Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2015
Не такая
Опять не сплю. А месяц так и
пухнет.
Такая жизнь, и нечего серчать:
Есть женщины, поющие на кухне,
И женщины, что снятся по ночам,
А я — не та, не эта. Не такая.
Не лодочка — окурок на мели:
Сиротство звёзд и прóклятых окраин
Течёт сквозь пальцы сжатые мои.
Ковшом ладони. В них — побег из дома,
Соседка, спьяну влезшая в петлю,
В сарае перепревшая солома,
Танюха (за ночь с рыла по рублю) —
Вся жизнь моя, её воловьи жилы,
Мозоли, кровь, теснение в груди…
Лишь об одном жалею.
Я просила
Того, кто уходил: не уходи.
Двухэтажечки
Жизнь гранёными стаканами
Тянут воля и тюрьма,
Где рассохлись деревянные
Простодырые дома.
Двухэтажки-двухэтажечки,
Алиментики-долги.
Что ж ты, маслице, не мажесси
На ржаные пироги?
Погуляй на Волге, Каме ли,
Утопи в Босфоре нож,
Поживи в палатах каменных —
Помирать сюда придёшь,
Где из кухонь тянет щавелем,
Где запоров нет: на кой? —
Где помолятся во здравие
И нальют за упокой,
Где старуха Перелюбкина —
Костыли да медный крест —
На просушку рядом с юбками
Прицепила край небес
И смеётся — вот зараза ведь,
Муха подлая цеце,—
Потому что кареглазого
Жду, как дура, на крыльце…
Всего лишь сохнет бельё
На вокзале гудят электрички,
После дождика город просох.
Осыпаются яблони-дички
На колени уставших эпох.
Сушит ветер трусы-парашюты,
Ползунки и футболки мужей.
Под заборами кашка и лютик,
Над заборами — синяя гжель.
И на лавках сидят с разговором —
Каждый тёплому вечеру рад —
Работяги, студенты и воры,
Пиво пьют и ментов матерят.
Говорят, что не выиграть нашим,
Про машины, бабьё и Чечню.
Мимо цокают Ларки, Наташи:
Одинокий, так враз оженю.
Хватит жить, как пустая полова,
Пусть халаты, трусы, ползунки
Развеваются снова и снова,
От весеннего ветра легки,
Пусть не рвутся от ветра верёвки,
Вьётся легкий рубашечный флаг.
Села крупная божья коровка
Каплей крови на белый обшлаг.
Верещат растворённые рамы,
Зацепилась рубашка за гвоздь.
Загустевшая красная память
В нашу землю впиталась насквозь.
Здесь легко и родиться, и сгинуть,
Потому и тревожит, живой,
Колыхая бельишко глубинок,
Электрички безжалостный вой,
И всегда не хватает чего-то:
Водки, женщины, пули, строки.
Майский вечер. Жарища. Суббота.
На скамейках сидят мужики.
Про нас — таких
Пить застывший рождественский
воздух
С горьким дымом берёзовых дров,
Выйти ночью под белые звёзды
В одичалость собачьих дворов.
Час поддакивать пьяной соседке
И таксисту наврать кутерьму:
Что батяня мильтона упеткал,
Мол, везу передачку в тюрьму.
В кружку с чаем добавить малины:
Пей, дурной, да не вздумай хворать,—
И ложиться попарно в суглинок,
Как попарно ложились в кровать.
А кругом — разведёнки и вдовы,
И бутылка — всегда на столе…
Хорошо мы живём и сурово
На любимой жестокой земле.
Совки
Давай-ка, мой
хороший, по одной —
за нас, дурных, а больше бы не надо…
Моя страна натянута струной
от Сахалина до Калининграда.
Сейчас в неё распахнуто окно,
там огоньки, далёкий лай собачий.
Не виноваты водка и вино,
что мы живём вот так, а не иначе,—
вот так — не отрываясь от страны,
гитарно-балалаечного гула…
Играй «Хотят ли русские войны»
и «Журавлей» Гамзатова Расула,
играй, страна!
Добавь смешной тоски:
«Артек», Гагарин, Жуков, батя юный…
Да, мы совки.
…А дети на совки
В песочнице натягивают струны.
Давай ещё — и по последней, ша!
За Родину, натянутую туго.
За каждого смешного малыша.
За то, что удержали мы друг друга.
Да, перебрали. Улицы страны
дрожат струной, неровные такие…
Споём «Хотят ли русские войны»,
чтоб слышали Берлин, Париж и Киев?
Живёт страна, пока живут совки:
смешные дети, мужики и бабы.
А Господу — подтягивать колки,
стараясь, чтоб не туго и не слабо…
Лететь
На осевших сосновых воротах
Досыхает рыбацкая сеть.
Мне охрипшей прокуренной нотой
Над провинцией тихой лететь.
Здесь ответы — лишь «по фиг» и «на фиг»,
Здесь, старушечью келью храня,
С чёрно-белых простых фотографий
Перемершая смотрит родня,
Здесь в одном магазине — селёдка,
Мыло, ситец, святые дары,
А в сарае целует залётка
Внучку-дуру — бестужи 1
шары.
Половина из нас — по залёту
Заполняет родную страну…
Мне — охрипшей прокуренной нотой
По верхам — по векам — в глубину —
В ласку тёплой чужой рукавицы,
В стариковский потёртый вельвет…
Дотянуть. Долететь. Раствориться.
Смерти нет. Понимаете? Нет.
Семейный лук
Мужское «цыть»,
наколки-клейма,
Что раньше было — всё зола…
Засох на грядках лук семейный,
Уборка — бабские дела.
Не хватит рук — тащи в подоле,
Суши, раскладывай на печь.
…Молчат — от самой сильной боли.
Ох, лук семейный, горечь-речь,
Горчи-молчи о трубах медных,
О многих водах и огне,
О целованиях последних
И узком мужнином ремне.
Бывают руки без наколок,
Да свой у каждой бабы крест.
Храни мужей, святой Никола,
Храни таких, какие есть,
Храни мужей, святой Егорий,
Простим всегда… почти всегда.
Ох, лук семейный, горечь-горечь,
Растёт на грядках лебеда.
Подсохший лук — янтарь кубастый,
Угрюмый, ёмкий и лихой.
Скорее — туча солнце застит,
Успеть убрать, пока сухой.
Летит на выжженный пригорок
Семян пушистых кисея.
Ох, лук семейный, горечь-горечь
В подолах глупого бабья́…
Птичье, странное и по Достоевскому
Помянуть бы нам Фёдор Михалыча —
Лук, да водка, да соль на столе —
Как царя нищебродства и кáлечи
На синичьей российской земле;
Рассказать бы дурному прохожему,
Что кнутом обжигает глагол —
Да не примет, привычней по роже ведь,
Чтобы кровь — на заплёванный пол.
Помогите звоночком и гомоном,
Воровайка-синица и клёст:
На предплечье моём переломанном
Плачет рыжий кривой Алконост,
А предплечье моё — будто веточка,
А рябинная кровь тяжела,
Но растут из продымленной ветоши
Два синичьих, клестовых крыла.
Ты послушай, прохожий, как торкает
Птичья рвань, голота-нищета:
Нам, калекам, словечка — и только бы,
Хлеба-хлебушка, ради Христа!
Кто мы — лешие, Господу свечи ли,
Воробьята в чердачной пыли?
Если б не были мы искалечены,
Ничего бы сказать не смогли.
Будет время, и птицы замечутся:
Ухожу… Алконост, отвернись…
Беспощадно большому калечеству
Не вместиться в обычную жизнь,
И оно достоевщиной выскочит
В побасёнках пропойц и шалав:
Перебитой рябиновой кисточкой,
Без каких бы то ни было прав,
Моховое, тряпичное, галочье,
Побывавшее в клюве клеста…
Так помянем, прохожий, Михалыча —
Словом-хлебушком, ради Христа!
Бродскому и не только
На Васильевский остров
Я приду умирать…Иосиф Бродский
Гаражи, да сараи,
Да дощатая гать…
Что ты, Бродский, забаял?
Что придёшь умирать?
Расскажу, как, до дому
Не дошедши — на кой? —
Я к проулку Речному
Прижималась щекой,
А старуха Парася
У ворот подняла:
«Эко чо, напилася…
Ведь спалишься дотла.
Шибко быстро да просто…»
И отчистила грязь.
Твой Васильевский остров
Маловат для Парась.
Что ты баешь: по-скотски?
Мол, холопская кровь?
Как презрительно Бродский
Вскинул рыжую бровь!
«К равнодушной Отчизне…»
Слышь, во все времена
Нам Россия — для жизни,
Вам — для смерти дана.
Мы не братья и сёстры
Перед нашей страной:
Вам — Васильевский остров,
Нам — проулок Речной.
…………………….
1. Бестужи — бесстыжи (уральск. диалектн.).