовый переход — из красноярской суровой и снежной зимы в абаканскую мягкую и тёплую осень.
Областной сборный пункт, три дня и две ночи, двухразовое питание, двухъярусные нары, хождение строем в столовую, новая комиссия, «покупатели», прибывшие за молодым пополнением. Парень, призванный, как и я, из Красноярска и приехавший со мной одним поездом, признанный областной призывной комиссией негодным к строевой службе из-за гипертонической болезни, метавшийся от одной группы призывников, отправляющихся в воинскую часть, к другой с целью не мытьём, так катаньем попасть в армию и получавший везде отказ.
Вечерняя, даже, скорее, ночная пора, железнодорожный вокзал Абакана, построение на перроне, перекличка, пассажирский поезд Абакан — Новокузнецк, появившееся чувство отдельности, обособленности от других пассажиров.
Утреннее прибытие в Новокузнецк, дневное «загорание» на вокзале в ожидании поезда, начало сбора денег с призывников — чёс? — по надобности и без оной. Или Министерство обороны СССР в то время, а это был ноябрь 1977 года, хронически бедствовало, или некоторые его представители хотели слегка подзаработать.
Поезд Новокузнецк — Барнаул с тем же вечерним отправлением и утренним прибытием. Некоторое вполне понятное волнение, поскольку в пределах досягаемости в Алтайском же крае жили мои родители и другие родственники, летучие мечты-фантазии о встречах с ними, свободен — не свободен, продолжение фазового перехода. Разнородные, в тему и не в тему, лирические мысли, занесённые в записную книжку.
«└Кто вы, доктор Зорге?“ — └Я коммунист…“»
«Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле…»
«А счастье было так близко, так возможно…»
Опять дневное «загорание» на вокзале. Усиление чувства слитности с теми, кто ещё вчера был совершенно чужим, и отдельности от окружающих — «гражданских» — людей. Продолжение сбора денег с призывников по нужде и без оной.
Ещё одно вечерне-утреннее путешествие на пассажирском поезде, только уже по маршруту Барнаул — Рубцовск.
Отправление из Рубцовска в Алма-Ату. Посадка в воинский эшелон с полевой кухней и другими «военными» атрибутами. Пузыри земли, агрессивно просящие и требующие у призывников верхнюю одежду, куртки и шапки.
Слитность в общей направленности и разнообразность в плане питания. Полевая кухня для всех, но у кого-то ещё сохранились домашние припасы, которые с большим удовольствием и уничтожались.
Утреннее прибытие в Алма-Ату. Очередной сбор денег, на сей раз на автобус Алма-Ата — Узун-Агач. Прибытие в часть. Усталость и военно-песенные мысли:
Прожектор шарит осторожно по пригорку,
И ночь от этого нам кажется темней.
Четыре года не снимал я гимнастёрку,
Четыре года не развязывал ремней…
Про четыре героических года без съёма гимнастёрки и развязывания ремней не знаю, не проходил, хотя на слух воспринимается красиво, а вот ровно неделя в одном и том же одеянии, включая красно-чёрный свитер толстой вязки, утеплённую куртку и шапку-ушанку,— это было. Плюс к тому и шесть фазовых переходов; один — связанный с временами года: из зимы в осень,— и пять — связанных с суточными ритмами: вечером в Красноярске — утром в Абакане, вечером в Абакане — утром в Новокузнецке, вечером в Новокузнецке — утром в Барнауле, вечером в Барнауле — утром в Рубцовске, вечером в Рубцовске — утром в Алма-Ате,— это было. Это было снято до нуля, смыто в солдатской бане и оставлено в ворохе других «гражданских» вещей и вещиц.
Спустя четыре месяца после начала службы попроведовать меня приехали с Алтая мать с племянницей, и командир роты разрешил мне побыть с ними пару дней. Гостиницы при воинской части не было, и их пригласил на постой один из прапорщиков нашей же роты. Едва я вечером переступил порог дома, приютившего моих родных, как у меня сразу же зарябило в глазах и возникло, говоря сегодняшним языком, ощущение дежавю. Оказалось, что не только я совершал фазовые переходы, но и мой красно-чёрный свитер толстой вязки тоже совершил своеобразный переход, перейдя с плеч рядового Виталия Николаевича на плечи прапорщика по фамилии Николаец, который с удовольствием его носил и любовно оглаживал…
Мальчишки становятся солдатами
Нашему третьему взводу учебной роты после тревоги и ночного марш-броска по окрестным сопкам разрешили поспать днём. Это случилось впервые за три месяца службы, и я сразу уснул — желание выспаться было главным все эти месяцы. Однако отдохнуть не пришлось. В казарму пришла экскурсия из близлежащего детского сада. Шести-семилетние мальчишки с любопытством озирались по сторонам, а девочки чинно стояли у входа. Чтобы доставить ребятишкам удовольствие, а может, с воспитательной целью: «Смотрите, как солдаты одеваются, а вы…» — взводу дали команду:
— Сорок пять секунд — подъём!
Потом мальчишек увели, а нас оставили досыпать. Но заснуть я уже не мог, накатили воспоминания…
Первая встреча с армией у меня произошла примерно в том же возрасте. Наша семья жила тогда в небольшой деревушке при льнозаводе. И каждое лето неподалёку от деревеньки разбивала лагерь воинская часть.
В лесу за деревней стояли походным порядком солдаты.
Мальчишек тревожил военный таинственный быт…
Появлялись солдаты неожиданно — ночью. И так же неожиданно исчезали. После их отъезда деревенские мальчишки организовывали экспедицию и оценивали каждую забытую или брошенную вещь. Всё сколько-нибудь ценное из того, что можно было унести, становилось нашим достоянием, предметом обмена и игр…
Что стало с теми солдатами, которых я видел мальчишкой, и что станет с теми мальчишками, которые видели меня солдатом? Круг замкнулся. Все поколения, как звенья одной цепи, причастны к судьбам страны. Дважды в год — весной и осенью — в армию приходит пополнение. Что же увидят мальчишки в ваших глазах, сегодняшние призывники — завтрашние солдаты?..
Куплю братика
На улице было сыро, грязно и холодно. Шестилетний Максим сидел дома и скучал. Родители ушли на работу, старшие дети — в школу, а Максим смотрел в окно, и самой собой вспоминалось стихотворение, что несколько вечеров подряд учила старшая сестра:
Поздняя осень. Грачи улетели,
Лес обнажился, поля опустели,
Только не сжата полоска одна…
Грустную думу наводит она.
Когда старшие начинали учить уроки, было интересно. Он запоминал разные смешные словечки вроде «делитель» или «частное», а потом говорил их сверстникам. Те удивлялись, в ответ строили рожи и дразнились.
Больше всего на свете мальчик любил лето и речку. Он с пацанами сидел в воде до тех пор, пока взрослые не загоняли ужинать и спать.
Но лето прошло, и Максиму стало грустно. А сегодня — вообще не с кем поиграть. Петьке вчера влетело, и он сидел дома. Генка заболел. Будь у него младший брат, он мог бы с ним поиграть хотя бы в армию, которая расположилась боевым порядком между сундуком и печкой. Большинство солдат представляли тюрючки из-под ниток и пустые спичечные коробки, а несколько болтов играли роль командиров.
Наконец Максим решил сбегать к соседям. Он редко ходил к ним, потому что боялся старую-престарую бабку с большими страшными глазами. И зимой, и летом она сидела на лавке возле печки в тулупе и валенках, встречала всех входящих полубезумным взглядом и неизменно говорила: «Пар костей не ломит». Но бабка бабкой, а у соседей был трёхлетний Антошка — для Максима запасной игровой вариант. Кроме бабки и Антошки, в избе была тётя Маша — крупная, черноволосая, она работала продавцом в сельмаге,— мать Тошки.
— Можно, Антон пойдёт ко мне поиграть? — попросил Максим с порога.
— Играйте здесь,— сказала тётя Маша и пошла возиться с чугунками у печи.
Максим попробовал поиграть с Антошкой, но игра не получалась. Бабка не сводила с них глаз, и боевые кличи, которыми положено сопровождать военные действия, застревали у Максима в горле. Он стал уговаривать тётю Машу отпустить друга, и она, расхохотавшись, предложила:
— Заплати деньги и забирай его насовсем.
Максиму очень хотелось иметь братика, и он не стал раздумывать. Тем более что родители из трёх возможных путей появления детей на свет: «принёс аист», «нашли в капусте», «купили в магазине»,— выбрали последний. Мальчик стремглав бросился домой, открыл сундук, нашарил на дне завёрнутые в тряпицу деньги — всю семейную наличность — и так же быстро вернулся к соседям.
Пока Максим тащил Антошку домой, у него стали просыпаться родственные чувства. Теперь уж он никому не даст обидеть малыша, хотя изредка будет давать ему встрёпку, как это обычно делают старшие братья.
В этот день Максим был неистощим на выдумки. Они успели поиграть и в прятки, и в войну, и в тысячу других игр. А вечером пришла тётя Маша, вернула деньги и забрала сына. Взрослые весело смеялись, а Максим забрался на печь и там плакал долго и безутешно, пока не уснул.
Любовь и мультяшки
Про то, что любви все возрасты покорны, я узнал на уроке литературы, но, как говорится, не вник. Конечно, школьники и студенты ей покорны, но вот дальше…
Есть, правда, вечера для тех, кому за тридцать. На них люди как бы заново узнают о своём возрасте: жизнь была приятной во всех отношениях, и вдруг оказывается, что ты уже средних лет. Есть и службы знакомств, которые желают счастья своим пронумерованным клиентам. Но любовь ли это?
Перейдя тридцатилетний Рубикон, я уже начал сомневаться в правоте великого поэта, но…
Лежу я на побережье, грею свои мощи средних лет, и так мне хорошо, что ничего вокруг не замечаю. День лежу, два, неделю — и вдруг чувствую, что на меня действует посторонний источник энергии. К солнцу-то я привык, извёл на себя литра три сметаны, а тут буквально кожа на спине пузырится.
Поднял я голову от газеты, огляделся: батюшки святы, пляж-то полон отдыхающих и загорающих женщин. Стоят, сидят, лежат. С подругами, с мужьями, с детьми. А одна, представьте себе, без подруг, без мужа, без детей. Такая невероятно красивая, что вокруг неё вотум недоверия образовался. В радиусе пяти метров ни одного отдыхающего. Только я в этот круг попал, да и то по причине близорукости к прекрасному полу.
Загляделся я на неё, а она взгляда не отводит, смотрит пристально и улыбается. Похолодело у меня внутри, несмотря на жару, и стал я изучать себя внутренним взором: «Лежит, понимаете, на песке обыкновенный бородатый русский мужик, греется на солнце, и вдруг на него такая внеземная цивилизация глядит неотрывно. Я-то в ней многое нахожу, а она во мне что? Дай окунусь в синее море. Может, перегрелся на песке, и галлюцинации начались».
Повисел я на буйке, вернулся. Всё по-прежнему: и круг пятиметровый, перед которым даже у местных орлов крылья опускаются, и взгляд её невероятной глубины.
Два дня я крепился, а на третий чувствую: всё у меня внутри закипает. В голове мешанина из стихов разного размера, сердце попеременно то в левую, то в правую пятку уходит, в коленках дрожь, в горле комок, взор затуманился — даже газетные заголовки не могу прочесть. «Вот,— думаю,— тебе и бабушка средних лет».
Но делать нечего, вспомнил я, как в старину в романах герои в любви объяснялись, и решил последовать их примеру. Привёл в порядок пиджак и брюки, надраил туфли, почистил щёки и подбородок до последних усов и пошёл на пляж признание совершать. Иду по берегу в полном параде, проваливаюсь в песок, а все на меня, как на голого нудиста, смотрят.
Я же ничего вокруг не замечаю, у меня одна цель: круг заколдованный и она в этом кругу. Подошёл я к ней и произнёс заплетающимся языком:
— Разрешите?..
А она взглянула на меня, ойкнула и говорит:
— Что ж вы наделали?! Вы были так похожи на отца дяди Фёдора из «Каникул в Простоквашино».
До буйка я сравнительно легко — на злости — доплыл, а обратно трудней пришлось, парадный костюм стал злость перевешивать.
Жаль, конечно, что так вышло, но теперь я знаю, что любовь есть, и снова отращиваю бороду.
Клок-Собака
Я стоял на втором этаже аэровокзала в ожидании своего рейса. Было далеко за полночь. Счастливчики, успевшие с вечера занять скамейки, спали. Остальные, лишённые и сидячих, и лежачих мест, были свободны в своих действиях. К таковым относился и я. На душе было смутно, к обычной дорожной неустроенности примешивались желание выспаться, досада на наш первобытный сервис.
Когда стояние наскучило, я медленно побрёл вдоль рядов, пытаясь определить, кого из счастливых лежебок заберёт грядущий через несколько часов рейс в Новосибирск. Постепенно бодрость от движения прошла, голова стала наливаться тяжестью, и я не скоро осознал, что совершаю многократные прогулки вдоль одной и той же скамейки. Усмехнувшись такому открытию, я продрал глаза и увидел в проходе костыли и мужчину с подвёрнутой штаниной, спящего на скамейке. Теперь уже не усмешка, а какое-то колючее чувство шевельнуло память. Присмотревшись, я заметил и помятый костюм, и давно не мытые волосы, свисавшие сосульками, и тощую хозяйственную сумку под его головой. Спал он, повернувшись лицом к скамейке, и тяжело, с присвистом, дышал. Я шагнул поближе, заглянул ему в лицо.
Произошло «короткое замыкание» памяти — и мне стало не по себе от солнечного света, заливающего стадион. Только что закончился футбольный матч на первенство школы, отзвучало традиционное «физкульт-ура», и я, усталый и возбуждённый, уходил с поля вместе с одноклассниками. Я чувствовал себя на вершине счастья. Ещё бы, ведь в первом тайме я замкнул подачу с углового, и мяч от моей ноги влетел точнёхонько в «девятку», а во втором тайме я спас свою команду от верного гола, отбив мяч от пустых ворот. Я чувствовал себя героем и не шёл, а почти летел к раздевалке сквозь толпу ребятни, высыпавшей на футбольное поле. И вдруг моё движение остановил сильный удар в лицо. Боли я не почувствовал, лишь слёзы обиды брызнули из глаз.
Обидчика моего оттащили в сторону, но я успел заметить изуродованное злобой лицо, затравленный взгляд и услышать странное прозвище: Клок-Собака.
Все эти видения в какие-то доли секунды пронеслись в моём сознании. Да, это действительно он, тот самый Клок-Собака, спит на скамейке, положив в проход костыли. Видать, жизнь крепко его ударила — за тот ли солнечный день или за другие неведомые мне дни, в которые он убивал чужую радость.
Мои воспоминания прервала скороговорка диктора, объявившего регистрацию на один из ночных рейсов. Расслышав знакомые цифры, мужчина проснулся, сел на скамейку и провёл пятернёй по заспанному лицу, а несколько минут спустя прошёл мимо меня, грузно опираясь на костыли…