Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2015
Александр Файн.
Дороги, жизнь…
Москва: «Вест-Консалтинг», 2015
А жить всё равно надо… Хотя… разве это жизнь?
Александр Файн. Дороги, жизнь…
Раскрыв итоговый том прозы Файна (полдюжины рассказов и две повести), я попробовал углубиться в основной текст и вдруг с изумлением обнаружил, что не могу оторваться от примечаний, щедро, убористым мелким шрифтом набранных и подпирающих каждую страницу.
Из примечаний я узнал, кто такой Молотов, что такое губчека и какого росточка был Генрих Ягода, прозванный сослуживцами «карликом». Окончательно же добило меня то, что нынешние читатели путают героев Шолохова и Шишкова, авторов великих русских романов двадцатого века, как на грех, имеющих фамилии на одну букву.
Ну вот: кажется, двадцатый век и впрямь откатывается, наконец, в прошлое бесконечной Истории!
Фактура текста старательно отодвигает столетие в параметры Минувшего. Перекличка десятилетий, соединённых хроникой и болью. Огромное число действующих лиц, варящихся в общей каше и словно не узнающих друг друга. Композиционные «волны», гуляющие над дробным «фактографом»… Всё это побудило одних критиков поверить, что для Файна «форма» важнее «содержания», а других — присвоить его повествованию почётнейший титул «энциклопедии русской жизни» истекшего века.
Я так было и настроился, пока один образный «крючок» не пробудил во мне привычное для критика противодействие.
«На художественно и политически образованного коммуниста Семёна Огалкина была возложена обязанность наполнить юные головы правдой большевизма, без чего артисту балета не отличить арабеск от пируэта и уж, конечно, не закрутить кряду пару дюжин фуэте».
Моя первая реакция: да что же, Огалкин этот самый — не знает, откуда взялась правда большевизма? Взвешивая тогдашние шансы спасения страны, историки видели альтернативу — в черносотенстве. «Красные» оказались безжалостнее, и народ пошёл за ними… не потому, что умные сволочи обманули массу дураков, а потому, что это оказался путь спасения страны — путь страшный, на грани самоистребления, но в ситуации, когда выбора нет: ты побеждаешь или гибнешь вместе с народом, а если пытаешься спастись, перебегая в другой лагерь… но и там гибнешь. Гибнешь как личность… и возвращаешься опустошённый на родину, которой не узнаёшь… Война перекашивает образ жизни в образ смерти — это фатум двадцатого века с его мировыми войнами.
Читая Файна после зацепившей меня двадцать третьей страницы, я понял, что именно так он и мыслит двадцатый век и войну, в которой нет «мирных жителей», а обречены все. Достаточно увидеть у человека орденские планки — это герой, страдалец.
А сама война? Её краски?
«Последняя военная осень не скупилась на краски. Побуревшая от крови и стыда земля не успевала даже маленькими холмиками прикрывать изуродованные бездыханные тела детей своих. У войны своя мораль, свой счёт».
Счёт страшный.
«Четырёх своих положили за одного ганса».
Писатель века оглядывается на век двадцатый. «Жизнь есть жизнь,— повторяет как заворожённый.— Жизнь — она такая, как есть». Когда кругом — смерть.
Эта леденящая альтернатива работает у Файна не только во фронтовых сценах (он по возрасту к мобилизации не поспел), а ещё страшнее — в сценах добычи золота на пресловутой Трассе (куда вездесущая чека вытащила его как «члена семьи» репрессированных в детском возрасте). В этих картинах Файн становится продолжателем Солженицына и Шаламова… Провинившихся — или в штрафбат, или сразу к стенке. Да к стенке-то, по приговору, ставят друг друга начальники, в этой «людорезке» они то и дело меняются местами. Эта смена ролей, в которой палачи и жертвы неразличимы,— мучительная тема современной литературы (Захар Прилепин, думая об этом, целый роман «Обитель» написал).
Файн ищет логику и в этой жути: стране нужно золото! Срочно, немедленно! На золото покупается у западных союзников военная техника. Без неё крах неминуем. Поэтому товарищу Сталину докладывают только о том, сколько добыто. А о том, скольких душ это стоит, пусть считает товарищ Берия… Да не тех, которых по суду ставят к стенке (и они кричат: «Да здравствует товарищ Сталин!»), а тех, которых тысячами заметает ведомство товарища Берии, и они гибнут на Трассе безвестно и безвинно.
Это и есть образ жизни военного времени. Образ смерти. Век мировых войн, павший на страну и народ.
Даже и пули не требуется, чтобы человек сгинул в этой лотерее. Статистика! Полная сил девочка с Дона уходит на войну. Возвращается без сил, опустошённая и одинокая. Меняет имя, чтобы справиться с памятью. Пробует служить Богу. Бросается под поезд. Никакого настоящего расследования — статистика военного времени висит над всеми: всё равно не выжить. Не жить. На то война. Вышедших спасёнными из этой антижизни встречают не только с радостью, но с изумлением: связи оборваны и перепутаны. Ещё один сквозной мотив у Файна: встречаются родные как впервые и… знакомятся. Братья вырастают порознь у разных родителей. В этой костоломке ни жениться, ни выйти замуж — нереально. Любовь — помимо закона, сильней закона. За неё надо просить прощения.
«Прости, моё красно солнышко» — называется повесть о такой незаконной любви: её герой понял, что его избранница была единственно нужной, когда пришёл плакать на её могилу. А при жизни? Да в жизни всё без следа проносится: «с Натальей поздно, с Инной рано, с Ириной незачем…» А те, что посередине,— так, случайности. То ли попадёшь «в койку», то ли обойдёшься. Плакать будешь — поняв, кого потерял. А пока — вперёд! (Финальная фраза повести.) Жизнь — она и есть жизнь, а там уж — какое время тебе выпало…
И, наконец, последний вопрос, непрерывно мучающий героев Файна: бывает ли другое время?
— Будет ли, наконец, другая жизнь? — А теперь другая жизнь? — И опять: Время нынче другое.— И опять, опять: — Сейчас время другое… Сейчас другие времена… Наступили другие времена…
При чтении наскоро — то ли это повторы от недосмотра, то ли заклинания… Но когда вдумываешься в мучающие Файна вопросы, то это ведь главный вопрос и есть: сгодится ли опыт жизни, приобретённый в катастрофическую эпоху,— в эпоху наступающую? Если время по каким-то базисным характеристикам продолжится, то опыт сгодится, и можно будет говорить об «образе жизни», но если наступит время, по сути другое,— оно будет моё? Или уже не моё? И ты уже ни тут, ни там?.. Или: и там, и там…
Вот это последнее ощущение ближе всего к чаемой истине. Уповая на это, Файн на календарной границе утешает себя и нас: «первый день третьего тысячелетия ничем не отличается от последнего дня второго тысячелетия».
День, может, и не отличается, а эпоха? Социалистическая диктатура — кончилась или не кончилась? Какая эпоха идёт ей на смену? «Электрификацию» заменили на «монетизацию». И всё?!
Доказывая, что «не всё», Файн с упоением живописует «смену идолов». Если Сталин появляется в ореоле анекдотов, иногда почти благодушных, то «Володя Симбирский» и его «революционные подруги» (сноска: Крупская и Арманд) описаны с такой победоносной издёвкой, что я не хочу это комментировать. Для равновесия Файн поминает ещё и «импотента с чёрными усиками» (сноска: А. Гитлер). Но, по мне, дело не в идолах, а в народах, которые выдвигают их в вожди и с ликованием им подчиняются (потом с ликованием растаптывают самую память о них). Идолов можно менять до умопомрачения.
А народ? «Другой» ли народ в «другую» эпоху?
Надо отдать Файну должное: он не зацикливается на модной сейчас этничности, у него наш народ — это и русские, и ещё полдюжины наций-соотечественников, включая (по «пятому пункту») и евреев.
Говоря о составе «народа» у Файна, не обойду также и нынешнюю шпану, унаследовавшую от прошлой эпохи и тип поведения, и воровскую «феню» (по полстраницы примечаний с пометкой «блатн.» — очень духовитые эпизоды).
Что же нового?
«Кожаные куртки с многочисленными лейблами, заклёпками и карманами, штаны с бахромой и высокие сапоги».
Ну, с этим ещё как-то можно справиться. С лейблами и феней. Лучше всего — иметь навык профессионального боксёра, полученный ещё в юности. Можно нокаутировать того, кто мешает. Не исключено, что служивого при исполнении. А ещё лучше — урку, который лезет в мешок. Характерная ситуация: размозжив морду такому уголовнику, герой Файна — для восстановления душевного баланса — слушает хорошую музыку. Второй концерт Рахманинова, например. А что: «жизнь такая, какая есть».
Какая же она всё-таки?
Фантастическая, если искать здравый смысл. На предприятиях, где собирали ракеты и танки «и на километровых верфях всё ещё стоят атомные крейсеры высотой в двадцатиэтажный дом»,— теперь штампуют сковородки.
Где выход?
«Уровень национальной безопасности и будущее технологической оснащённости великой державы» зависит от ВПК (военно-промышленный комплекс.— Л. А.).
Или теперь уже не великой?
Цитирую дальше:
«Кто будет оснащать армию и флот? Разве эти болтуны знают, как получается сталь для тракторов и танков, чем заправляются самолёты, какую скорость развивают подводные атомоходы? К власти должны прийти не интеллигенты-болтуны, а молчаливые технологи, способные организовать взаимодействие отраслей. Только они способны принимать взвешенные решения, которые через месяц не надо отменять… … Армия, наконец, без которой ничего не будет».
Это уж точно хочется откомментировать. Программа — налицо.
Про СССР понятно: я сам оттуда. Но если Россия сохранит (вернёт себе и укрепит) статус и мощь великой державы, не так важно, под каким колером — под красным, трёхцветным или ещё каким,— то вот у меня вопрос: как на это отреагирует остальное человечество? Глобальная ситуация опять непредсказуема. Но не станет же другой мир безучастно созерцать нашу сверхдержаву, а уж под каким флагом будет концентрироваться противодействие, под североамериканским или под всеевропейским,— не угадаешь, особенно если в дело вмешаются миллиардные массы (исламские и другие).
Ну и какую жизнь в этом случае прогнозирует Александр Файн для России? Такую, как уже испытали наши соотечественники в прошлые века? Между кризисом и ожиданием кризиса? Между бунтом и диктатурой, последним спасением от бунта?
А если минует Россию чаша сия — как изменится наш облик в неведомом благополучии? Великая культура рождается из великих испытаний… Что будет с народом, если он не удержит великую культуру? И чего желать такому народу — неведомого благополучия или веками формировавших нас страданий?
Состояние народа — один из самых тревожных пунктов в раздумье Файна о прошлом и будущем России.
О народе — с непреходящей тревогой. Поля заброшены. Нет чтобы встать в четыре часа утра и вкалывать (как братья-славяне в Словении — это чтобы не поминать железных немцев). А у нас что? «Народ поганит землю-кормилицу… Работать не хотят — жить хорошо хотят. Всё друг у друга своруют, а потом что?»
Такая просторечная самохарактеристика особенно хороша в художественном смысле. Но в смысле содержательном остаётся (для меня) под тяжким вопросом. То ли наше отношение к земле — от неизбывной блаженной дури и от легендарной лени… и это неисправимо… А может, это от инстинктивного опасения, что возделанную (расчленённую и обработанную) землю не удержать в ситуации очередной катастрофы, а по крайности родимый непролаз, скрывающий сказочные недра, прикроет и народ, и землю?
Стараясь найти стиль поведения в этой непредсказуемой реальности, герой Файна усваивает первое правило: с утра стопка должна быть полна до краёв.
А закусь? Нужно же спасение от голодухи, веками терзавшей русского человека! Понимая это, Александр Файн с увлечением описывает еду. Инструктаж: как надо засаливать огурцы (в рассказе «Огурцы») — соперничает с примечанием на соседней странице: кому и как вручалось в СССР звание Героя Социалистического Труда.
Тут не просто еда. Тут опознание. Геройское опамятование. Пароль и отзыв.
— Хошь хлеба с салом?
— Можно. Сейчас самое оно!