Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2015
Четвёртая
глава повести «Земля трясётся»
…трясётся земля… она не может носить…
служанку, когда она занимает место госпожи своей.
Притч. 30: 21, 23
Километрах в двадцати пяти, а может, и тридцати (это как повезёт) от райцентра со странным названием Большие Проекты находится деревня Большая Понуровка. Ещё недавно — отделение колхоза имени XIII партсъезда. Домов пятнадцать в деревеньке, крепкой некогда, а теперь заметно присевшей и кланяющейся в сторону Проектов и «Партсъезда».
В стране пробуксовывала перестройка, а в Большую Понуровку въезжала машина. Она скользила с дороги под уклон, разбрасывая в разные стороны грязь. В кабине сидел старик, одетый по-городскому. Бритое лицо, светлая рубашка и галстук говорили о другой среде его обитания, нежели деревня Понуровка, пусть и Большая. Поскользив, машина боком въехала в деревню и остановилась у дома, года два пустующего. Перед тем как заглохнуть, мотор хорошо стрельнул глушителем, что говорило о «позднем зажигании».
Из кабины тяжело вылез старик, разогнулся, потёр спину в том месте, где бывает радикулит, и стал показывать подошедшим мужикам бумагу от хозяина дома. Пошёл во двор, похлопал дверью, ставней. Ещё походил, ещё постоял, рассматривая постройки. К столбу крыльца привалился. Глаза закрыл. Лицо стал гладить ладонями; пальцы подрагивают. Ещё постоял и, посмотрев куда-то за горизонт, стал заносить большой узел, чемодан и баул, какие были у городских лет тридцать назад. С лицом печальным вышел проводить машину.
— Ну, отец, давай,— напутствовал молодой шофёр,— держи хвост пистолетом.
Он завёл мотор и стал буксовать в обратную сторону. Глушитель ещё звонко стрельнул, напоминая о проблеме. Приезжий смотрел вслед печально: возможно, не понаслышке он был знаком с «поздним временем». А когда машина исчезла за близкими берёзами, он стал смотреть вдаль.
Деревенские начали интересоваться. Старик ответил: да, пенсионер; с Севера, где работал на стройке. Подошло ещё несколько местных, а это, считай, собралась вся деревня, и приезжий сообщил, что есть у него дочь, есть внучка, но ничего не сказал о своей старухе. Фамилия у него — Сидоров. Жить он будет здесь… всегда. Причём сказал это не бодро. Он ещё посмотрел далеко, потом посмотрел на тех, кто рядом. Скорее, скользнул по ним взглядом и отвернулся. Деревенские стали расходиться, понимая, что по случаю знакомства им ничего не будет.
Первую зиму Дмитрий Петрович ходил по-городскому — в ботинках, куртка у него тёплая, с нашивкой на рукаве. Шею укрывал цветастым шарфом; видели по весне на нём вязаную шапочку, какие любят спортсмены-лыжники.
Иногда слова говорил городские.
В тот год дом побелил, пол покрасил, весной энергично огород вскапывал. Осенью урожаем картофеля (он так и сказал: картофеля) хвалился. Поправил забор. Он так и говорил: забор, а не заплот, как это принято в деревне Большая Понуровка. Слышали — пилой работал, молотком стучал. Говорила потом одна старушка: имел специальную тряпку для мытья полов.
Но скоро обул Сидоров валенки, ватные штаны ему полюбились. Летом стал носить глубокие калоши, удобные ему теперь. Куда-то шарф его цветастый подевался, вязаной шапочки с иностранным словом не стало видно. Городские слова всё реже вспоминал, стал говорить: картошка.
Заметили некоторые: жилой дом стареет одновременно с хозяином. На связь между ними — более прямую, не видимую многим — намекают. Случайно ли дом у Дмитрия Петровича начал осыпаться по углам в тот год, когда он летом пальто стал носить? А то ещё и в валенках летним днём выйдет. В тот год дом и сделал реверанс в сторону Больших Проектов. От завалинки доски отвалились, туалет наклонился, заплата из железа на крыше топорщится, на ветру погромыхивает. Хорошо бьёт по крыше листом ветер северный. Лебеда во дворе у него сухая, высокая, шумит горделиво.
Вот пол в доме он перестал мыть, а потом и подметать. Паутинка по углам, сажа на стенах в тот год, когда воротник его рубашки затвердел, как накрахмаленный. Известь с потолка на его голову сыплется. В подполье, по углам, овощи догнивают, а рядом со скользкой лестницей — скользкий мешок с давней картошкой. А ведь и прошло-то каких пять-шесть лет…
И на этом фоне, фоне мерзости запустения, сидит на крыльце старик. Он дремлет, откинув на столбик голову; рот приоткрыт, а в нём несколько зубов. Запашок от него… Рукой слюну с бороды сотрёт, а руку — о пальто. Иногда очнётся от дрёмы — забормочет, вспоминать что-то там начнёт. А было — об Ильиче выразился дурно:
— Кухарки не могут управлять государством. Не дано! Экую ты хреновину придумал, Ильич. Созидателя нашёл.
Ещё и посмотрит в угол двора, куда помои сливает.
Студента Дмитрия Сидорова учили: страна шагает семимильными шагами, правительство нацеливает строителей на прогрессивное. Прилежно он писал в конспекте и о моральном кодексе строителя коммунизма. Писал, но мало верил «шагам» и «кодексу»… Хотелось ему карьеры после института. Банального роста по службе желал молодой инженер. Это чтоб ему зарплата была побольше, квартира попросторнее. Машину хотел купить. Не дело мне, думал он, в тепле сидеть, штаны в конторе протирать. Попросился на Север, на большую стройку, подшефную комсомолу и под контролем ЦК. Верил не верил, но был и пафос: «Плотину строим, энергию в Европу бросим».
Фотография у него есть того времени: на фоне огромной реки — он, молодой, широкоплечий, улыбающийся. Или среди скал. Лыжи широкие на ногах, ружьё на плече. Шапку снял — тепло ему. Во рту — папироска, а на поясе большой охотничий нож. Случись что, постоять за себя может…
И вот на Севере, на шестидесятой параллели, молодой инженер, мастер монтажного участка ходит по строительной площадке в каске набочок. А на рукаве куртки эмблема золотом: строительный кран на фоне восходящего солнца. Да-да, непременно — восходящего. Такая эмблема, как штандарт, говорит о причастности её владельца к особой когорте строителей — монтажникам.
Полгода Дмитрий жил в рабочем общежитии. Нехорошо ему там показалось. Известное дело — молодёжная стройка. Первое время с начальством у него… отношения, рабочие… с гонорком некоторые. Но верит: лучшее — впереди. Впрочем, и теперь есть кое-что: зарплата северная, гостинку получил. Лодка моторная у него. Друзья. Есть среди них и молодые специалисты. Из незамужних. Дмитрий уже почти готов приступить и к монтажу собственной семьи, но ему как-то ещё страшновато. Надо, чтоб всё случилось как-то само собою…
Хорошо после длинной северной ночи поехать к югу, где много солнца, и быть свободным. Привалиться к прогретому солнцем камню и слушать море. Девушки недалеко гуляют стройные, загорелые; предчувствует Сидоров шум прибоя, морской ветерок и горячие камни на берегу, встречу со «стройной, неприступной». Да и Дмитрий, если напрямую, не лыком шит: общителен, анекдотов знает достаточно. Почитывает иногда, надбавка у него к северной зарплате. Имеет возможность купить на рынке фрукты, не спрашивая о цене. Класть их в пакет, а потом бросить: «Сколько?..» Хорошо в молодые годы предчувствовать месяц летний, отпускной.
В это самое время возникло одно обстоятельство, хорошее, в общем-то, обстоятельство, но пока ещё не до конца созревшее для решения. Один «специалист» — тоже молодой и готовый к монтажу семьи — сигналы стал подавать: в отпуск собирается. Она и с главным врачом говорила, и он согласен на её отпуск в это же самое время. И Дима уже в её доме, как говорится, принят. Шанежки, был случай, из теста, очень даже сдобного, кушал. Наташа — хорошая. Всё при ней, но взять и вот так сказать: выходи за меня?!
А её родители к тому, чтобы их дочь поехала «просто так», отнеслись не очень…
Отец тогда за столом сидел, мать — у плиты. Как и положено ей по статусу — поварёшку в руке держала, полотенце на её плече. Их младшая дочь — старшеклассница — в соседней комнате, за книжкой мечтает. Кот у батареи отопления, динамик со стены что-то бормочет.
Наташа к столу присела, кудряшки у виска поправила.
— Хорошо бы поехать к морю в этот отпуск,— говорит и наблюдает, как родители головой согласно кивают.— И Дима едет…
Конечно, их дочь — не девочка в платьице белом. Но… поехать с мужчиной, который уже имел время определиться в своих отношениях и не сделал этого?.. (Он что тянет?) И потом, в случае ошибки нехорошо будет родителям… да что попало могут поселковые наговорить!
На это последовала следующая реакция. Старорежимный отец жевать перестал. Мать замерла с поднятой поварёшкой, но ненадолго. Сестра книжку читать перестала. Если, конечно, читала. А так — всё обычно. Правда, у отца лицо стало грустным. Немного. У матери чуть-чуть растерянность обозначилась. Фактически никто и слова не сказал. А что говорить, если человек взрослый? Поэтому Наташа — специалист ещё молодой — приняла решение: главный врач не отпустил её в отпуск. С кадрами случилась напряжёнка в это самое время.
Поехал Дмитрий один. Погостил у родителей. На материке (любил он это слово — как из другого мира он прибыл). Родственников навестил, друзей в большом городе у него много. Хорошо, кого-нибудь встретив, по спине похлопать. А на вопрос: «Как жизнь молодая?» — ответить: «Строим помаленьку. Строим. На северах». Приятно, если утренний сон оберегают домашние: дверью не стукнут, крышкой кастрюля не звякнет. В доме у них пока всё спокойно. Отец рад: сын у него… нормальный сын. Доволен: у дочери внука в его честь Петром назвали. Жене внучку хочется. На это Дима улыбается широко: он нащупал почву, не поскользнётся его нога. Твердь под его ногою — не сомневается.
На большом самолёте отпускник продолжает путь к морю. Его, как и других, уже успевших что-то в жизни, приглашают на посадку. Он целует сестру, обменивается рукопожатием с её мужем. А на полпути к самолёту поворачивается, чтобы ещё раз махнуть рукой. Самолёт ревёт, земля дрожит. И задрожит, если в каждом двигателе лошадиных сил много: мотор новый, Сидоров молодой, перспективный.
Он оказался в кресле рядом с блондинкой, у которой «ноги ничего» (во время посадки видел). И волосы у неё красивые: жёлтые, густые — как у известной артистки. Пальчики наманикюренные на «Медицинской газете» лежат, а газета — на круглых коленках. Дмитрий посмотрел одним глазом: что напечатано? Ему газета понравилась: на своём месте она. Неторопливо нащупал он в кармане светлого пиджака пачку сигарет, спросил разрешения, щёлкнул красивой зажигалкой. Прикрыл глаза, как это делают в минуты отдыха те, которые сильные. И у неё достоинства: молодая, красивая причёска, «Медицинская газета». Опять же о ногах: такие кого хочешь неспокойным сделают. Как бы при регалиях оба, сидят рядом — как не познакомиться?
Её зовут Аней, работает медицинской сестрой в сельской больнице. Не замужем. В отпуске, одна. На это молодой человек незамедлительно ей пообещал, что он не успокоится, пока не устроит Аню с жильём. И доверительно коснулся «Медицинской газеты».
Вышли в аэропорту вместе, чемоданы несут. Местный, что прятался от солнца в тени, к ним подошёл. Весёлый, из тех, которые много знают наперёд.
— Для молодых и таких красивых есть комната,— ладошками прихлопнул.— Хотите верьте, хотите — нет, а недорого,— глаза смеются.— И, между прочим, рядом с пляжем. Кровать в комнате а… громная.
На это Аня задышала, а в комнате с большой кроватью стала отстраняться:
— Я вас очень прошу…
Легко в грудь мужчины упёрлась рукой, другой — на своей груди кофточку держит. Блюдёт себя. Но на юге же они, жарко…
Говорят некоторые, из современных прогрессистов, что в такой стремительности есть особенный шарм — познание тела прежде! В регрессии находят изыск. Проповедуют рудименты — психологию в этом видят особенную, авангард.
Другие, начитавшись ветхих книг, рассуждают так: не должны люди вести себя как животные. Грех это. В доказательство пример приводят про старого человека по имени Ной и сына его. Снявшего одежды с отца. Говорят, не понравилось отцу «познание тела», разгневался он и в гневе своём завещал: будешь ты и род твой в услужении.
Ладно, пусть их — необразованных ортодоксов, начитавшихся ветхих книг. Что ни говори, а как приятно зайти человеку в незнакомое место. Но в особенности — если туда входить запрещено. Дверь отворить: там-то что?
Впрочем, Дмитрий вёл себя, как и положено ему — молодому, у которого кровь играет, насыщенная какими-то там гормонами. Приятно ему покушать зрелую вишню, отпить сладкого вина. В прохладе вечера погладить ковёр на стене, прохладную ткань лёгкой простыни. Мужчина молодой, у него и на минуту кровь в жилах не останавливается.
Они разговаривали, были случаи.
— Слушай, а я о тебе ничего не знаю,— говорит Дима.— Колись-ка давай. С кем живёшь?
— Одна. В общежитии больницы.
— А родители?
— Мать в своём доме,— к окну отворачивается, кусты наблюдает.
— А отец? Живой? Ты почему с матерью не живёшь? — ему кажется, он задаёт обычные вопросы.
— Отца не помню. Они разные у нас с сестрой.
— С матерью почему не вместе?
— Не хочу,— Аня раздражается, не в окно, а на него смотрит, готовая ответить, если потребуется.
Совсем не специально узнал: есть ещё у неё брат. Живёт где-то. Чтобы прекратить неприятный разговор, Аня сказала:
— Живёт, ни у кого денег взаймы не просит.
С отдыхающими они не сошлись, и между собою… так, мелочёвка всякая: о пляже, собака у хозяина злая, или:
— Продуктов много скопилось в холодильнике,— это он, зная Анину особенность не помнить об этом.
Промолчит на это она, только голову приподнимет над своим вязанием. Кстати, за месяц она связала красивый свитер. Дима любил свитера с глухим воротником. На Севере, при встречном хиусе, они хороши.
— Следующий раз поедем,— может, и не шутила, а надеялась Аня,— тебе такой же свяжу, шерсть готовь.
Скоро время прошло. На отдыхе они, да и месяц-то фактически медовый у них. Отдохнули, загорели, фруктов съели на год вперёд. Будет им что вспомнить…
Вот он, их самолёт большой, ревёт шибко — обратно летит. Потом — вокзал, вагон с открытой дверью. Аня пальчиком коснулась его носа, в щёку чмокнула, из тамбура ручкой взмахнула. Рядом кондуктор свёрнутым флажком поигрывает. А у Дмитрия в глазах грустинка о прошедшем лете.
Оставил он время и погостить в родительском доме. Любил он выложить на стол подарки. Улыбнуться, сказать остроумное к месту. Утром полежать в постели, и чтоб все знали: не вставал ещё. Есть, есть честолюбие, просматривается.
Потом — Север, большая стройка, контора монтажного участка, а в ней — Сидоров. Он тычет пальцем в чертёж. Может это делать и с лёгкой улыбочкой: образование у него, опыт. Местный телефон позванивает: ему разъясняют те, что выше. Могут и неприятности пообещать. Дело обычное. Через неделю у него чувство — как в отпуске и не был. Если и вспомнит Аню, то с размытыми чертами лица. Не смог бы ответить на вопрос: кто она? Да и когда ему вспоминать, если он весь день стройплощадку энергично пересекает? В шахтный колодец спустится, чертёжик туда-сюда повертит — на отметке минус 11,43 его голос слышится. На стройплощадке с плакатов на него мощные рабочие смотрят. «Вперёд!» — призывает один из них в синей спецовке. Когда вспоминать, о лете грустить? Что было, то прошло.
Вечером, усталый, к женскому ушку наклоняется.
— Сильно-пресильно скучал,— шепчет в серёжку.— Наташа хорошая, она лучше всех,— и верит этому.
— А что ты Аней меня называешь? — отстраняется, да ненадолго.
Потому что он — усталый от работы и сытый от блинов — всё более увлекает её за собою на диван. Усталость валит его. И женщина утомлена — на ногах весь день, бедная.
…Что ещё сказать? Да всё у них, молодых, хорошо, по колее перемещаются, а она ведёт к известному маршу. Все симптомы скорого марша налицо: уже в домашнем халатике хлопочет над блинами Наташа. Передничек у неё (с оборочками), домашние туфли (с пампушками) уже прижились в его комнате. Состирнёт иногда… «Решаться надо, решаться. Может, даже завтра,— думает Дмитрий.— Вон какие сегодня были блины,— позволяет себе юмор.— А какие они могут быть, если у неё в тылу мама? — острит, проводив домой «лучшую из всех».— Мамы… они всегда научат дочку… как блин испечь»,— это уже засыпая.
Кстати, мама как-то сказала дочери — так, болтовня женская,— что родители у Димы — порядочные. Она это поняла. И ещё: она случайно узнала, что на работе Диму уважают. Наташа на это сказала:
— Ну, мама…
Но мама имела намерение закончить:
— Если он где-то и погулял — дело холостое. Перебеситься надо мужику.
В октябре пришло письмо от Ани. Она поздравляла с наступающим праздником и сообщала о своей беременности. И что аборт есть узаконенное убийство, и что она на это не пойдёт. Формируется человек, похожий на родителей! Гены у него, характер… Постепенно стало доходить до него значение слов: «гены», «характер» и «на убийство она не пойдёт». Долго не спал в тот вечер Дмитрий, курил — как это показывают в кино. И думал. Думал и курил, окурки в переполненной пепельнице. Размышлял будущий отец о печальной судьбе сына, растущего без отца: растёт и ненавидит всех! Но прежде всего — его, Дмитрия Сидорова. За то, что не имел ласки, за то, что его оскорбляли в школе, за болезни, которых могло не быть. За то, что не имел общения с мужчиной-отцом. К кому он обратится, кого помочь попросит? Ублюдок — его школьная кличка!
Невесёлым стал Дмитрий, перестали его радовать успехи на отметке минус 11,43. Не может он ответить Ане: «Это твоя проблема, девочка». Не утешает его сентенция: он мужчина, он такой, как все. Не помогает сентенция, и что ему делать, он не знает.
Гостинка, которую любил, померкла: Наташины домашние туфли, уже прижившиеся в его комнате, теперь не на месте стоят. Один другого носком придавил, пампушка у него наклонилась — пришита плохо. Вечером, уткнувшись лицом в спинку дивана, он слушает, как Наташа стучит в дверь.
— Я знаю, ты дома,— говорит.
— Можешь ты, наконец, объясниться? — это назавтра её голос по местному телефону.
— Дима! Я видела тебя, тебе плохо,— это ещё через день в прорабской телефон звонит.— Скажи же что-нибудь…
Захотелось Дмитрию представить Анну в своей комнате. Например, они за столом, ужинают, и он пытается её «разговорить». Для этого он вспоминает летний месяц. И не может ничего вспомнить для «разговора». Или стирает она, у мойки посуду моет… Спиной стоять к нему ей удобно. Не может он объяснить себе этого, но ей удобно — спиной к нему… Ещё упёрся лицом Дмитрий в спинку дивана, и… Аня идёт по коридору, в больничную палату заходит, больному — старому, уже и от жизни уставшему,— укол делает, разноцветные таблетки на прикроватную тумбочку кладёт. Никак не получается у неё улыбки. Не может представить на лице Ани. «Знаю, видно, её мало»,— объясняет себе Дмитрий.
С Наташей ему просто, её представить легко. «К примеру, поставим её на то же место, к мойке. Посуду она моет… Но вот поворачивается ко мне и говорит, что они в отделении решили… но главный сказал… тогда все, кроме Марии Семёновны — ты знаешь её…» Не стал детализировать Сидоров, ему важно: Наташа «говорит» и «ходит по комнате».
Несколько дней Сидоров сидел в конторе, по телефону говорил, но скоро забывал о чём. Один раз трубы на стройплощадке рассматривал, вспоминая: откуда они? Когда принимал?
Объяснился на улице с Наташей. Было холодно, перчатки у него не для Севера — руки замёрзли, трясутся. Говорил:
— Ты лучше всех, но я не могу иначе, мне очень-очень будет не хватать тебя.
Вечером, на диване, сомнения выказывает: «С одной стороны — сын, по кличке Ублюдок, не совсем здоровый… С другой — Наташа, почти жена,— одним глазом по комнате Сидоров смотрит, другой — в подушке.— Если попросить прощения — простит. Думаю, простит… Что делать?» Неделю уже как этот вопрос — рефрен у него.
Утром глядит на шпильку, забытую ею. Пальцем проводит по лакированной поверхности. Вздыхает, как это бывает у юношей. Рукавицу-прихватку с крючка снимает. Они её называли Варварой. «Прихватка останется, Варвары не будет»,— хотел сострить, да не смешно ему.
Сегодня, на десять, комиссия по приёму «скрытых работ». Представитель заказчика, генподрядчик, кое-кто из субподрядчиков соберутся на «отметке». Акт на скрытые работы, «форму У него — рефрен.
Тяжек был выбор, изнурили его сомнения. Вздохнул, когда вышел вечером из почты. «Выезжаю. Жди»,— было в телеграмме.
Заехал к родителям, но теперь улыбался не широко. Мать обнял, отцу руку пожал, но не энергично. Его расспрашивали, он рассказывал… Сестра сказала:
— Спешка нужна при ловле блох.
Грубовато, конечно. А что он должен делать? Как он должен поступить? Тем и отличается человек от животного. Про порядочность напомнил… А сам и теперь не уверен в своём решении: посмотреть бы на месте ещё надо.
С этим и поехал к Ане. В деревню большую, недалеко от которой что-то нашли в земле и вот-вот начнут «это» выкапывать. Людских ресурсов в регионе для этого достаточно. Квалифицированных ресурсов! — радовались газеты. «Процент окончивших высшие и средние учебные заведения неуклонно растёт!» — взвинчивала народ одна из особенно прогрессивных газет. В те дни уже наладилось регулярное автобусное сообщение между станцией и этой большой деревней. Переросшей себя, уставшей, как утверждали некоторые, от рёва коров и криков петуха. Но были и недовольные… А разве можно угодить людям? Да, наступил некоторый регресс в деревне, а какие у нас успехи в борьбе за мир! Как бескорыстно нас любят везде…
Но речь теперь о том, что приехавший жених заходил во двор маленького покосившегося домика на окраине большой деревни — центральной усадьбы совхоза-гиганта «Прогресс», а домик был подслеповат. Небо над ним низкое, тяжёлое. Крыша заметно прогнулась. В домике с подслеповатыми окнами и жила Анина мама. Сидоров осмотрел двор оценивающим взглядом: неуютным он ему показался. Первое, что увидел он,— место в огороде, куда помои сливают. Во дворе обрывки бумаги на ветру шевелятся. «Ветер снег сдувает, земля на огороде голая, мёрзнет»,— подумал ещё, шагая на покачнувшуюся ступеньку. В дверь стучит и здоровается с Аниной мамой, носящей красивую фамилию — Хамитянская (Аня была на её, материнской, фамилии). Говорит о себе, улыбается. Наблюдает: ждали его? Мама на него смотрит как человек, имеющий вопрос: «Ну-ну, мил человек, надолго ли к нам?» Потом выражение лица плавно переходит в ответ: «Ох, кобели вы, кобели похотливые». Но, видимо, вспомнив, что её же дочь предупреждала о приезде молодого человека, который… с которым они хотят пожениться, мама стала успокаиваться. Спросила, как зовут, откуда. Немного походила по комнате, половицами поскрипела. Стала сумку для продуктов готовить. Деньги считать, спиной к гостю повернулась.
— Щас вернусь,— сказала, не поворачиваясь.
Сходила в магазин, на стол покупки выложила: баночку с венгерскими огурцами, свёклой болгарской маринованной. Пакетик карамелек к чаю. В центре стола расположила бутылку водки и кильку в томатном соусе. Начала резать сыр — незрелый, ещё пахнущий творогом,— тут и Аня пришла. Спрашивает:
— Как доехал?
Кажется, руку хотела подать.
— Хорошо доехал. С автобусом от станции повезло. Как ты? Здоровье как?
— Нормально.
Помолчали.
— С работы уволилась?
— Увольняюсь,— у стола хлопочет, банки с огурцами, рыбой переставляет.
— Чувствуешь себя как? — известный намёк он делает, плеча её касается.
— Хорошо,— уходит на другую сторону стола, там тарелки ставит аккуратнее.
Стесняется, думает Дмитрий. Стал он чемодан открывать, подарки выкладывать на диван. Как потом узнал — старый, расшатанный, спинкой к стене привалившийся. Мама невесты тёплому платку довольна.
— А это нашей новой северянке,— говорит он заготовленную фразу и подаёт Ане унтики.
Беспокоится о размере: подойдут ли? Красивые унтики, расшитые бисером, невесте нравятся. Правда, в какой-то миг сомнение возникло у него: не слишком ли намётано бисера? А сам всё прислушивался, ждал: вот стукнет у калитки щеколда, дверь откроется. Люди станут входить. Его новая родня. Но чемодан его вместительный, накладено там достаточно. Был на всякий случай куплен и небольшой плюшевый мишка. Хорошо будет его подать со словами: «Слышал, слышал я о таком мальчике (девочке) по имени…»
Но не звякнула щеколда, не стукнула во дворе калитка, дверь не отворилась, впуская родню. Сели за стол, молча ели северную рыбу. Хорошую рыбку он привёз, так что осталась нетронутой килька. После «Столичной» венгерскими огурчиками закусили. Чай грузинский попили с сыром, сахаром. «Видимо, у старухи огород не родит,— подумал Дмитрий,— чтобы варенья-разносолы иметь. Потом — живёт одна, для кого садить?» Прав гость, прав: когда ей? К весне ещё и прикупать приходится овощей. Когда ей огородом заниматься, если каждый день ходит дежурить в присутствие? И ночью там же, но уже основные фонды сторожит.
Два дня, пока Аня собиралась, Сидоров наблюдал из окна жизнь. Окраина села. С другой стороны его, в километре-двух, рабочий посёлок растёт. Там иногда погромыхивает, что-то добывается, перерабатывается. Кто-нибудь из местных «работяг» пройдёт. Зима, морозец, а он в сапогах, потому как на производстве работает. Нет и нет, здесь не деревня-село, но ещё и не город. Переходным состоянием это называется. При ускоренном режиме.
Утром с тёщей — уже так про себя называл — словом перебросится. Он спросит, она ответит. Весь день один. Ночью с Аней. Сон у неё хороший, спокойный. Лишний раз не пошевелится.
Оставаясь в доме один, Дмитрий мог осмотреться и понять его назначение: укрыть людей от непогоды. В нём только жизненно необходимое: крыша, стены. Есть печь, но как не мастер её клал, а ученик. Строителю видно: для прочистки ходов лючки не оставлены. Кирпичи придётся вынимать, по дому сорить. «Да… ремонт нужен. Ремонт. Давненько тут мужика не было, давненько»,— осматривается Сидоров.
Потом в окно посмотрит, за сорокой на колу понаблюдает. Во двор выйдет, на крыльце постоит, лёгким морозцем подышит. Привалится спиной к навесу крыльца, а на плечи у него куртка накинута. Сваебойка где-то стучит. Индустриальным методом строят: на бетонный каркас бетонные стены цепляют. В огород Сидоров посмотрит. «Совсем пусто,— подумает.— В туалете только согнувшись стоять можно. Как недавно въехали в дом. Или — съезжают».
Между прочим, кошка у тёщи интересная. Очень быстро ест. Большая, шерсть у неё густая, недовольная всегда. Впечатление, что людей она не уважает. Похватает с пола очистки овощей, хлеб — и быстрее к двери. Как-то хотел Дима погладить её, но на это она стала бить по полу хвостом, клыки показала. Жёлтые, крупные. Глазом нехорошим подмигнула. Вроде она понимает побольше, чем некоторые думают о ней, и… не надо, не надо этих телячьих нежностей. И, сам не зная почему, вспомнил Дима, что знающие люди говорят: со временем животные становятся похожими на своих хозяев.
Наблюдать за кошкой ему интересно: прыжки по глубокому снегу делает большие. Как-то красиво взяла изгородь и исчезла в покосившейся стайке чужого огорода. Там скоро закричали куры. По-видимому, явление кошки в курятник было не первым: на крик хлопнула дверь, и в сторону строения побежала по-домашнему одетая женщина. Выкрикивая: «Ирод!» — она махала над головой палкой. Животное выскочило из известной ему лазейки и в несколько крупных красивых прыжков достигло маленького строения в соседнем огороде. Она залезла повыше, приподняла заднюю лапу и стала что-то там делать. Очень даже спокойно делать. Фактически манкируя присутствием человека.
— Это какая же напасть у нас появилась,— взвизгнула на слове «напасть» хозяйка кур.— Это какую же он курочку задавил на прошлой неделе! — говорила она громко в сторону Дмитрия. Ещё надеялась: из соседей кто услышит.— Все, ну все как есть дыры в стайке забила, но он же, зверюга, где-то находит себе лаз. У, ирод!
Она громко плюнула в сторону туалета, где сидела не до конца одомашненная кошка. Которая понимает людей, ей импонирует их гуманизм, но она обременена наследственностью. Её генам тысячи лет, она не может без промысла. Вот почему на причитания, если не сказать более — оскорбления, кошка не перестала поднимать заднюю лапку, а только повернула голову, чтобы посмотреть.
В дом зайдёт Дмитрий. Тепло, печь топится, дрова потрескивают, но неуютно ему от угла, где умывальник…
В отъезд собирались, когда пришёл молодой парень, чей-то племянник. С порога он заговорил о деньгах, которые кто-то должен за дрова. Говорил в угол, смотрел в другой. Иногда бросал взгляд на Дмитрия, как бы приглашал его в свидетели. А ему захотелось, чтобы племянник этот был как минимум внучатым. Или ещё каким, но непременно подальше. Паренёк квасил губы, выказывая превосходство. Шапки не снял, воротник старого пальто с лица не убрал — как прикрывал им себя. На пальце он носил перстень из жёлтого металла. Большой, в виде черепа.
— Чудо-печь мы вам не вернём,— говорит.— Тётка Настёна — хорошая,— это как попрощался он с Дмитрием.
Для чего пришлось на него посмотреть. И исчез, как привидение: возникло — исчезло, а между этим его надо потерпеть. Не услышал Сидоров, как во дворе щеколда стукнула. В окне тень не мелькнула. Но то, что всё было, свидетельствовала лужа на полу. Она растекается — всё случилось, и недавно. Аня разогнулась над чемоданом, тёща шевельнулась на стуле. Как из гипноза они стали выходить. «Непонятно,— думает молодожён,— какая-то тётя Настя, чудо-печь. Дрова. Никто не пришёл познакомиться, Аню проводить».
Правда, уже к ночи зашли подружки Анины. Одеты хорошо, перстни-кольца у них, духами стала наполняться комната. Макияж в меру. Приятные молодые женщины, одеты в импортное, но… если бы это было возможно, не говорили бы. Совсем.
Одна из них, Марина Зайцoва, замужем. Дочка у неё маленькая, в ясельки носят её. Галей зовут. Трудится Марина инженером по снабжению крупных сельскохозяйственных комплексов. Осуществляет комплексные поставки в эти сельскохозяйственные комплексы. Хочется ей в городе большом пожить, где есть театр и где она сможет дать дочери хорошее образование.
Другая — у неё красивый свитер, весь в зигзагах,— подвизалась на ниве торговли. Качество поступающих товаров она контролирует. («Работа у неё хорошая,— скажет о ней потом Аня.— Там всегда можно иметь». Сидоров это понимал, он бы и сам не отказался «всегда иметь».)
— У вас на Севере хорошая квартира? — это спрашивает Марина Зайцoва.— А то, что ни спросим у Аньки, один у неё ответ: «Не знаю».
— Есть кто-нибудь в торговле? Сейчас без этого скучно,— это другая. Она вынимает из сумки свёрток с копчёной колбасой.— Дэффэцит,— говорит, хихикая.
— Катька, которая любит Катрин называться, аж синяя. Всё спрашивает: «Он — бобёр? Он — бобёр?» А я ей: «А за кого Анька пойдёт, если образование у неё, фигурка?»
Глазками обе стреляют в Сидорова. Он же подумал о них не очень хорошо — о возможном использовании подруг в каком-нибудь групповом деле. Общего много: себя нашли, жизнью довольны и другим того желают.
Только эти двое и пришли попрощаться с Аней. Видимо, из самых близких были эти подруги. Но показалось Дмитрию — немного стеснялась их Аня. Подумал об этом утром, когда уже к вокзалу шли. Непонятное чувство тревоги от выполнения ненужного, лишённого смысла труда стало наполнять его сознание. Если коротко обозначить это чувство, то оно близко к вопросу: «Почему я здесь?»
«Интересно,— думает Дмитрий, неся в руке наполовину пустой чемодан. «Чёрт-те что!» — сердится, перешагивая на тропе пьяную отрыжку. «Странно, проводить никто не пришёл»,— это уже подходя к автовокзалу.
— Вот и пришли, Димушкин,— сказала Аня, ласкаясь.
Погостили немного у Сидоровых. Всё было хорошо, но у Ани, видимо, уже началась известная перестройка организма. Приберёт со стола, состирнёт себе — и опять на кровать с вязанием. Или — с книжкой сядет. Родным и поговорить-то с ней путём не пришлось.
Весной постройком выделил Сидоровым квартиру из трёх комнат. Прямо из роддома перевёз туда молодой отец маму с дочкой. Незамедлительно об этом сообщил бабушкам. С друзьями в тот день собрались хорошо… Уже через два дня была получена авиабандероль с вопросом: как назовёте? К вопросу прилагались тёплые ползунки. Ещё отец интересовался: достаточно ли малышке будет солнца в комнате?
Да, достаточно будет солнца летом, об этом побеспокоился Сидоров. Ещё пахнет краской квартира, но не в тягость это молодой семье, а напоминает она, что у них начало новой жизни и что глава семьи — сильный. Твердь под ногами его. А на улице солнце весеннее, уже яркое, через штору комнату освещает. Узор на шторах замысловат — ритм его дано понять внимательному. На жене и дочери тени: пересекаются, уходят в сторону. Аня после обеда дремлет. Рука у края кровати лежит — не упала бы дочь. Жанной её мама назвала.
В радость молодому отцу и дочка, и жена, квартира светлая. На улице весна. Лето скоро. Их лето. Из окна далеко тайга видна. Сколько хватает глаз — тайга. Она уходит туда, где никто не живёт. По весне там токуют глухари, в реке рыба. На островах сосны, источающие запах смолы.
Но будни у молодого отца — не до глухарей и стерляди ему. Будни, о которых когда-то понаслышке знал. Об одежде и детском питании надо беспокоиться. Хорошо бы и кормящей маме фруктов купить. Ночью дочь плачет, внимания к себе требует. Болеет она, не болеет, а утром ему на работу надо. План у него…
В один из летних дней, возвращаясь с работы и неся сумку с продуктами, встретил Дмитрий Наташину маму. Дочь её теперь живёт в большом городе, замуж вышла. Оба работают, всё хорошо у них.
— Я понимаю тебя, Дима, ты — порядочный,— как успокаивает его несостоявшаяся тёща.
Глаза у неё грустные, а у него сумка после магазинов тяжёлая, как там из несъедобного накладено. Стали прощаться, улыбка у Сидорова вымученная. Пошёл он в следующий на его пути магазин, там постоял, наблюдая. На набережной посидел на скамейке — рукам отдых дал. Думает о какой-то ерунде: лето у него нынче было незаметным. Прошло быстро. Конец августа.
Во дворе встретил Аню. Вечер тёплый, тихий, на голубом небе тучки весёлые, барашками, а он, Сидоров, неожиданно отчуждение испытал к жене и дочери. Одновременно к обеим. Вечер тёплый, мошки нет, а у него чувство такое. Небо голубое, в барашках, Аня — молодая и красивая. Жанночка в коляске посапывает. Мордашка у неё детская, щёчки у неё красненькие, шапочка у неё в оборочках. Прогулку они совершают, положенный им моцион имеют. Картина умилительная, а он чужими их, враждебными ему почувствовал. Как какой его внутренний механизм сработал.
— Пойдём домой? — спрашивает Аня.— Погуляли мы с твоей дочкой достаточно,— настроение у неё хорошее.
— Угу,— кивает Дмитрий. Провинившимся себя чувствует.
Однообразна у Сидоровых жизнь. Он деньги зарабатывает, продуктами обеспечивает. Аня домом занимается. За ужином о здоровье дочери поговорят. Будни. Редко какой день в памяти останется.
— Как мать, что пишет? — суббота, вечер.
Вечер, кстати, похожий на тот, когда он хотел силою своего воображения представить Аню в его квартире и о чём они говорили. Теперь и представлять не надо — вот он, этот вечер.
— На пенсии.
— Письмо получила? Я не знал…
— Ещё то,— Аня встала у мойки, посуду моет.
— Это которое — год назад?
— Да,— над мойкой склоняется.
Надо сказать, если у них заходил с Аней разговор о её работе или, например, о том мужчине в кожаной куртке, с которым её видел однажды на улице Дмитрий, Аня уходила к дочери, чтобы ухаживать за ней. Теперь дочь уже большенькая, не болеет… Спит, наверное. Ничто не беспокоит их субботний вечер.
— Давно хочу спросить: а где брат? С ним что?
Сам ложечку на столе пальцем нажимает, её перевернуть хочет. Играет ложечкой. В доме пока всё спокойно. Никто не болеет, гречневой крупы «достал». Масла постного на зиму заготовил.
— Не знаю. Живёт,— тарелкой в мойке стукнула.
— Где? — спрашивает муж.
Спокойно спрашивает — суббота, вечер. После обеда поспал немного. На работе у него не то чтобы хорошо — такого на стройке не бывает, а терпимо. А при «терпимо» могут и квартальную премию дать. Есть проблемы, есть, но жить можно.
— Не знаю,— Аня заметно раздражена.
Она энергичнее начинает мыть посуду, от этого и низ её домашнего платьица становится неспокойным.
— Мать с ним переписывается?
В вопросе его пусть небольшое, но высокомерие: он в гуще жизни. На большой стройке он, получает на уровне. И потом: нет-нет да почитает что из серьёзной литературы. А прочтя, отложит книгу, задумается.
— Вот у неё и спроси,— Аня поворачивается, смотрит на него. Готовая ещё сказать…
Идёт в другую комнату, там стучит дверцей шкафа.
Сидоров в коридор прошёл: плечо приподнято, лоб гармошкой. В темноте походил. Лицо у него сосредоточенное, с этим и в спальню прошёл. Ему непонятно…
— А сестра? У неё что? — не может остановиться супруг.
— Что, что! Тебе какое дело? — мимо него идёт.— Я твоей роднёй не интересуюсь, и мою оставь в покое,— это уже из кухни крикнула.
Дмитрий совсем не хотел обидеть, ему просто непонятно… Пошёл мириться. Аня стояла в кухне у окна. В тёмной комнате хорошо видно, как неспокойно на улице: фонарь качается, скрип его слышен. Резкие тени по стенам мечутся, лицо от этого у Ани меняется. Беззащитной показалась ему жена. Первую встречу в самолёте вспомнил. Как радовалась она новой квартире… Как такое забыть? Нехорошо ему — обидел Аню. К лицу её стал присматриваться.
— Ты извини меня. Я не хотел,— рукой её плечо погладил.— Ты же видишь…
Эти слова — «ты же видишь» — и себе не смог бы объяснить. Он убрал с прохода стул Жанны, поставил его к столу, на место.
— Оставь мою родню, меня оставь в покое,— тихо сказала Анна.— Сидит брат. Пьёт, сидит. Что тебе ещё надо от меня? — прошла к столу и этим же стулом о пол стукнула.— Туберкулёзом болен. Этого тебе достаточно?
Дмитрий в другую комнату ушёл, там в темноте походил, руки за спиной подержал. «Появился человек, вырос до полового созревания, причём без отца вырос, и… привет семье,— он собирает лоб гармошкой, голову к плечу клонит. Это он так выражает недоумение. На полу под ногой игрушка хрустнула.— Отец при этом… присутствует некоторое время,— он откидывает ногой остатки пластмассы.— Где попало, где попало игрушки валяются… Ножницы, если надо, никогда не найдёшь,— и это присовокупил. Но не остановился, а, походив в темноте, сделал предположение: заведи он любовницу, Аня расстроилась бы от этого мало. Объяснить себя могла бы нехорошим мужем.— Нет-нет, она, уверен, не была бы против,— ходит в темноте, мысли у него несветлые. Поток мысли какой-то: ножницы, сломанная игрушка, любовница.— На работу Ане надо устраиваться, на работу,— в другое упёрлась его мысль.— Утром обязательно поговорю».
Но Ане так и не пришлось поработать — горлышко слабое у дочери. Что ни весна — ангина у неё, да с нарывами. Корь перенесла, годом раньше свинкой переболела. Лекарства ей надо принимать аккуратно. А если здоровье позволяет, погода хорошая, то и погулять. И непременно — дважды: утром и к вечеру. Одевать только надо девочку соответственно — здесь глаз да глаз нужен. Естественно, Аня всё больше при дочери. И на прогулке, и дома. Уютно в её комнате тепловентилятор шумит, Жанна с куклой разговаривает, мама после обеда дремлет. Потом — телевизор, если интересная программа. Книгу почитает. Кто-то ей давал очень даже интересные книжки. На обложках у следователей глаза усталые, девицы грудастые, а глаза у них невинные-невинные. У преступников лица… не дышат они интеллектом.
Так и день проходит, Сидоров скоро с работы заявится. Надо ужин готовить, с веником по комнатам пройтись. А он всё-то недоволен: пальцем проведёт по полированной поверхности, оставит след и смотрит. Порядком Ане эти взгляды надоели, всё меньше обращает внимания на них. Иногда только скажет: «Какой же ты тяжёлый человек, Сидоров».
Права жена в этом, права. Резковата, конечно, но это от замкнутости, однообразия её жизни. Нигде не бывают. На юг, к морю бы им, да возможности нет. Север, расходы большие…
В августе, если погода позволяла, плавали на острова. Лучшее время их. Каждый день в памяти. Задолго до «дня Х» (отплытия) разрабатывался «вектор движения». Хорошо было планировать, уточнять. Глаза у Ани при этом… хорошие глаза у Ани. И дочь тут же, с воспоминаниями о прошлом лете.
Дмитрий Сидоров — глава семьи и добытчик — покровительствует этому. Он знает, какой и сколько можно «взять» рыбы. Груздь сырой пошёл, брусника по островам…
Краток отпуск (за вторую половину Сидоров брал компенсацию — на Севере живут, расходы большие), а длинна зимняя ночь. Света солнечного мало, от этого и раздражительность. Опять же, напомним, тяжеловат был Дмитрий характером. Один след пальцем на пыльной полировке мебели чего стоит…
Мало с кем сходилась Аня. Дружила с одной замужней, с окраины посёлка. Можно ли это дружбой назвать? Разговоры их — без начала, оканчивались ничем.
Подруга входила шумно, дышала тяжело. Снимала кожаное пальто на меху — престижное в их местах. Кричала почти в лицо:
— Сидоров, привет. Принеси-ка мне плечики.
Вешала пальто, недолго любовалась им, брала свою сумочку, в которой, в этом уверен Сидоров, была и пачка сигарет. Женщины уходили в детскую комнату, и подруга говорила:
— А мой-то мужик что удумал! — это о своём муже. (Зарабатывает мало. И вообще…)
— А мне Танька, я тебе о ней в прошлый раз рассказывала, и отвечает,— это о подчинённой ей продавщице.— Вот стервоза, а? — говорила подруга, ставшая заведующей секцией (у неё был диплом об окончании).— Зарплата, видите ли, у неё маленькая…
— Нет, дорогой ты наш покупатель, на дурничку у нас не пройдёт. Где чек? — это о слабом головкой пенсионере.— Так он, он — аж синий.
«Аж синий» уже слышал Дмитрий. Как и другое: о муже, о подчинённой продавщице. А покупатели?
На это отвечала Аня:
— Обнаглели…
Её не видно, но её легко представить в кресле, перебирающей что-нибудь руками.
— Если нет образования, что рыпаться? — о продавщице.
— Они думают: кругом придурки,— комментарий к поведению обнаглевшего старичка.
Не любил Дмитрий подругу Ани — курила в комнате.
Реже ездила к ней Аня. Туда же наезжала ещё одна, из осведомлённых. Она что-то заканчивала и до сих пор не утратила интерес к учёным вопросам.
— Есть доказательства: на Кавказе живут снежные люди. В пещерах,— начинает хозяйка о главном для неё на сегодня.
— Появились мутанты от совокупления сириусян с нашими землянками,— другая, из осведомлённых, не утратившая интереса к учёным вопросам (вероятно, из тех она, которым лучше бы и не говорить. Совсем).— Признаюсь вам, девочки, встретился мне в автобусе два месяца назад один тип… Интересный такой, только каким-то дымом от него воняет. Он мне говорит, а я как в гипнозе. Пальцем в низ живота тычет, зубы скалит, а я понять ничего не могу… Пошла с ним. Всё там у них грохочет, дым. А я такой слабой стала, ноги совсем не держат. Рядом какой-то топчан, на нём фуфайка брошена… Очнулась уже на дворе. Темно, какое-то животное о ногу трётся. Я — бежать. Как я бежала… Теперь вот на солёное тянет. Вчера известь ела,— печально закончила она.— А муж третий месяц за полярным кругом. Деньгу добывает… Выскребать «радость эту» теперь надо,— говорит громко, и через дверь слышно.
На это Аня ничего не сказала.
— Острят, надеюсь,— говорил на это Сидоров, слушая рассказ жены о посещении подруг. Наблюдал: не улыбнётся ли?
— Я, конечно, не верю,— говорила Аня,— но нельзя и исключать… Про это сейчас много пишут.
— А что, снежные люди пока не замечены в автобусах? — ещё смотрел. Нет, Аня не любит улыбаться.
— Ничего нельзя тебе рассказывать. Ничего. Сколько раз зарекалась. Может, когда и шутим… А ты на себя посмотри: только и научился, что язвить.
Последнее время Дмитрий надеялся на новую знакомую жены из соседнего подъезда; мальчик у неё, одних лет с его дочерью. Иногда они выходили с детьми во двор. Дети мячом играют, мамы с вязанием. Делятся опытом лечения настоями трав и подготовки детей к школе. Говорят между собою понятно.
Надеялся Дмитрий на новую знакомую, язвил иногда — остался ещё у него комплекс человека, который покупает на рынке фрукты, не спрашивая о цене. Который ещё поигрывает блестящей зажигалкой. А фактически — надо бы ему язычок-то свой попридержать. Сам он, как говорится, тоже «отнюдь и отнюдь». Только не дымом пропах, а смесью ацетилена, электросварки и морозного воздуха. Чем он лучше, если в конце квартала пришла к нему бабёнка от заказчика, а он ни много ни мало… Говорить противно!
Группу заказчика интересовала обоснованность перерасхода цельнотянутых труб «на отметке», а бабёнка оказалась гладенькой, домашней, мягко-уютной. Очочками в золотой оправе стала на него сверкать, а за ними глазки невинные. Раз-другой по прорабской прошла, рассуждая о цельнотянутых трубах, а попка у неё — ядрёная. Сразу видно: серьёзный представитель группы заказчика. Серьёзный. А он?
Не желаем описывать маразм случившегося. Только суть.
1. 1. Замужем. Муж у неё хороший (она настаивала на этом).
1. 2. Беременна. Это особенно заметно, если женщина становится в прорабской на четвереньки.
1. 3. Имени её старший прораб не расслышал сразу, а после полового акта посчитал спрашивать даму об этом бестактным.
1. 4. Акт был совершён под переходящим вымпелом победителя социалистического соревнования. Прямо-прямо под гордым профилем Ильича!
1. 5. Колготки у дамы пришли в негодность (цементная стяжка по бетонному полу выполнена с нарушениями III).
Далее о мужчине.
1. 1. На подсознательном уровне возник интерес опроститься-опуститься, но, вылезая из ямы, обнаружил: в помойке он был.
1. 2. Плохо ему стало — не то слово. Противен он себе!
— Сколько месяцев?
— Сколько есть, все мои. Ещё можно,— ответила представитель группы заказчика (она массировала колени).
Несколько дней Дмитрий ходил, присматривался к другим: не пахнет от него? Через пару недель позвонил в группу заказчика и предложил уточнить расход труб импортного производства, но уже со спиральным швом. Ему была обещана «сверка» на послезавтра. И опять как вылез он из нечистот. И ей не в радость «сверка»: хлюпала носом, сопельки вытирала платочком. О себе сказала:
— Гадкая я, гадкая… Муж у меня вон какой хороший.
Так что имел ли право язвить Сидоров? Как говорится, сам такой… Года через три он случайно встретил её с пацанёнком. Подумал о нём тоскливо. Непонятную обречённость окружающего почувствовал — широко раскинувшегося вокруг индустриального пейзажа. Насыщенного кранами, эстакадами, трубами, что уже в самое небо дымят. Лебёдки повизгивают заносчиво, поднимая высоко.
…Но вот в доме Сидоровых событие. Долгожданное, значительное: дочь в школу пошла. Выросла девочка хорошо, не по-северному румянец на щеке: папа содержит, мама у неё по дому.
Дмитрий опять к жене:
— Аня, на Севере живём, иди работать. Всё дорого. Халат у тебя… Диван не сегодня-завтра развалится. Подбери работу. По душе чтоб… Копейки сбережений нет.
Устроилась Аня в отделение, где раньше Наташа работала. Уходила утром не выспавшаяся, возвращалась усталая. А через месяц вернулась в слезах, стала лицо в подушку прятать. Обувь не сняла — расстроил кто-то сильно. Сидоров стал заходить с разных сторон, расспрашивать. Волосы жёлтые гладить. Немного успокоившись, она подняла к нему лицо:
— Я что, больным анекдоты нанялась рассказывать? Я — сестра. Медицинская,— она ещё повсхлипывала.— Этот участник войны… ну и что из того, что участник? Что? Пидорок он несчастный.
«Пидорок» — неожиданно для него. По крайней мере, этого слова не должно быть в его доме…
Случилось в это время ещё одно обстоятельство: подозрительное обнаружилось в здоровье дочери. Скоро об этом, к счастью, забылось. Но Аня была права.
— Простит ли нам Жанна, когда вырастет? Вон Мария Ивановна без своей брызгалки-ингалятора уже на улицу не выходит,— говорила, поднимая глаза.— Задыхается. На днях во дворе видела.
Дмитрий незнаком с Марией Ивановной, но понимал: дочь у него, её беречь надо. Вынуждена была уволиться Аня с работы. Бог с ним, с диваном старым и халатиком Ани; не надо и сбережений.
Случайно разговорился Дмитрий с одним из больничных, но не случайно стал спрашивать, почему не смогла работать Аня. Ответил больничный так:
— Пока в спину не толкнут — со стула не встанет.
Он немного ещё поотворачивался и закончил:
— Грубовата она у вас.
Была какая-то полоса невезений, стечение обстоятельств. Начнёт Дмитрий говорить с женой о её работе — какая-нибудь да беда случится с Жанной. Ангина у неё, ногу как-то подвернула. Стал он Аню в недосмотре за дочерью упрекать:
— Когда ты выспишься, наконец? Живот твой уже раньше тебя стал показываться из-за угла.
Конечно, это преувеличение. И по поводу «пыль везде» — не прав. Ещё говорил:
— Ходишь и спишь на ходу.
В ноябре, вернувшись с работы в один из вечеров — пасмурных и тоскливых, Дмитрий увидел Аню не в унынии, как обычно, а ещё и расстроенной. Веки красные. Платочек в руке мнёт. Перед ней на столе лежало письмо от матери, где сообщалось о смерти Аниного брата Веньки. Его выпустили из зоны, чтоб помер по-человечески. Особенно расстроили Аню слова о последних часах жизни брата. «Перед смертью,— писала мать,— пытал у меня: почему он такой, что смеялся над другими? Говорил, одно хорошее сделал — изувечил в зоне какого-то сборщика клюквы. За него и добавили ему срок». Ещё тёща писала, что Венька вспоминал, как он с Аней в детстве бегал босиком по лужам и сам плакал. А когда стал отходить, то в беспамятстве говорил: почему он и за что? Переживал, что изгалялся над каким-то стариком, потому что тот смотрел ему в глаза.
«Кланяются,— писала тёща,— сестра Ольга и её муж. Он удочерил её Катьку. Мебель новую они купили. Муж хороший, живут дружно, но шибко строгий он к ней. Смотрит за ней строго, а то и похуже бывает. Я Ольге говорила, чтоб пригрозила ему милицией, но она сказала, что любит его и чтоб я не лезла в их дела. Говорит, что в мае у них будет ребёнок, и обязательно — мальчик».
Дмитрий впервые видел такой расстроенной жену. Он целовал солёную щёку, прижимал её к себе.
— Что делать, что делать? Надо жить,— говорил он ей в ухо.
В тот вечер они пили чай с мёдом и тогда же решили летом съездить к старикам. Он уверен: им это будет приятно. Ещё Дмитрий объяснил, что «клюквенник» — он знает, потому как на Севере живёт,— это церковный вор. На это Аня сказала:
— Пусть. Так ему и надо… Купи-ка пряжи,— сказала она.— Я свяжу что-нибудь.
— Прекрасная задумка.
— Свяжу-ка я твоему любимому папеньке… пуловер.
— Прекрасная задумка. Прекрасная. Болеет отец. Теперь ему внимание особенно дорого. Его радость гарантирую.
Они сидели на кухне. Муж и жена, чай пьют. Он откинулся на спинку стула, его рука на столе свободно лежит. Аня иногда встаёт, чтобы подать мужу, убрать. Хороший это был вечер. Памятный.
Летом и поехали навестить родителей. У отца походка изменилась. Старческой называется такая походка. Какой-то мнительный он. Говорит с Аней, а сам нет-нет да в глаза заглянет. Как ответ там ищет. Трудно сказать, что есть следствие, а что причина, и тем более — что есть предтеча всему, но только и Аня обременена чем-то. Стариков, как говорится, хлебом не корми, а только дай поговорить. А она свёкру носки вяжет или где-нибудь в уголке книжку читает. Дочь к ней жмётся. К своей тётке отказывается ходить:
— А что она… разговаривает?
Потом поехали гостить к Аниной маме. Окна её дома всё так же в землю смотрят, один в сторону отворачивается. Под ним на завалинке всё та же кошка — состарившаяся, местами облезлая. Шея, с пучками редких на ней волос, просвечивает. Подслеповатыми глазами на Дмитрия посмотрела. Видимо, набегалась… Фактически и материнства-то не испытала — тёща аккуратно топила её котят в ведре. И она — её хозяйка — постарела, и её «горки» оказались крутыми. В один из вечеров Дмитрий испытал острое чувство жалости к старому человеку: тёща стояла у стола, держалась за него. Как земля у неё под ногами неспокойна. «Старость»,— подумал о Хамитянской зять. Ему стало жалко её.
— Садитесь, мама,— впервые так назвал её.
Стул подвинул, за локоть поддержал.
Свою усадьбу «со всеми надворными постройками» старуха завещала Кате. Ходит к ней внучка аккуратно: принесёт из магазина продуктов, дров наносит, пол подотрёт. С бабушкой поговорит. Оля с мужем приходили знакомиться. А он и правда хороший: внимательно слушает, о чём ему говорят. Рядом — жена, но впечатление такое: чуть сбоку и за мужем она. Один раз Дмитрий видел: щекой к его плечу прислонилась. В пелёнках у неё новая жизнь копошится. Свояком Оля называла Дмитрия.
На окраине села рабочий посёлок вырос, на деревню наступает. Уже недалеко сваебойка стучит. Деревянные дома вздрагивают. А среди них есть и хорошие постройки. Кирпичные, на хороших фундаментах. Содрогаются и кирпичные, и на каменных фундаментах. Сварка по ночам сверкает в тёмное небо. Явный прогресс. Анины подруги разъехались — за ещё большим прогрессом в город устремились. И Аня всё реже вяжет, всё больше с книжкой, в уголке. Иногда только посмотрит вокруг себя грустно. Видимо, тоскует она по отчему дому, которого нет.
Так и годы прошли. Аня — дома, с дочерью. Дмитрий денежку зарабатывал, продукты носил. Дочери уже шестнадцать. Красивая Жанна. Одевается хорошо — возраст у неё такой: дублёнка, костюмчики к лицу. Через знакомых сапоги ей купили. Хорошие сапожки, тёплые. Не у многих в их классе такие. А в школе учителя о ней говорят: проблемная девочка. «Походка… какая-то угловатая»,— отметил отец, наблюдая дочь со стороны.
Как-то, проходя мимо её комнаты, Дмитрий случайно увидел её взгляд на себе. И вспомнил давний-давний день — голубое августовское небо в барашках, молодую Аню, дочь в коляске и их враждебность. Теперь из детской комнаты на него смотрел человек, имеющий программу на иной результат. Отцу показалось: даже цвет кожи лица был «не его». В минуту почувствовал это. И не знал, что сказать, а только ушёл на балкон. Прикурив от спички, дым вдыхал глубоко. Спиной к стене привалился, глаза закрыл. «Да,— тихо себе сказал.— Очень странный взгляд,— но хочется успокоить себя подростковым созреванием у дочери.— Физиология. Шестнадцать ей».
Сколько уже лет Сидоров — муж и отец — успокоиться не может. Причину хочет найти, как он это называет, отчуждения. К жене ищет подход; дочь подросла — и к ней пытается найти путь. Не может его понять старшеклассница: зачем отцу «все эти разговоры»? Про школу, какой у неё любимый предмет и кто преподаватель. Учится же, в школу ходит. Что это его «колышет»? Жанна уходила в свою комнату, в руку книжку брала — не подступится теперь отец с разговорами. Ему хочется верить, что конфликтом отцов и детей это называется.
На работе у него… не очень-то. Как война идёт: редко какой день ему не «разъясняют». Потом могут зарплату повысить, а премию за «несвоевременность» срезать наполовину. Через неделю, а то и назавтра похвалить. Премию выдать.
Тогда Дмитрий говорил жене:
— Тебе, целевым назначением. Себе купи что-нибудь. Обувь у тебя — вон какая… А это тебе, Жанна,— и протягивал по заготовленной купюре.
Но ему казалось странным: не скоро расходовала эти деньги жена. Иногда совсем ничего не покупала — на продукты всё уходило. А на них расходовалось в семье много. На это сердился Сидоров:
— Готовь оленину с каким-нибудь гарниром…
С этим жена соглашалась, головой молча кивала. Ещё он о стоимости выбрасываемых ею продуктов говорил. И на это она кивала: надо, надо следить за тем, что хранится в холодильнике. А скорее — с занудой спорить не хотела. Вот и дожил он до дней, когда Аня не крикнет: «Димушкин, завтракать»,— а, проходя мимо, скажет: «Завтракать».
В один из вечеров — спокойных, с крупными хлопьями снега и не по-северному тёплых — встретил Дмитрий маму Наташи. Грустно ему, воспоминания у него. Забыть не может, как говорила, ходила Наташа, как садилась в комнате на его диван. В каждом движении её — женственное.
Живёт она в большом городе, в большой поликлинике работает.
— Муж у неё,— мать помялась,— хороший муж. Живут дружно. Сын у них растёт, в седьмой класс перешёл,— ещё как думает, говорить ли.— В школьной спортивной олимпиаде участвовал… Читает. Пока всё хорошо. А как вы решили с Жанной? — спрашивает, а лицо — как сочувствие этим вопросом выражает.— Извини, в посёлке живём, многое знаем.
— Надо ещё школу ей закончить, а там видно будет. Может, и в строительный пойдёт.
Он хотел ещё о семейных традициях порассуждать, но заметил: Наташина мама посмотрела на него особенно. А потом и вовсе взгляд перевела на его обувь.
— Прощай, Дима. Прощай, дорогой ты мой,— и пальцем в перчатке по красивой эмблеме на его куртке провела. Уже шаг прочь сделала, но остановилась.— Ты извини меня, старуху, Дима. Извини. А как у тебя с Аней? — опять смотрит непросто.
«Это — женское,— думает Сидоров,— возраст у неё». Она же к нему ещё шаг делает…
Тихо снег садится. У него сердце заныло от воспоминаний. Последнюю встречу с Наташей вспомнил: она молча собирает одежду, чтобы уйти… Теперь у неё сын, в седьмом классе он. Читает, в спортивной команде…
Зачем-то, не к месту, ещё вспомнил: они вдвоём с Наташей на моторной лодке. Широкая в том месте река — берег только просматривается. Ветер встречный. Рубашка её в клеточку парусинит. Брюки светлые. Правая рука на руле, а левой ему честь отдаёт. Дурачится. Смеётся, а на щёчках ямочки. Красивая она — Наташа. И август в тот год был тёплый, сухой. Последний день лета. Река огромная, и как же много на ней островов! На них — сосны, напоённые запахом хвои… Нет, это не элегия, это — тоска по ушедшему времени. Больших размеров бывает эта тоска.
Права оказалась несостоявшаяся тёща, права: нельзя быть таким, чтобы о беременности своей дочери — шестнадцати лет! — узнать на улице. У Жанны уже животик обнаружился, а он… а он с генподрядчиком графики согласовывает, свой коллектив монтажный озадачивает. Обязуется «монтировать с колёс»! Оказывается, и животик тоже готовится к монтажу, и тоже в положенный ему срок. «Всё-то хмурилась, вот и результат,— говорил себе Сидоров, перемещаясь быстрым шагом в сторону своей трёхкомнатной, светлой и благоустроенной квартиры.— Что-то всё вам не так, исподлобья смотрите, бычитесь»,— это уже в своей квартире заканчивает он монолог.
В тот вечер поужинать забыл Дмитрий Петрович, ночь прихватил: о своей трудной работе сказал, в адрес книжных следователей выражался. Бандитов, грудастых баб нехорошо упомянул. Дочку красавицей называл, объяснений требовал. Аня плакала, Жанна в подушку уткнулась — животик от папы прятала. А папа о том, что он «пашет», а дома?..
— Кто кормить будет тебя и твоего…— но сдержался, не сказал нехорошего слова.
Но всё равно, всё равно нехорошо говорил в тот день Сидоров. Как потом скажет Аня, слюной брызгал.
С того вечера Жанна стала избегать отца. Не хмурилась — этого теперь мало, это в прошлом, а и в комнату не войдёт, если там отец. С матерью говорит — как помирать собирается (сильно обидел отец). И Аня уже не говорит: «Ужинать»,— а молча ставит на стол тарелку и уходит.
Скоро захотелось примирения Дмитрию Петровичу: дочь мамой станет. Себя, свои слова вспоминает: нехорошо говорил он. Можно было помягче сказать, а теперь… Его дочь ему… не то чтобы внука… подарит, но его же это будет кровь. Мириться надо! Да, видно, опоздал с этим. Аня уже говорила во дворе, что тяжёлый Сидоров человек, невоспитанный. А кое-кому (из соседей) — об отсутствии у мужа должного такта в общении с людьми. Подружкам объявила:
— Не любит он людей.
Во дворе останавливалась поговорить. Откуда и взялось… Как прорвало её. Но случались у неё и срывы. Как-то на «нет должного такта…» один мужчина, из строителей, тоже обнаружил свою невоспитанность. Да ещё задиристо так сказал (сморкаясь на снег):
— Побольше бы нам таких прорабов. И вообще таких людей.
Сразу видно строителя. Они же грубые.
Леной назвали внучку. Но не радовало деда сходство — Жанночка тоже была похожа на него. Нехорошее предчувствует Дмитрий Петрович, но вновь у него прибавилось надежды, что Аня дом полюбит. Девчонке свежий воздух нужен — влажную уборку станет бабушка делать. Вместе с дочерью. Вещи на свои места положат, телевизор отдохнёт. Хорошо бы на обед ему что-нибудь не из концентратов…
Стали к Жанне заходить молодые люди. Но уже постарше школьного возраста и развития повыше — знают слова «авангард» и «тяжёлый рок». Не любил Дмитрий Петрович «мальчиков». «Это у меня тяжёлый рок, а у вас он с чего тяжёлый, если в глазах мыслишка куцая? Физиология у вас: пожрать повкуснее, в туалет сходить. Какую-нибудь дурочку трахнуть… Кто-то один из них, кто-то один из них»,— присматривался дед к «мальчикам». Сходство с внучкой искал.
У одного он увидел — тоненький проводочек из уха тянется. Взгляд отсутствующий. Как бы не в этом коридоре он теперь. «Больной, наверное. Кто-то же должен наблюдать за ним,— сочувствует Дмитрий Петрович. На этом хорошо бы ему и закончить мысль, но нет, он продолжает: — Трахаться пришёл, малахольный ты мой»,— а сам принимает от мальчика пальто, на вешалке его устраивает.
Несносными иногда становятся мужики. Чем-нибудь, чем-нибудь да недовольны они. Вот и Сидоров опять нудит:
— Аня, иди работать. Иди. На одну зарплату нам тяжело. Пацанке фрукты нужны,— как убеждает её. На халат посмотрит: — Всё поизносилось.
Жена молчит, как человек, который знает больше.
— Это у нас никто не бывает,— гнёт своё муж.— А если кто зайдёт? Ты же ещё молодая женщина, а такая… такая безразличная,— он сел на стул, локти на стол, а ладонями голову сжимает.— Давай в доме будем всё налаживать,— говорит примирительно, смотрит с надеждой. Можно сказать, душу выворачивает перед женой.— Это наш с тобою дом. Дочь у нас, внучка,— он очень искренен.
Через два месяца, замордованная разговорами об обрямкавшемся халате, витаминах и домостроительстве, Аня пошла работать. Возвращалась вечером усталая, как не медицинской сестрой она в медпункте, а уголь долбит в забое. До разговоров ей? Отвечала на вопросы, но односложно. Готовила себе что побыстрее, иногда ужинала тем, что осталось от Жанны. Отдыхала час-другой, телевизор с часок посмотрит, книжечку полистает. Так и шли её дни. Безрадостные, надо признать, дни.
В воскресенье Аня ездила к подружкам. Отдушиной она эту поездку называла. Кстати! Та женщина, что имела контакт с существом, пропахшим дымом, мальчика родила. Узнав об этом, рассказывала Аня, муж остался на северных островах.
— Полярных медведей там много, деньги зарабатывает большие, а на содержание своих детей гроши высылает,— не нравятся Ане мужчины, что дурно содержат детей и внуков.
Жизнь Сидорова выгодно отличается от той, которую имеет человек на островах. Тепло ему, полярный медведь в квартире не замечен. Макароны, каши ему варят, на десерт фруктово-ягодный кисель имеет. Бруснику в сахаре кушает. На прошлой неделе штаны купил. Казалось бы, грех жаловаться. А он успокоиться не может, с разных сторон заходит: пытается внедрить в своей семье прогрессивный метод разделения труда. Свежесть идеи в том, что они с Аней работают, на жизнь зарабатывают, а дочь готовит завтраки и ужины. Основные продукты закупает он, Аня еженедельно делает большую уборку, а дочь поддерживает в доме порядок.
— Так во всех семьях,— говорит спокойно, а думает другое: «Между собою разговаривают».— Деньги я все отдаю, а, вернувшись с работы, картошку чищу. Стираю по воскресеньям. Не могу я пойти на работу в грязной рубашке. Не могу. Да ещё — при галстуке. Жанна!
— Ну что — Жанна?! — смотрит дочь сердито, Лену энергично на руках качает.
Но всё же удалось на этот раз переломить ситуацию отцу: случилось разделение. Стала варить дочь щи из консервной банки, гречку, макароны (в подсоленной воде). На это отец деликатно намекнул на оленину, тушенную с овощами.
— Вареники с творогом у нас часто делала мать. Блины отец любил,— сказал, но не посмотрел на дочь.
И правильно сделал: ребёнок же у неё маленький. До приготовления ли деликатесов ей, стирки отцовских рубах? Только начнёт стирать, а Ленка как чувствует — реветь начинает. И потом, Жанна — молодая, ей и почитать хочется, подружка есть у неё. Молодой человек к ней захаживает. Правду сказать, в возрасте уже молодой человек.
Как-то вернулся Дмитрий Петрович совсем не в духе. Видно, в тот день ему на работе начальство хорошо «разъяснило», а он, под впечатлением, вспылил. Стал выкрикивать:
— Я вас содержу, не дам больше ни копейки. Сам готовлю, стираю; постельное бельё — как у того «сириусянина на топчане»,— и напоследок: — А ты, ты неспособна к воспитанию детей! — на Аню пальцем показал.
В тот день и случилось разделение. Настоящее.
Спит теперь Дмитрий Петрович в другой комнате, на диване, купленном им в тот день, когда он Аню из роддома привёз. Радостное тогда у Ани было лицо: конец страданий и новая жизнь впереди. Теперь вот и у него новая жизнь. «Странные па вытанцовывает со мною судьба»,— рассматривал он постаревший диван.
Нехорошее чувство стало у него появляться, что испытал давно: чужие ему жена и дочь. Как во враждебном лагере они. Если не наоборот — он уже среди них.
Не прошли бесследно его ночные размышления. Потянуло его на анализ, чтобы, обобщив материал, почувствовать свои координаты. Была в этом ещё некая потребность умилиться своим падением, потому как к старости дело. Стал перебирать в памяти знакомые семьи… Не напрашивался, но не откажется «пойти в народ», если пригласят.
Года четыре было внучке, шёл Дмитрий Петрович с работы с мастером соседнего участка. Злоупотреблял мастер — знали, но не об этом теперь. Случайно шли вместе, да не случайно Сидоров не отказался зайти к нему. Как бы чай он согласился попробовать. Особенной заварки чай. А фактически имел он интерес познакомиться с дочерью мастера — она училась вместе с Жанной, а теперь года два как работает, учится заочно.
Зашли. В коридоре обувь на полке. Стены — как к ним не прикасались, отмечает гость. Дочь мастера вышла в коридор.
— Как учёба? — спрашивает Дмитрий Петрович.
— Стараемся,— улыбается, обувь домашнюю подаёт.
— Что в школе? — отец.— Тетради раздали?
На этот вопрос сын (пацанёнок лет двенадцати) ответил конкретно: раздали, по сочинению ему — тройка. О чём-то мать спросила, чулки у неё не морщинят.
Хотел Сидоров увидеть что-нибудь из их негатива — ради правды и уточнения своих координат, но не успел. Уже и глазами по комнате повёл, а девушка в это время стала тихо пересказывать матери какой-то сон. Она теперь его вспомнила. Не прислушивался гость, о чём сон, а только услышал, что у неё должно быть всё хорошо. Мог утверждать Сидоров: при этих словах она смутилась. Специалист по монтажу оборудования, сложного порой, готов был крякнуть: он понимает, о чём говорят!
«Пьёт мастер»,— с этим негативом и вышел. Не радуясь, сожалея.
В другой семье — зашёл справиться о здоровье рабочего — заговорили о выращивании картофеля. Очень скороспелого (сорок дней), неприхотливого. На их широте успевает вырасти, но надо иметь плёнку для прогрева земли. Дочь у рабочего, года на два старше Жанны, разведена. (Очень хотелось узнать Дмитрию Петровичу: почему? Не посмел.) Она принесла какой-то журнал и стала там показывать отцу таблицу. На телевизоре у них ваза с корявыми ветками лиственницы. Не было у меня подобного, думает Сидоров, не обсуждали журнал.
«Ну хорошо,— обобщает Дмитрий Петрович в ночи на продавленном, расхлябанном, местами засаленном диване,— при постороннем мужчине девушки ведут себя лучше. Но когда ко мне кто-то приходил (были случаи), что говорили домашние? Аня здоровалась, но чтобы сразу уйти в комнату. Чай, если попрошу, заварит, сахар на стол поставит. Дочь… дочь только прислушается: не к ней ли кто? И потом, что будет, если я предложу выращивать под плёнкой картофель?» Скажем так: были у Дмитрия Петровича и отрицательные примеры. Негативы, как он говорил. Парень-наркоман из соседнего подъезда; старушка, сданная в дом престарелых сыном (называла его чужим именем, себя в зеркале не узнавала). Были примеры, но другое помнилось ему.
Его — исследователя вопроса — можно сказать, «добил» один рабочий-бетонщик. Шли на автобус вместе. Этот парень и рассказывает:
— Летом, два месяца, был на востоке, у моряУ меня там дядька по матери живёт. Хорошо там… Если погода позволяла, весь день были на берегу. Обед с собой брали. Какая там красивая галька: зелёная, красная, белая, чёрная! В прожилках, крапинках… Прибой шумит, чайки…
Вот и всё, весь недлинный рассказ. Дошли до остановки. Сидоров расстроен, сутулится, глаза в землю.
Сошёл с автобуса, идти домой не хочет. Спиною о столб фонарный опёрся, стал взглядом женщину провожать. «Дома разговаривает. С родными-близкими переписывается. Папу помнит»,— язвит поизносившийся на северной стройке человек. (Шестидесятая широта — это что-нибудь…)
Казалось, на этом и точку мог бы поставить: прав он, прав. Может, и прав, да не совсем. Оказалось, не всё просто с его женой — урождённой Хамитянской. Скоро после разговора с молодым бетонщиком решил он маленько поэкспериментировать. Свои обобщения на прочность испытать.
Подобрал он вечерок подходящий, условия создал. Аня что-то спросила, он что-то ответил. О её здоровье заговорил. (А вид у жены… неважный у неё вид. Мешки под глазами, ночами покашливает.)
— О здоровье нам надо подумать,— говорит.— На лыжах не ходим, в лесу сто лет не были.
Стал говорить об участке земли, что дают у них в постройкоме для тех, кто желает попробовать себя в огородничестве.
— Это сразу за Падью,— начинает он.— Место хорошее, недалеко. Многие берут. Картошку какую-то нашли, что вырасти у нас успевает. Говорят, землю надо вскапывать по осени, а весной хорошо укрывать плёнкой. А безопаснее всего,— смотрит ей в глаза,— петрушку и чеснок выращивать. У нас есть один, так он по этой части дока, всё знает. Третий год у него там земля.
Говорит Дмитрий Петрович, наблюдает. Наблюдает и обнаруживает, что Аня, его постаревшая Аня, становится красивой. Пусть — грустной, но и красивой. Иначе не скажешь. Она спрашивает, и от этого всё менее себя красивым чувствует муж. Ошибся он. Аня любит землю. Правильнее сказать, тоскует по ней.
— Ань, а почему ты дома, там, где жила мать, ничего не садила? Огород пустовал. Не весь, но много.
— Ты знаешь, Димушкин,— она молчит, рука её на столе спокойна,— ты вот иногда читаешь толстые книги, тогда скажи мне: почему меня тянет к земле? Сад люблю.
— А мать?
— Что мать? Не хотела огородом заниматься, как по конторам стала работать. Сердилась, если что я садила по-своему. Ты знаешь… в молодые годы часто, а теперь уже и не помню когда, видела я один сон. По крайней мере, похожие сны. Как вернулась я откуда-то и работаю в саду. Запущен он, травой сорной зарос.
Лицо у жены в минуту постарело. В доме их тихо, спокойно. Дочь, внучка спят. Муж и жена — в годах уже — кофе пьют, говорят тихо. Фонарь на дворе не скрипит, тени от ветвей тополя лежат спокойно. Давно уже такого не было.
— Ты знаешь, как хозяин у сада есть, а я в работницах у него. Знаю, строгий он, но и награда за прилежание,— она помялась, подыскивая слово,— большая. Люблю его даже за то, что он строгий,— тихо говорит жена.— Просыпаюсь и… тоска у меня по тому саду. Что пишут в твоих книгах, как сон расшифровывается? — глаз на него прищурила, рука на столе лежит спокойно.— Говорят, вещие бывают.
Дмитрий ложечку тихонько двигает. Любил он так делать, иногда и не замечал за собою этого.
— Тепло было в саду, солнца много,— вспоминает Аня. Другой она человек в эту минуту.— А в огороде, в теперешнем огороде, работать не буду…
К этому времени назрела необходимость экономической перестройки в обществе. Всё заметнее прихрамывая, развитой социализм энергично имитировал движение. Под вскрикивание об общечеловеческих ценностях в страну тихо въехал запломбированный вагон. В стране объявилась группа монетаристов. Всё более насыщая себя высокообразованными людьми, группа стала лечить шоком народишко наш, обленившийся вконец.
До посёлка гидростроителей добрались «терапевты» — на отдых отправляют, кому время пришло. Скоро Дмитрия Петровича пригласило руководство: беседовали, приятности говорили. Предлагали отдых заслуженный. Через месяц под аплодисменты ему вручили толстенький конверт. Много денег в конверте, но мало можно купить на них, если — пару лёгкой обуви… Умилился, уже и готов прослезиться начинающий пенсионер от пожеланий, рукопожатий и похлопываний, да нет-нет и подумает: «Чем жить будем? Аня мало получает, и те задерживают. Дочь не работает. Место ждёт — не Дунька толстопятая. Ей надо хорошее место,— язвит старый, возвращаясь домой с пакетом.— Противные журналы свои читает. И Ленка растёт такая же: что ни спроси, один ответ: «Нормально». И быстрее в сторону, чтоб дед ещё не заговорил. Какое «нормально», если в доме доброго слова никто не говорит? Это что за напасть такая?» — и в этот торжественный для него вечер он неспокоен. Виновного ищет, на слове «напасть» ударение делает.
Во внучке стал узнавать Аню. Не особенно и удивился, что после восьмого класса Лена объявила, что хватит ей сидеть на чьей-то шее.
— Девочка уже большeнькая,— говорит, поглаживая ладонями бёдра.
И что она решила попробовать себя на материке. Она, наконец, желает иметь место под солнцем. Образование получить, но заочно. Так многие теперь поступают. Её мама на это молчит, смотрит, если не сказать — присматривается, как бы узнаёт кого-то из родственников. Только дня через два сказала, нахмурившись:
— Пусть едет. Не одна, с подругой. Тётка у неё в общежитии работает.
Подругу эту Сидоров наблюдал: умела она отставить ногу, уверенная, что за такую-то ножку, да в большом городе, много ей будет привилегий. Ещё дня через два бабушка Аня сказала:
— Как хочет. Вон какая корова.
— Там врачи-логопеды. Настоящие,— ещё объясняла деду свой отъезд девушка.
Она плохо говорила букву «л», шепелявила. Говорила: «Ябочко ма...инькое, зеё…ненькое». А в остальном — развития она нормального, гладенькой выросла девушка.
— Буду помогать,— заявил дед,— работать пойду. Дежурным, на вахте. Как не помочь? Хорошо помогать тому, у кого спина мокрая.
Не к месту говорит. Ведь знает: этим он озлобляет своих домашних. Они много наслышаны о «спине, которая должна быть мокрой».
— Дедусик,— прислоняется к нему Лена,— учиться пойду. Лечиться буду. Места под солнцем добиваться надо.
— Леночка! Твёрдо! Обещаю… Ты только пиши,— а сам плечо гладит у внученьки. Стоит пряменько.
— Пиши, пиши,— говорит Жанна, смотрит пристально — как узнала в ней кого.
Не верит она в слово «дедусик». Ну не верит, и всё. Не может такого быть.
Ещё с месяц пожила Лена дома — дело одно у неё было, в больнице.
— Не забывай нас,— сказала Аня внучке, щекой коснулась.
Потом стала пальцами шею пальпировать. Что-то нехорошо там у неё.
— Прощай, Лена. Веди себя хорошо,— напутствует мама.
В живот легонько пальцем ткнула.
— Леночка, как обещал… Только учись,— просит дед.
Голову её к себе клонит, поцеловать ему свою внучку хочется. Ещё немного — и прослезится старый.
Лена подняла чемодан и легко взмахнула ручкой. Маникюр у неё на пальчиках в крапинку: на тёмном фоне золотые точечки. С этим и вышла. К окну подошёл Дмитрий Петрович: какой-то мужчина усаживал его Лену в машину. Вот, собственно, и всё. Улетела внучка. Совсем.
С полгода ждал «дедусик» письма о поступлении внучки в техникум. Скорее, в торговый. Деньги, как обещал, дважды высылал. Весточки ждал, на дороговизну книжек-учебников сетовал. Ждал, вспоминал, пока однажды Аня, став к нему поближе, не сказала:
— Ты куда это деньги-то фуришь? Она же больше тебя имеет, заполошный. Вместе с твоей пенсией!
На это только и мог он ответить:
— Ты, ты…
Всего несколько слов, и опять он на земле, в своей комнате, на продавленном диване. И там её голос слышен:
— Ленка за месяц может иметь столько, сколько ты за год, когда таскал по стройке какие-то там железячки хреновые… Ну придурок, ну и придурок,— как прорвало.
В принципе, её понять можно: в доме — нехватки. Мяса забыли вкус, рыбку красную кушали — пожалуй, с год прошло. А из соседнего дома мужик, вроде ничем не примечательный, особняк выстроил, яхта прогулочная у него…
Интереса не стало работать; сослался Дмитрий Петрович на нездоровье, уволился. И правильно: зачем держать старика, если его как-то видели под строительным краном? Что он забыл? Как оказался там? Вокруг него «майна-вира», а он в задумчивости что-то высматривает за горизонтом.
Много теперь времени у пенсионера: газетой на диване пошелестит, про перестройку почитает. Теперь она шагает по стране семимильными шагами. Прислушается во дворе, о чём говорят старики. Ему на скамейке место, кто помоложе, уступит. С некоторыми работали вместе. Всякое было… Ответит, если кто спросит. Заспешит уйти, если о чьих-то дочерях-внуках речь пойдёт.
С Жанной ему всегда было трудно. А теперь и вовсе: на любой вопрос ответ получает, в котором и ответа нет. Чаще стала вопросом отвечать. Коридор ей становится узким, если по нему отец перемещается. И её понять надо: не может она работу подобрать. Но живут же другие… Ей-то обидно. Вон её подруга — и у неё ребёнок (почти уверена от кого) — тоже не работает. Но, между прочим, и в ус не дует. <…>
В один из вечеров к нему в комнату пришли жена с дочерью. Они сели по обе стороны и, переглянувшись, предложили ему поработать ещё. Они знают: его звали дежурить на насосную станцию второго подъёма. Они узнавали — платят там аккуратно. Это так было бы кстати теперь. Но он может и на своё усмотрение что-нибудь подобрать, только чтоб платили нормально, как другим. Привели примеры: люди его возраста, а дома не сидят. Или вот, например… и так далее. Смотрят на него прямо.
— Понимаешь ли ты ответственность перед семьёй, папа?! — это уже в конце, как аккорд, сделала Аня.
Ещё напомнила о дочери, которая у них есть. Внучку упомянула. От этих слов Жанна собрала губы в гузку, смотреть стала в пол. Платочек в руке теребит. Мама её чуть покачивается в стороны, взгляд усталый, веки тяжёлые. Нет, это не игра… Дмитрий Петрович вспомнил старые сапоги Жанны. Очень старые. Шапочка у неё вязаная — «ленинградка» называется. Холодная для Севера. Жалко ему Жанну. Дочь она ему. Вот подойди она сейчас к нему, обними, скажи просто: «Помоги, отец. Ошиблась…» Нет, не подошла, не сказала…
— А зачем? Кого я ещё должен кормить? — вопросом задиристо ответил Сидоров, глаз при этом щурил.— Питаюсь концентратами. Мне хватает. И вам кое-что перепадает.
Перечислять начал: оплату квартиры, коммунальных услуг (телефон не забыл упомянуть). Наконец, стоимость лекарств для семьи — он платит! И так далее, и тому подобное: как это бывает у людей, не понимающих ответственности перед семьёй.
На это Аня ему заметила, что он прожил жизнь пеньком, если к старости денег не скопил:
— Толку из того, что всю жизнь «пахал»? Кому нужна теперь твоя «пашня»? Вон люди — имеют всё.
Жанна на него смотрит, не одобряет она поведение отца. Неудачный ей попался отец.
Скоро Аня сказала:
— Козёл ты, козёл.
Это через недельку после их беседы. Нехорошо сказала, но фактически он сам виноват — плиту залил щами. Кусочки от них — неаккуратного вида — оставил после себя.
— Ты же дура. Слабоумная! — крикнул старик.
— Поговори, поговори у нас… Мы тебя сдадим куда следует,— спокойно ответила Аня, поворачивая голову в сторону комнаты дочери.
Жанна вышла, руки на груди скрестила, опять у неё осуждающий взгляд: ни черта работать отец не хочет! Жрёт свои консервы да в туалет ходит. Зайти туда после него невозможно.
Жаловалась она как-то матери:
— Монету римскую продавать не желает. Четвёртый век, цезарь какой-то. Всё у него перерыла — нигде нет! Ну и что — память об отце-матери?! Какая память, если померли? Так теперь нужны деньги, а он? Во наглый…
А ведь когда-то как он суетился, если болелаУ всех отцы как отцы, а этот… Пахнуть стало от него нехорошо.
Такой был взгляд у Жанны, на груди руки скрестившей.
«Ну дела,— говорил себе в ночи Сидоров.— Вот такие мои дела,— шевелил губами, осматриваясь в сумерках комнаты.— Продай им монету (император Константин, бронза), потому как им вкусненького хочется. Мяска, рыбки. Какая память? Тогда же работать надо. Каждый день. От и до!»
Не выдержал однажды заслуженный монтажник и победитель соцсоревнований (грамоты у него, в отдельной папочке они), замахнулся, а потом и толкнул жену. Она дочь позвала. Жанна поступку отца дала развёрнутое определение:
— Ты что, совсем обнаглел? — и далее о другом, о другом, но наболело-то как.— Трусы свои драные сушишь в комнате, пройти невозможно. Есть противно, приличного человека в дом нельзя пригласить.
Ещё немного — и может выразиться. Осерчала.
— Маразматик! — взвизгнула Аня.— Это до каких пор он будет издеваться над нами, Жанночка? — губы у неё трясутся.
Выход они с дочкой ищут и не находят его.
Не заругался на это Сидоров, стерпел. Понимает: до рукоприкладства один шаг остался.
«Нехорошо всё это…— думает он длинными ночами, укутывая сухое тело старым ватным одеялом.— Не хватало — милицию вызовут,— беспокоится на продавленном диване с серым пятном на спинке — в том месте, где держится, вставая.— Человек я старый, износившийся… Узкими коридоры стали, проходу мешаю,— синтезирует он события последних дней.— Могут и └бытовуху“ устроить. Ума для этого не надо»,— и прислушивается к тяжёлому дыханию телевизора в соседней комнате.
С месяц назад, проходя мимо открытой двери, он случайно увидел на экране телевизора совокупление (обыкновенное). Было такое ему неожиданно, не мог он понять… К экрану присматривается, поверить своим глазам не может. «Ну что, папусик, интересно?» — Жанна смотрит на него весёлыми глазками. Расстроили его весёлые глазки порядочно, но не стал ничего объяснять Дмитрий Петрович, а только вышел на свежий воздух погулять. В тот вечер был лёгкий морозец, хорошо вызвездило. Славной оказалась прогулка, есть что вспомнить.
И вот опять это дыхание… «Может, кто бежит?» — надеется отец. Не хочет совсем терять дочь. Ему как-то захотелось, чтоб Жанне стало плохо. Очень плохо. Может, от этого — посмотрит вокруг, опомнится. И этого он боялся — не выдержит его дочь. Слабая она.
Стал замечать Сидоров: походки у его женщин изменились. Виляют при ходьбе, как бы освободились они от условностей. «Вышла наружу оскорблённая, много претерпевшая бездарность,— даёт он оценку явлению.— Победившая бездарность,— уточняет.— Мстительная, изощрённая»,— обнаружилась тяга к высокому «штилю» у него. А сам сидит, ссутулившись, руки между колен. «М-да»,— иногда скажет, осматриваясь; безымянным пальцем левой руки переносицу погладит (от отца у него этот жест).
И вне дома судьба не оставляет его в покое. Нет-нет да напомнит о его нынешних координатах. Посмеётся над прошлым его: как курил красивые сигареты, поигрывал блестящей зажигалкой. И ходил по стройплощадке в каске набочок, а на ней — красивая эмблема со словом сухим, как выстрел: «Строй».
Где он теперь, если на остановке, в ожидании автобуса, слышит:
— Слушай, а где Ябонька? Малолеток? — спрашивает мужчина за тридцать.— Давненько не видно на игрищах наших, забавах…
— Уехала,— отвечает другой.
Лицо у него бледное, дублёнка добротная — из конторских, видно. Сидоров ухо, как локатор, настраивает, подозревая в Ябоньке внучку, успевшую перед отъездом абортироваться.
—…пальцем упрётся в грудь и: «Я девочка ещё ма...инькая»,— это первый, тоже из «конторских музыкантов». Их Дмитрий Петрович спиной чувствовал.— Любила она подарочки…— ещё успел сказать первый, потому что дальше произошло странное.
Сидоров решительно шагнул к нему и хорошо взял его за ворот красивой дублёнки. Глаза у него были… глаза отчаявшегося человека: ему терять нечего. От этого и в руке некоторая сила появилась. Он стал дёргать на себя конторского, вскрикивая:
— Мясо, да? Мясо, да? — при полном молчании «музыкантов» и трудящихся на остановке.
Некоторые из них стали присматриваться, разговоры между собою прекратили.
— Мясо, да? Мясо, да? — продолжал монолог Дмитрий Петрович.
Его взгляд твёрд — ему нечего терять.
— Ты! Ты что? — отрывал руку от себя гладенький конторский.
Дублёночка на нём с отворотами. Шалевый воротник называется. Его-то и дёргал Сидоров.
— Ах ты, козёл старый,— это другой стал приходить в себя, старика отталкивать.
А когда удалось оторвать «возникшего неизвестно откуда и почему», то его хорошо толкнули. Сухое тело стукнуло о металл остановки, но устояло. Тут и автобус подошёл, граждане подниматься начали в салон, рассаживаться. Тихо, чтоб не тряхнуло пассажиров, автобус отошёл. Старый же человек стоял, потирая ушибленную ногу. Кажется, и с рукой было у него не всё в порядке. Слушалась плохо. А так всё обошлось. Главное, кости целые.
Объясним, почему старичок вскрикивал: «Мясо, мясо».
Перед отъездом Лена рассказывала своей подруге про аборт так: «Поскребли, кусок мяса вынули. Красное такое, я видела. Мясо и мясо… Только шибко больно». Вот и всё, что однажды услышал через дверь Сидоров. Фактически пустяк, а он… расстроился. В такой вот форме и вылил обиду. В общественном месте, на остановке автобуса «Индустриальная». Лампа там не менее четверти киловатта, светло, трудящиеся беседуют, а он со своими проблемами. На кого ему обижаться? Кто виноват? Инженеры? Тогда винить, скорее, надо других инженеров — инженеров человеческих душ. Впрочем, к этому времени они все куда-то подевались.
Расстроенный — колено болит, рука слушается плохо — прихромал Сидоров домой, стал делать круги по комнате. Машинально воды налил в кастрюлю, макароны в холодную воду бросил, плиту включил. По комнате ходит, предметы разные берёт. Не везёт ему в этот день: ходил кругами, предметы брал, рассматривал их, пока не почувствовал запах дыма — задымили его макароны. Хорошим дымком потянуло, за что ещё «козла старого» получил. Аня окно открыла, входную дверь. Соседу, спускающемуся с этажа, объяснила, как тяжело с Дмитрием Петровичем:
— Не дай Бог никому такую старость, не дай Бог… Злой, обижает нас с Жанной. В больницу бы его, подлечить маленько.
При этом, не исключено, головой качает.
— Того и гляди, пожара наделает. Мало никому не покажется,— это уже дочь Дмитрия Петровича, она из коридора голос подала.
Дверь была открытой, Аня проветривала квартиру хорошо, чтобы и по углам не осталось дымка.
— Буянит старый, буянит… Что тут было,— это она уже соседке, этажом ниже. Туда пришлось спуститься.— Думали ли мы с дочей, что доживём до такого?
При этих словах обычно старушка опускала глаза. Это уже видел Сидоров. Кому-то сказала:
— До каких пор это будет продолжаться? Мы же тоже — люди.
Её теперь легко представить непричёсанной — она ищет выход, ей надо быстрее найти его. Хотя бы отомстить за то, что его нет.
— Ну ты и пенёк… Ой, пенёк. Ты зачем взял маленькую кастрюлю?
Аня вернулась, аккуратно прикрыв дверь. Стоит — как это принято в подобных случаях: ноги на ширине плеч, кисти рук на бёдрах.
— Вот же большая, большая! В ней не подгорит,— а сама почти тычет посудиной в лицо бывшего строителя-монтажника.
Не сказать, что знатного, но на стройке его помнят, приглашают на встречи: он один из первых с колёс вёл монтаж! Рабочие у него зарабатывали… Да он…
— Нá тебе, дура, на! — с криком — да кулаком в её бесстыжие глаза, кулаком.
А это и есть то самое, чего боялся,— хулиганство на бытовом уровне.
— Хамитянская! — взвизгнул напоследок Сидоров.
Это слово и оказалось последним к жене. Голова — со всклоченными остатками волос — вперёд. Кадык хорошо виден — прыгает. Руки впереди, пальцы растопырены. Опомнился старик, да поздно опомнился…
Аня плачет, Жанна её успокаивает. Полотенце мочит, ко лбу мамы прикладывает. Другое себе на лоб вяжет. А как у подъезда запиликала милицейская машина, и Жанна слегла. Всхлипывает, только один глаз из-под полотенца смотрит. Зоркий такой глаз. Милиционеры вошли роста крупного, официальные, при исполнении они, в форме сотрудников отдела внутренних дел. Один стал вопросы по существу дела задавать, другой протокол по полной форме составляет. Лицо у него не злое, а устал человек — повидал в жизни всякого. Но всё обошлось — не звери же, люди. Аня забрала своё заявление в обмен на твёрдое обещание распоясавшегося молодчика выписаться из квартиры. Навсегда, чтоб и духа его не осталось.
Походил Дмитрий Петрович по посёлку, прошлое повспоминал. Постоял на берегу большой реки, в которую «нельзя войти дважды». Понаблюдал с высокого берега жизнь на стройке. Вспоминал, как поднимали оборудование, на «пене» тащили. «Майна»,— кричал он звонко, что и на другом берегу было слышно… А теперь вот куда-то девать себя надо, сколько ни сутулься на диване, не наблюдай с высокого берега. «Съезжать надо, а некуда. Сестра одна осталась у меня. Старая, больная теперь… Ей ещё когда было видно,— теперь он это понимает совершенно,— если писала: будет трудно, одиноко — приезжай. Она всё поняла, потому и подчеркнула слово └одиноко“».
Походит старик по комнате, своё любимое «м-да…» скажет, во двор выйдет, пройдёт по улице — и там себе места не находит. Где-нибудь у памятного места в посёлке постоит и — на диван, у которого спинка засалена в том месте, где рукой держится. Старый диван, продавленный уже хорошо, подлокотники у него качаются. «Нет, не поеду к сестре,— решает он окончательно, сидя на диване с почти упавшим подлокотником.— Не до меня ей, старой, больной».
Надумал зайти к одному человеку — дружили когда-то, ещё до Ани. Встречались и потом, но дружбы уже не было. Не рассказывал, а скорее жаловался Дмитрий Петрович на своё одиночество. Давнишний товарищ ему сочувствовал. Да он и раньше знал об этом. А сам голову клонит. Шея у него худая, хорошо под кожей видны шейные позвонки, особенно с третьего. Четвёртый вообще из-под кожи выпирает. На ней растут длинные волоски. Уши подзаросли. Сын у него, с ним и живёт пока. А там… чему быть, того не миновать. Вот такая теперь философия у его бывшего друга, с которым, как говорится, вместе по… «молодым специалистам» ходили. Были они в то время смешливые, анекдоты любили рассказывать. А теперь — «чему быть, того не миновать».
Тягостное впечатление у него от встречи: «Испить надо чашу до конца,— прорывается у Сидорова «штиль».— Торопиться мне надо, └она“ может ещё что-нибудь устроить,— но поправляется: — └Они“. Только бы не парализовало меня, не залежаться перед смертью. Выгребать из-под меня некому».
Походит по комнате (по улице, во дворе) и: «Не уйдёт от меня дом инвалидов. На улице не оставят. Пока силы есть, надо в деревне пожить. В деревне. Сколько там стариков доживает,— взбадривает он себя.— На юг Сибири поеду, подберу маленькую деревеньку на жительство. Зимы там короткие, лето длинное, земля чёрная — картофель буду садить, овощи разные,— и этим бодрит себя, от тоски себя хочет куда-то деть.— Дома в деревне дешёвые. От римской монеты деньги должны остаться».
Нельзя не упомянуть о Наташе, о которой когда-то «сильно-пресильно скучал» молодой Сидоров. Привалившись к прогретому солнцем камню. И не только — к камню. Нельзя не упомянуть, потому что Дмитрий Петрович был проездом в большом городе, где в большой больнице работала Наталья Алексеевна. Он же продавал в городе большом монетку римскую, подыскивая на жительство деревеньку маленькую.
Вот монету продал, дом сторговал, поборолся с желанием увидеть Наташу. И сдался: «Посмотрю только. Издалека».
Нашёл больницу, расписание посмотрел. Поволновался, рассматривая на двери кабинета табличку,— фамилия на ней могла быть другой. Руки от этого стали неспокойны.
А Наталья Алексеевна, смотря в зеркало, сказала в это утро:
— Жаль, что годы… до такой степени.
Сказала, а на улице стояли тёплые осенние дни, и был в своей комнате муж. Теперь имеющий статус отца двух детей и деда пяти внуков. Сон он имел глубокий, дыхание ровное, потому что уверен: получится четыре, если два умножить на два.
Но сентиментальной была его жена, сентиментальной: тарелки, ножи-вилки на скатерти стола располагала, чтоб они «говорили между собою». Её кот Цезарь, присутствовавший при этом, конечно же, не говорил, но была уверена его хозяйка: понимал он более, нежели думают о нём некоторые.
В половине восьмого в их коридоре замок щёлкнул. Сын приехал. Это чтоб «бабульку до работы подбросить». Попутно, конечно. Но всё равно, всё равно — приятно.
— Тапочки твои на месте,— громче, чем надо бы, говорит ему мать.— Салат у нас сегодня. Осенний… Тебе немного кладу.
Приятно ей, пусть и — попутно.
…Сын остановил машину, доброго дня пожелал, замком дверцы щёлкнул. И в это время Наталья Алексеевна почувствовала себя как одетой не по сезону. Стала она смотреть, если не сказать — осматриваться. Но всё как всегда, обычное утро: на скамейке больные из района приёма ждут. Молодые и старые. Среди них — мужчина в белой рубашке, при галстуке. Брюки у него отутюжены до острых стрелок. Переносицу гладит пальцем.
Обычный рабочий день у врача (какой-то там категории), но в этот день ей почему-то вспомнился другой. Очень давний.
Они с Димой — молодым и сильным (а в груди у него сердце, и она знает об этом) — причаливают к маленькому острову. Это далеко, это последний остров их лета. Островок маленький, сосны высокие. Тихо в маленькой бухте, укрытой скалой. Помнит, красивая у них была палатка. На ней эмблема: на быстрой реке байдарка, а в ней двое. Тёмно-фиолетового цвета палатка внизу, а крыша — ярко-жёлтая.
Теперь у неё двое взрослых детей… нормальных, в общем, детей. Внуки. Муж… сколько лет вместе, а она в этот день нет-нет да вспомнит эту палатку. Её хорошо было видно с реки. Если плыть мимо острова, то она только мигнёт между высоких сосен и скроется за скалой. Как маячок: мигнёт ярко и исчезнет. Тёмно-фиолетовым цветом — неспокойным, говорят некоторые. И жёлтой, ярко-жёлтой крышей — цвета зрелой спокойной осени.
Вечером, в своей постели, немолодая женщина вспомнила о «мигающем огоньке». Не удержалась, достала свой альбом со старыми фотографиями. Нашла бухточку песчаную. Она хорошо укрыта скалой от быстрого течения реки и ветра. Костёр дымит прямо. Вот она, Наташа, картошку чистит. Молодая. Не бабушка пяти внуков.
Ещё фотография: Дима у того костра, на песке полулежит, на локоть опёрся. Он что-то говорит, переносицу безымянным пальцем гладит…
Наталье Алексеевне становится нехорошо. «Так вот почему мне вспоминался тот день, палатка,— она встаёт и ходит по комнате в поисках места, где бы ей сесть.— Нет, не подошёл, не сказал… А о чём он теперь скажет? О том, что в тот день костёр дымил прямо, хорошую погоду им обещал?.. Да ветер совсем с другой стороны пришёл? Господи, Господи…» — шепчет женщина. Таблетку начинает искать. Они, медики, люди мнительные: чуть сердце кольнёт, сразу и за таблетку хватаются.
Некоторое время, подходя к большой больнице, Наталья Алексеевна смотрела вокруг и на «ту скамейку». Однажды остановилась, рассматривая её. Ещё вспоминала: как маячок, палатка вспыхивала.
Первые годы Дмитрий Петрович в огороде работал, грибы собирал — в радость себе собирал. Папоротник научился заготавливать. Хворост рубил топором под резкий выдох: «Ху!» Сопротивлялся нарастающей усталости: работал в огороде, пилил, звонко выкрикивал: «Ху!» Заставлял себя в доме прибраться. Год на пятый-шестой начал сдавать. Делать ему ничего не хочется. Состояние дремотное. Посидит в тёплый день на крыльце и — на кровать. Бриться перестал. Так… иногда ножницами похватает бороду. Пальто перестал снимать, а потом и разуваться. А зачем? Это же портянки надо мотать, следить, чтоб дыры на пятки не попали… Нет, тяжело уже ему мотать, следить. Он теперь больше время на койке проводит. А из-под одеяла борода, кусками стриженная, шевелится. Если кто зайдёт к нему — только на локте поднимется.
Один из деревенских принёс ему козочку. Порадовать старика решил. Не хотел её брать Дмитрий Петрович, на немочь ссылался. Мужик оказался из настойчивых — стал примеры приводить: его возраста люди, а держат скот.
— И потом — подарок! Нехорошо отказываться, Петрович, нехорошо. Обижаешь… Мы же — соседи. Поднимайся, поднимайся с койки, ещё належишься в другом месте,— а сам как бы одеяло тащит со старика.— Смотри, какая красивая. На лбу звёздочка белая.
На пол животное ставит, молоко вкусное от неё обещает, шапку натягивает, к двери идёт. Во дворе калиткой стукнул, с улицы к окну подошёл, к темноте в доме присматривается. Пальцами по стеклу стучит:
— Давай, давай, поднимайся, старый хрен!
(Грубые люди — эти деревенские. И неудивительно, в Большие Проекты ещё только-только вернулся Сергей Желудок — один из первых, окончивших Сорбонну. Сын директора колхоза, а ныне хозяина закупочной фирмы «Прасол».) Мужик помахал заскорузлой рукой в комнату, как бы шапку приподнял над головой, ещё выразился не по-французски. (Видно, с лексикончиком-то у сельчан напряжёнка серьёзная. На Сорбонну вся надёжа.)
Коза подошла к Сидорову, глаза у неё большие, мордочкой тычет. Стал с кровати старый подниматься — руки-ноги сгибает, на скрип испытывает их. Глаза вытер от слёз, под бородой поцарапал — сколько ни лежи, а вставать надо. Тяжко ему, а место надо козе определять. Кормить чем-то, поить. Это сколько же забот ему прибавилось…
Но веселее стало старому человеку: есть с кем поговорить о ценах — всё дорожает. О погоде — ноги болят к перемене погоды. Можно и на слабость пожаловаться — с кровати вставать тяжело. «Чем я тебя кормить буду зимой?» — озабоченность высказать.
Стал теперь часто в стайке сидеть Дмитрий Петрович. Стул у него там — специально его принёс, чтобы говорить. Любил на свою тоску пожаловаться: «Тоскливо мне. Сны вижу тревожные». Коза по имени Звёздочка его понимала. Однажды, уже с год прошло, он сказал ей:
— Ты знаешь, друг мой, а я не тоскую ни по жене, ни по дочери. И внучку не вспоминаю. Почти. И ты думаешь почему? Хорошего от них не видел, доброго слова я от них не слышал. Вспомнить нечего.
Грудь у него под грязной рубахой костистая, её гладит.
Пасти козу Дмитрий Петрович водил за свой огород. Привязывал её на длинной верёвке, садился под куст, расстёгивал чёрное пальто.
— Я тут посижу,— говорил, неровно вздыхая костистой грудью под несвежей рубашкой,— мало ли теперь шатается всякого дерьма… Им тебя украсть — как два пальца…— далее следовало ненормативное слово.— Собак вон сколько развелось,— и без перехода: — Утром выпьешь стакан козьего молока и весь день сытый ходишь,— мечтает.
Увидев их идущими вместе, деревенские говорили: «Сидорова коза идёт со своим дедом». Глаза у деревенских весёлые. А как им не быть такими, если в их деревне дед поселился забавный? Надо сказать, весёлых людей по деревням становилось более. Даже в Малой Понуровке, что километрах в трёх, уже достаточно остроумных. «Что-то стало холодать…» — говорил какой-нибудь острослов утром, пораньше.
Но не до юмора Сидорову: беда у него случилась — заболела козочка. Один из деревенских (у него книга есть специальная) сказал:
— От сглазу это.
Другой выразился категорично:
— Бесполезно. Под нож её. Мясо у неё будет нежное.
А сам по спине Звёздочку треплет. Самогоном от него несёт. Можно ли доверять такому?
— Как это — под нож? Мясо нежное… Я что, зверь?
— Могу взять живым весом,— это уже в Малых Понурах ему говорит мужик в фуфайке с засаленной грудью.
Морда у него красная, самогон жрёт, огурцом хрустит.
— Я так не могу,— головой крутит старик.
— Ты, дед, я смотрю, совсем того…— приглядывается красномордый. Огурцом перестал хрустеть.— У тебя кто-нибудь есть?
— А зачем? Один я,— и стыдится этих слов.
— Как ты один-то живёшь? — он пособирал языком крошки во рту — и, сочувствуя: — Ты вот при мне называл её радостью моей… Какая она тебе доченька? Коза она, коза. Рога у неё,— и как обухом по голове: — Резать!
«Всю бутылку самогона выжрал, а помощи — никакой»,— обиделся Сидоров на полпути от Малых до Больших Понур. В руках у него верёвочка, а на ней козочка. Старая шапка клапанами-ушами при ходьбе машет. Рукавом чёрного пальто он глаза и под носом вытирает. Бормочет, а слова редко какие можно разобрать. Только во дворе своего дома выразился понятно:
— Ишь чего захотели — резать. Не дам!
По утрам Сидоров ел из того, что найдёт. (Слово «завтрак» едва ли здесь уместно. Размоченный в воде хлеб как назовёшь таким красивым словом?) После хлеба (картошки) он вёл козу за свой огород. Деревенские останавливались, провожая взглядом. Весёлых взглядов становилось меньше, а старушка, из сердобольных христиан-баптистов, смотря вслед, крестилась. Как не смотреть, если он в кустах, слышали люди, с козой о цене копны сена толкует? Хлеб кончился, говорит, а автолавки который четверг нет. Бутылка с постным маслом у него куда-то подевалась. Про пенсию вспоминает: когда приносили?
А один мужик, из верящих в чёрную силу, рассказывал, что коза на это головой ему кивала, спиной привалившись к дереву. Как бы соглашалась: понимаю, мол, понимаю. Говорил мужик (бороду он носил длинную, гладил её в сторону): дерево то он показать может. А месяца через два коза, с его слов, уже сидела на пеньке, а глаза у неё, глаза… как бы она наперёд нашего знает: беда грядёт. Знали деревенские — книжка у мужика есть специальная, но мало кто верил ему. Не могла коза курить сигаретку, не могла. Сидя на пне! Да чтоб наклоняться к дедову уху…
В ноябре совсем сдал Дмитрий Петрович. Руки в суставах ему трудно разгибать, ноги слушаются плохо. За козой ухаживать не может. Голодная, непоеная стоит.
— Сил совсем не стало,— сколько раз себе на дню скажет.— Тяжко-то как…— говорит, прислушиваясь к тому, как сигналит машина на въезде в деревню.— Вести надо Звёздочку. А что я могу? — ноги в сапогах с кровати опускает, руки с колен висят, головой качает.
Машина эта сигналами оповещала аборигенов о прибытии перекупщиков из Больших Проектов. Скупали они скот — фирма у них такая, «Прасол» называется. Шумно въезжала в деревню машина, весело острили поселковые. Шутки их просты: широко был представлен алкогольный юмор. Под него наливалась в гранёные стаканы водка и слышались похлопывания по спине, какие бывают у людей, прибывших из высокой цивилизации. Раскованной и свободной от надуманных условностей.
Сидоров вздохнул облегчённо, узнав, как мало ему дадут денег за козу. Сжал в руке цветные бумажки, не зная, как ему быть. Не мог наблюдать, как грубые люди заталкивают его друга в кузов. Домой тоже не мог вернуться — его предательство было бы очевидным. И пошёл, чтобы уйти. Километрах в двух от деревни Дмитрий Петрович остановился у знакомой сосны.
— Прасолы несчастные,— выразился он.
Руку почувствовал — мёрзнет, а в ней — деньги. Увидел вокруг снег — чистый-чистый. Недалеко птицы пролетели стайкой, как всегда в это время: белый снег, и птицы стайками перелетают с дерева на дерево. Сорока недалеко трещит. Ноги стал чувствовать старик — замёрзли.
По лесочку, задами, вышел к своему огороду, в дом прошёл. Холодно в его «апартаментах» — шапки не снял, пальто длинного, не разулся, в грязных сапогах на кровать лёг.
Очнулся от дрёмы Дмитрий Петрович, когда уже день прошёл. В комнате потемнело, а на небе луна — круглая, большая. Появляется мертвенно-бледный свет луны — исчезает сумрак в комнате. Сидоров на кровати лежит, мерцание с неба наблюдает.
— Быстро тучи по небу…— бормочет безглагольное предложение.
На бочок поворачивается.
— Ритм…— ещё говорит.
А понять-то его как, если экономит он на словах?
— За что? Зачем? — больно расстроен он сегодня, слёзки вытирает засаленным рукавом пальто.
Всхлипнет, за пятнами света наблюдает, от окна они на него идут. Кажется ему, тысячи лет этому движению. И остановить его невозможно…
Странное болезненное чувство начал испытывать Сидоров: нет-нет да увидит себя со стороны. Луна скроется за тучей, и — один он в комнате, на кровати лежит. Появится на подоконнике жёлтое пятно, заскользит в его сторону по грязному полу, и снова он видит себя, но от угла комнаты. Боль, какая же невыносимая боль сдавливает его правый високУ окна сидит, на самого себя, Дмитрия Петровича, смотрит. Такое было с ним очень давно. Однажды он видел старика, лежащего на кровати.
Потом как очнулся Дмитрий Петрович: «Бред это, не хочу, за мной некому ухаживать. Нельзя мне». Что значит — нельзя, ухаживать за ним некому? Подростком он тогда был! В комнате один. Естественно, думал о значительном. Ответа желал, наблюдая за пятнами лунного света — они быстро перемещаются по полу его комнаты. В другой — сестра его, отец с матерью, за окном день ветреный, а он размышляет о сильных и несильных. Это у него из одного восточного мудреца. Давно тот жил. Из него, как и из других, Дима кое-что выхватывал, запоминал, а потом и «любомудрствовал» при случае. Возраст у него. Как-то он «выступил» перед одним мужчиной, из сосланных, а тот ему про иранца, который, как и восточный мудрец, слабых не любил. Мол, у них — другое назначение. И беда тому, говорил, над кем власть будет иметь такой человек. Жестоким он становится от слабости своей, мстительным. Над сокровенным смеётся…
Максимализмом — подростковой болезнью — Дима заболел, вот и сидит он, размышляет глубоко. Нет-нет да на блеск оклада иконы посмотрит, доставшейся им от далёких предков. Как ответа он требует: кто он-то в этом мире?!
Пятна лунного света идут на него с самого неба, оклад иконы мерцает золотом, и оттого всё сильнее у него чувство: в другой, уже не в своей он комнате находится, где за стенкой сестра. Ему всё холоднее, и как же у него болит голова! А в сумерках чужой комнаты с койки медленно поднимается старик. Грязный и страшный старик смотрел на него в пятне лунного света, испытывая ужас оттого, что они встретились. Нет сил видеть подростку себя, а он это понял, старым, износившимся. Трясущимся, в одежде грязной; ненужным.
А Дмитрий Петрович видит себя — подростка: в его доме он, у окна на лавке сидит. На ногах его — давнишняя обувь, а штанины в носки заправлены — как это принято в те годы у школьников. Брючный ремень у него лакированный, потрескавшийся у пряжки. Он хорошо помнит и потрескавшийся ремень, и брюки, штопанные ниткой «под цвет».
Дима стал открывать рот, чтобы сильно кричать. Оголились зубы, дёсны, гортань, и старик увидел уже забытый им зуб, выросший неровно. Но померк свет с неба, очертания подростка стали размываться, всё теплее старику, как половина его крови вернулась в его тело… Сердце бьёт в грудь, выскочить из неё хочет, руки на коленях неспокойны.
Но есть у него желание ещё посмотреть на себя в детстве. Желание влечёт, становится непреодолимым, он не может уже ему сопротивляться, напрягает зрение. И где был только что Дима, в том месте быстро, как страницы согнутой книги, теперь отпущенные чьей-то властной рукой, мелькают сцены из его жизни. «Состояние есть»,— сказал бы художник о каждой из них. Видит он отца, мать, сестру и себя за большим столом. Самовар на нём. Знакомая ему с детства деревянная солонка, расписанная золотом, с уже истёртыми буквами. «Не макай в неё хлебом, не просыпай соль,— сердится отец,— бери понемногу». В глаза смотрит прямо. Ещё жанровая сцена: жена, дочь, внучка, о которых он уже и забывать стал, в угол отворачиваются, но знает Сидоров: за ним они наблюдают. А вот и он сидит на койке, шапка на нём, пальто чёрное, рубашка с загнутым вверх уголком воротника. Сапоги грязные, лист берёзы желтеет на одном. Потом, откуда-то сверху, он увидел своё голое тело — старое, худое. Двое, в белых халатах, его режут… Мозги на белом блюде рассматривают. И ему это понятно, естественно — иначе быть не может.
Тут и «книга» кончилась. В это время и стал выходить из «состояния» Дмитрий Петрович. Себя спрашивает: «Если всё это правда, не бред, то какой же это выбор, если результат наперёд известен?» Видно, прикорнувший по старости разум его встрепенулся. «Как в графике,— вспоминает инженер,— выбор свободный, чтоб, значит, результат был оптимальный»,— иронизирует в давно нетопленном доме. «И чтоб со скотом вместе!» — сердится.
Старик вытирает тряпкой потное лицо, на кровать ложится. Неспокойной рукой одеяло тянет на себя, а из-под него борода торчит. Напомним, кусками стрижена у Сидорова борода. Потому и мысли его прыгают. Порой высоко.
— У каждого программа, в общем графике она,— шепчет когда-то неплохой знаток сетевого планирования строительно-монтажных работ.— Нельзя мне болеть, нельзя,— бормочет.
Боится он быть парализованным, а теперь ещё и сойти с ума.
Холодно старому под одеялом и в пальто. Спит в сапогах, в них и «до ветру» ходит. Дом… что дом? Присел на угол, крыша прогнулась, ставень на ветру скрипит. Во дворе лебеда высокая, сухая уже который год на ветру горделиво, как победившая Сидорова, шумит. Стал Дмитрий Петрович уже со своей койки слышать шум высоких кедров на пригорке, где кладбище. И это очень даже естественно: лицо у старого человека серое, зеленцой отдаёт, глаза выцвели. А что им ещё смотреть? Зачем они, если сердце схватывает так, что губы становятся синее синих?.. Насмотрелись, будет.
Потихоньку-помаленьку стал забываться старый, дремлет: рот уже открыл, а в нём — три зуба пародонтозных. А зачем ему — хорошие? Отжевали своё. Борода стала покачиваться ритмично дыханию. С хрипотцой. Запах мочи вокруг сгустился — аденомой страдает старый…
И видит он узкий, грязный, в навозе и моче, коридор. Там, один к одному, идут люди и животные. Их много, их не слышно — они обречены. Последние их минуты. Не слышен топот, тяжёлое дыхание. Среди них поднимает голову коза со знакомой звёздочкой на лбу. Как кто толкнул Сидорова — рванулся ей навстречу и едва не свалился на пол.
Сел на кровать, худые руки на своём месте — между колен — расположены. Сердце стучит, в груди ему больно. Губами шевелит, как сказать что хочет. А что он может сказать, кому? Прошлое далеко, забывается — кроме отдельных сцен. Но с годами всё рельефнее они: залает далеко собака — в отцовском доме вспомнит себя, подростком. Сердце от этого сожмётся, а губы становятся как бы крашенные синим. Застучит дождь в ночи — себя с Наташей может вспомнить. От дождя под густой елью они прячутся. Она, молодая, смеётся, а на щёчках её — ямочки. Прислушается: последние капли после дождя с крыши падают — как последние секунды его жизни они отсчитывают.
Последний раз деревенские видели Сидорова в декабре. Он стоял в огороде у забора из вертикально поставленных жердинок. Почерневших от непогоды и времени. На нём всё то же полюбившееся ему пальто немаркого цвета. А поверх него — старый, расползающийся по швам бушлат монтажника. Эмблема, некогда гордая, потускнела, солнце на ней померкло. Сразу видно: на закате солнышко. У строительного крана, взметнувшегося высоко, теперь звенья отсутствуют. Бушлат на груди испачкан. Сразу видно, кашку кушал на неделе Дмитрий Петрович. Манкой баловал себя. Из-под шапки — всё той же, поблёскивающей местами,— глаза, от старости слезящиеся. Видел ли старик, с кем говорил? С той стороны — лес, в декабре ветер сугробы наметает. И потом, в деревеньке Большая Понуровка народ подобрался неглупый: кто с ним — пеньком и заполошным — говорить будет? По пояс в снегу стоять?
Старик держался за чёрную жердинку, тянулся выше, говорил убедительно. Голос сиплый, на северных стройках застуженный. Когда он говорил особенно важное для него, он набирал воздуха побольше, тянулся выше. За жерди держался обеими руками. Борода у него клочьями, под ней кадык ходит. Рукава съезжают с его рук, кожа на них морщинистая, а под ней хорошо кости видны. Тянется, напрягается Сидоров, а с другой-то стороны — ни звука.
Огород неубран, только у крыльца маленько картошка копана. Стайку на дрова разбирает, туалет… устоит ли до утра? Много не успел сделать за лето Дмитрий Петрович… Говори теперь через забор, доказывай. Объясняй, проси учесть то-то и то-то. Ссылайся на нечто, да хоть и на порядочность свою — нашёлся рыцарь какого-то стола или ордена! Кто ты такой, что захотел за стол круглый всех посадить? И чтоб при орденах каждый?!
…Вот зима наступила. Снежинки, что садятся на голые руки Дмитрия Петровича, тают плохо. Хриплый старческий голос объясняет, оправдывается. Да кто его слушать будет? Он же место в стайке для Звёздочки бережёт. Надеется на её чудесное спасение: однажды она позовёт его с улицы!! И он сядет на стульчик в стайке и будет рассказывать ей, как он жил и что передумал. Такой он теперь — Дмитрий Петрович Сидоров. Когда-то ему пионерки цветы вручали; директор их подсобного хозяйства — лично! — вынес из кухни на большом блюде жареного поросёнка (по договору между ними: успел монтажник выполнить в срок работы). Когда это было… Говори теперь, Дмитрий Петрович, через забор, говори… Тянись в сторону леса, а там — никого.
Во спасение своей души стала к нему приходить одна старушка-баптистка. Съездила она и в Большие Проекты — районный центр — и там похлопотала, чтоб забрали старика в больницу.
— Смотреть на него больно. Человек же…— отвечала она на вопросы.
Скоро приехала машина, а в ней два санитара, чтобы увести то, что осталось от Сидорова. В больнице его отмыли, уложили на чистые простыни. Стала ему медсестра таблетки разные в рот класть. Няни старались… Человек же.
В один из ранних зимних вечеров стал умирать старик. Как положено, ширмочку рядом поставили, чтоб других не беспокоил. Вот-вот отойдёт… Но неожиданно, как это нередко бывает у умирающих, он встрепенулся, осознавая себя в больничной палате. Серый свет увидел в окне. За ним — корявый толстый сук, выросший вбок и теперь почти упирающийся в окно. За ним небо — серое, тяжёлое. Землю придавило. О далёком посёлке вспомнил Дмитрий Петрович, реке огромной, на которой острова. О плотине. (Как ни старались многие, не смогла она воды накопить.) «Семья была,— подумал он, но поправляет себя: — Была ли? Слова доброго не услышал…» Вспомнил жену, которую иногда называл нехорошими словами; дочь, выросшую в «большой кусок мяса». Подумал о внучке, у которой «физиология, обмен веществ».
За окном — серое тяжёлое небо. В него и упёрся взглядом старый человек, потому как язык у него стал работать наподобие клапана. Только на выдох работает. Дело обычное… Умер он легко, не так, как жил.
Бывшие в той больнице двое студентов просили начальство понаблюдать за уходом из жизни старого, безнадёжно больного человека. Молодые, им всё интересно. Они уже и специальную аппаратуру подготовили, проводки всякие разноцветные опробовали — хороши ли контакты, пайка. Но… не повезло им — проспали. Прилегли перед ночным дежурством и проспали. Молодые, что с них взять? А вот поработать с безродным трупом… они поработали. Наверное, готовили себя в патологоанатомы, потому как через несколько дней останки Сидорова сложили в чёрные полиэтиленовые мешки и свезли в особе место на кладбище.
Весной в посёлке со странным названием Большие Проекты появилась Аня. (В доме Сидорова нашлись какие-то бумаги с её адресом.) Постаревшая, сутулая, в чёрной шали и очках, у которых вместо отломанных дужек ниточки привязаны. Волосы у неё теперь не жёлтые, а с какой-то грязнотцой, серые. Остановилась старушка в заезжем доме. Заметили: обувь у неё очень уж поношенная. Перегарчиком от неё по утрам припахивает. А так — всё нормально. Говорила потом одна из гостиничных: дочь её в квартире какой-то кооператив открыла. Услуги оказывает. Три женщины у неё. Нагрузка у них большая. Едва поспевают. Клиенты туда-сюда снуют, потому и отселила она маму в отдельную комнату рабочего общежития. (Согласитесь, всегда приятно узнать, что где-то беспокоятся о стариках.) Всё нормально у неё, только вот пенсия маленькая. Гостиничная, из говорливых, спросила и о внуках, на что старушка нахмурилась. Как бы: всего не расскажешь, да и зачем? Вроде на себя принимает удар. Главное, другим бы не навредить. Вот такая позиция у неё.
Она не развелась с Сидоровым и теперь на законных основаниях рассчитывала на пенсию по уходу за больным супругом. Потому и стажа нет. С головкой у него было… как бы это сказать? — намекала она при необходимости. Это объясняло, производило впечатление. Побывала на кладбище, где ей показали деревянную тумбу с номерком. Аня постояла, теребя краешек чёрной шали. Хорошо бы покрасить тумбочку, табличку с фамилией заказать. Но… не знает она в посёлке никого. К кому она обратится?
В администрации посёлка, выслушав бестактные домыслы, она намекнула на некоторые странности законного супруга. Нравилось ей это объяснение. Был ещё план — продать в Большой Понуровке дом. А может, там ещё что осталось из вещей? Может, кто должен Сидорову? Скоро нашёлся покупатель, из пчеловодов. На его машине и поехали. По приезде пчеловод долго ходил вокруг дома, лазил в подполье, залез на крышу. Собирал материал, чтобы сказать: «Дорого, хозяйка…» Но, к удивлению покупателя, сделка была совершена по самой заниженной цене, которую он назвал. Поговорил пчеловод с местными, которые пришли на шум приехавшей машины. Он объяснял цель приезда, когда подошла Аня. Она посмотрела своими подслеповатыми глазами и спросила:
— Не остался ли кто кому должен?
Два-три человека на это отрицательно помотали головой. А старушка, из сердобольных христианок-баптистов, сказала:
— Царствие ему небесное.
На это все помолчали.
— Упокой, Господи, душу раба Твоего Дмитрия в обители Твоя,— добавила баптистка, строго смотря на приезжую.
У Ани руки трясутся. Хотелось бы — от волнения, но… в поселковой гостинице уже заметили за ней нехорошее. Опять же — ноги… Где они — красивой полноты и изваяния, что когда-то делали мужчин неспокойными?
Аня спешила уехать, но один раз в тот день она остановилась у стола. Там, среди заставленного чем попало, стояла большая кастрюля, похожая на ту, что она тыкала мужу в лицо. Там что-то было, ещё зимой сваренное, а теперь весёлая, приятного салатного цвета плесень тянулась к ней. Аня даже расстроилась от воспоминаний: «Ну и пенёк же ты, ну и заполошный!» Ещё ей зачем-то вспомнился их первый вечер — там, далеко, на юге. Он — её Димушкин — молодой, красивый и улыбающийся. Рубашка на груди расстёгнута… Аня по комнате смотрит: знакомая куртка монтажника на гвозде, да нелегко узнать её. Катыши козьи, в углу солома брошена… Тоска, размер которой и представить трудно, стала давить грудь, к горлу подступила. Она хотела отойти от стола, да оказалось, что стоит на шнурках, правильнее сказать — на бечёвочках расшнуровавшихся полусапожек. Бечёвочки у неё вместо шнурков, а полусапожки у неё тряпичные, потёртые у носков. Упала Аня сверху на кучу грязной одежды в углу. Вместе с кастрюлей — «большой, в которой не подгорит». Старенькая она уже, на земле ей стоять с каждым годом труднее. Износился человек. Впечатление о ней такое: смотреть за ней надо, а некому.
Скоро они уехали. Молча смотрели деревенские вслед машине. Фактически Ане никто и слова не сказал.
Обратная дорога не заняла времени. Новый хозяин делился планами: как он устроит свою пасеку и где он планирует омшаник для пчёл. Радовался: гарь недалеко, а на ней кипрей растёт. С мёдом он должен быть, с мёдом… Радовался, делился планами, пока не почувствовал, что сидящая рядом старуха как-то особенно не в настроении. Угрюма. Головы не повернёт. Замолчал и пчеловод. Настроения не стало.
А домчались до Больших Проектов они быстро — регулировка зажигания у мотора была выполнена аккуратно. Не позднее, но и не ранее: куда и зачем спешить? Машина тянула что надо! При такой «регулировке времени» многое можно успеть. Явно с медосбором будет мужчина.
Вот и хлопотам Ани конец. Бумаги на увеличение пенсии получила. Какое-то время у неё была мысль о получении компенсации за полученный ею ущерб. Дело в том, что люди говорили: не был труп похоронен в мешках, а в сохранности перевезён в город, в медицинский институт. Там его особым способом выварили, и теперь скелет показывают студентам. Но Анна в конечном счёте не стала настаивать на денежной компенсации. Ей говорили — приличной, на обратную дорогу хватит, кое-что ещё останется. «Хлопотно»,— рассудила она. Ехать в институт, объясняться, доказывая в присутствии… Дмитрия Петровича. Нет, ей, старой, такое не по силам. «И потом, остановиться мне в городе не у кого,— рассудила старушка.— Ленка, стерва, и письма не напишет».
В это время случилось одно обстоятельство — сон Аня увидела. В автобусе на минуту задремала.
Видит, идёт она по коридорам и переходам большого института, а рядом — Сидоров. Нормальный Сидоров — не «вываренный особым способом», а всё при нём. Обут, одет. «Это и есть твоё истинное лицо — служанки, занявшей место госпожи,— пальцем на неё показывает. Спокойный, как в молодые годы.— Улыбнуться не можешь,— говорит рублеными фразами.— Посмотри…» — «Боже ты мой»,— ужасается Анна. Она видит себя в зеркалах, которых много по коридорам и переходам. Ей становится плохо: голый у неё череп, глазницы, знакомая стальная коронка на коренном зубе. На скелете её давнишний засаленный халат, чулки висят… Она касается косточками пальцев рёбер под халатом, перебирает их. Сидоров — теперь молодой — идёт быстро. Аня не поспевает за ним. «А что после тебя? — останавливается, черепа её касается.— На этот голый камень я зёрна бросал…»
В это время автобус загудел, посигналил. Анну тряхнуло, она и проснулась. «Нет, никуда я не поеду»,— решает она окончательно. И правда, зачем ей эта встреча в институте, опознание? Доказательства с неё потребуют. Стоит ли? Пенсия у неё теперь будет побольше. По уходу за больным мужем. А как она ещё должна жить?