Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2015
Сорок дней
В комнате с занавешенным зеркалом молодой человек читает стихи. У слушателей потрясённые лица, задумчивые взгляды, девушка на подоконнике плачет.
…Вновь, в который раз,
Пара чьих-то глаз
Смотрят в мои окна
И не знают, что хотят увидеть в них,
А я им не скажу, что я курю сижу
И что на них я не гляжу!
В тёмном коридоре Боба Шутов разговаривает по телефону:
— Да, в девять на кладбище, потом банкет…
Тусклый вечер, искусственная тишина, молчат телевизоры и музыкальный центр. Столы на кухне заставлены кастрюлями без крышек, в них ещё не перемешанные салаты. Бабушка Настя и соседка тётя Галя смотрят в духовку.
— Работает, а то я уж испугалась.
— Свинину давай в раковину, пусть тает, и водку спрячь, сейчас Герка проснётся. Картошку завтра поставь варить часов в десять, пока то да сё, фарш накрутишь сразу с молоком и хлебом, яйцо добавишь, приправу. Майонезу в салат побольше клади, за мясом поглядывай, поливай жирком, сочнее будет, духовка мне не нравится…
— Компоту кастрюли хватит?
— До компоту им будет-то?..
Дядя Гера спит на детской кроватке, длинные ноги на полу, кисть руки ладонью вверх — тоже на полу, рядом, аккуратно друг к дружке, пара кроссовок «Hero way». Маленький Андрейка ткнул пальцем в усы спящего:
— Это для детей комната!
Кирилл включил свет. Дышать нечем от перегара и духа кроссовок «Героический путь».
— Пошли на кухню посидим.
— Там жарко.
Раздался грохот в прихожей, стихи в большой комнате оборвались.
— Столы принесли…
Народ на цыпочках высыпал в коридор. Тихо расставляли тарелки, рюмки, бабушка Настя считала людей, последние помощники ушли далеко за полночь.
Кладбище, поздняя осень, равнодушный водитель автобуса, вороньё и жирные кладбищенские коты. Где-то далеко взвизгнула, отчаливая от платформы, электричка…
Подъехали Шутовы — Боба и Полина, не торопясь вылезли из тёплой машины, у Полины сноп гвозди́к, шёпотом поздоровались, и все колонной двинулись между могил на южную сторону.
Поп долго переодевался, долго разжигал кадило, долго читал. Катя, вдова, стараясь не шуршать пакетами, разворачивала закуску, достала водку, стопку пластиковых стаканчиков. Запахло свежими огурцами. После «аминь» батюшка скомандовал:
— А теперь помянем усопшего.
Все перекрестились, полезли за сигаретами. Старухи загалдели:
— Гере, Гере…
Дядя Гера дрожащими руками принял полный стакан, залпом выпил.
— Боба, Серёжа! Берите давайте.
Шутов с Катей едва не чокнулись, быстро опомнились. Вдруг завыла мать, её усадили на скамейку, в руках опытных старух замелькали пузырьки с лекарствами, все снова притихли…
В автобусе Гера подсел к водителю:
— Да я, на, двадцать тонн, бу-бу-бу, бригадир, бу-бу-бу, двадцать тонн, я говрю, пошёл на…
Во дворе уже стояла машина Шутовых. Последний перекур у подъезда. Кто-то спросил:
— В магазин надо?
— Не, всё есть.
Соседка Галя на кладбище не ездила, накрывала на стол. Андрейка округлил глаза:
— У кого день рождения?
Хлопнула в последний раз дверь в ванну, отскрипели стулья, все упёрлись глазами в тарелки, мать почему-то улыбалась. Тишина пузырём повисла над столом, кто-то должен хлопнуть в ладоши! Все поглядывали на Бобу Шутова.
— Друзья. Вот уже сорок дней нет с нами нашего друга и великого поэта…
Полина обняла Катю, Кирилл закусил кулак и отвернулся к окну.
Дяде Гере не повезло, он по запарке уселся между бабушкой и соседкой тётей Галей, которой «нельзя».
— Тамара Сергеевна, я предлагаю выпить… спасибо вам за вашего сына…
За Катей ухаживал Боба, братья Высоцкие опять шипели друг на друга. Замелькали тарелки, вазы с салатами. Полчаса пролетели в неловкой тишине, лишь стук вилок и шёпот по углам стола.
Бабушка Настя поставила ещё несколько бутылок.
— Ребята, если курить хотите, на кухне можно.
Народ, покашливая в кулаки, высыпал в коридор. После перекура стол разделился пополам — на мужскую и женскую половину. Женщины отвлекали Тамару Сергеевну от воспоминаний, чтобы опять не завыла.
— Как Таня?
— Плохо. Вышла замуж за старого, думали — богатый, ещё и орёт по ночам.
— Орёт?
— Ну да. Вот так спит, спит, а потом как заорёт!
— Воевал, наверное…
— Наверное. А может — идиот. Скоро третьего родят.
— А мне героину! — сказала бабушка.
— Героину, героину,— поддержали соседки,— и медаль.
— Нет, медаль за четвёртого дают.
— У Риты четверо, и медаль есть, и удостоверение — мать-героиня. Тоже ещё хотят парочку.
— Сумасшедшие.
— Ты мужа видела?
— То ли грузин, то ли бандит…
— Лазарем их,— предложила бабушка,— лазарем всех черножопиков…
Гера уговаривает тётю Галю намахнуть, Галина отворачивает измученное лицо к женщинам, но у тех тоже налито, хоть и сухое вино, и по рюмкам.
— Ребята, вот оливье ещё…
Еда на столе не убывала, баба Настя ловко, как заправский официант, меняла посуду, подкладывала, подливала в графины, «подрезáла» хлеб и булку. Курить ходили уже парами или поодиночке. Андрейка прилёг на диван, свернулся калачиком, Кирилл присел рядом.
— Когда папа придёт?
— Подожди немного…
Женщины вспоминали усопшего.
— Стихи сочинял, вон Коля все их помнит…
— И мальчишку-то пожалеть некому, родители — геологи, погибли где-то на Севере. Интернатовский…
А на кухне и читали те самые стихи. Коля Высоцкий с пафосом, во всю глотку, махая руками, орал:
Ты! Любишь деньги, шмутки, рестораны!
Ты любишь всё, что нету у меня!
Так лучше уж зависнуть вверх ногами,
Чем любить такую, как тебя!
Аплодисменты. Кто-то даже присвистнул.
— Давай обличительные! Про рэкет!
— Хорошо, давайте.
Выставился с пивом?
Хочешь жить красиво?
Плати!..
Народ косел. Галя всё-таки намахнула, это сразу стало заметно: глаза сплюснулись в злобном прищуре,— и повторяла неизвестно кому, куда-то под стол:
— Всё понятно…
Герка, сделав своё подлое дело, рухнул рядом с Кириллом на диване, захрапел, Андрей скинул на него подушку.
Пришла ещё одна соседка — пожилая интеллигентная Софья Прокопьевна, женщина трезвая, тоже соседка Галины по коммунальной квартире. Женщины загалдели, появилась на столе чистая тарелка, булькнуло вино в рюмку. Галя мгновенно ещё больше замкнулась, ей наливали уже на равных с мужиками.
— Как Михаил?
— Я в больницу теперь каждый день, всё так дорого…
— Что врач говорит?
— Ой, я теперь каждый день, уколы сама…
Галя запила водяру лимонадом, громко брякнула стаканом о стол:
— Сюзанна грёбаная сидит!
Все сделали умные лица, как будто Гальки вообще нет.
—…Столько денег сейчас всё это. Лекарства, бельё, апельсины…
— Сюзанна грёбаная сидит.
— А дорога? Маршрутки по сорок рублей, всё сама…
Никто не заметил, как исчезли братья Высоцкие; они долго жевали зубы, ёрзали задницами на своих стульях, пошли курить и пропали. Из маленькой комнаты раздался визг, грохот, как будто шкаф упал, мат, глухие удары о стенку, опять визг. Никто не обращал внимания, все знали.
— Теперь будут до смерти.
Гера проснулся, вскочил, выдернул из рук Шутова рюмку, налил и выпил. Грохнулся на колени перед бабой Настей:
— Да я за вашего сына! Знаете, какого сына вы воспитали?
— Да иди, балбес, спал нормально.
Гера уронил голову бабке на колени и завыл:
— Что теперь будет?! Я никогда, слышите, не забуду…
Он рухнул на пол, обнял ноги Анастасии Алексеевны, его кое-как поставили на задние копыта и бросили опять на диван. Гера ещё долго хныкал, потом притих. Софья Прокопьевна предложила:
— Настя, Тамара, пойдёмте ко мне, пусть молодёжь без нас.
— О, Сюзанна грёбаная…
— Галина, прекрати!
— Я дочь кузнеца, и мне всё по…
Чья-то рука рубанула музыку на всю катушку; женщины встали и ушли, кроме Кати, Гали и Полины.
Шат ап анд слип виз ми,
Комон, вай донт ю слип виз ми?
Ша тап анд слип виз ми,
Комон, аха анд слип виз ми.
Дядя Гера вскочил с дивана, как будто не спал! И пустился в пляс-перелом, выкидывая далеко вперёд свои нижние конечности.
Танцевали все! Братья Высоцкие с распухшими мордами, брызгая воду с мокрых волос, Галина Ивановна, хлопая ладонями по пяткам, маленький Андрейка на подоконнике.
Ю а янг, ю фри-и,
Вай, донт ю слип виз ми.
Пришли какие-то люди с водкой.
— О-о-о!!!
Один чел был на костылях. Он танцевал, как игрушечная обезьяна из фильма «Приключения Электроника». Хоп, кувырок назад, между своих костылей, хоп ещё! Кто-то крутанул «нижний брейк», зацепил, кувырнул журнальный столик, хлеб рассыпался по полу. Тёте Гале разбили голову, уволокли домой, этажом выше. Катя пропала с Шутовым, несчастная Полина вызвала себе такси…
— Люди! Пойдём на Пятак!
— На Пятак, на Пятак! Я шавермы хочу!
— Сейчас ларьки будем переворачивать!
Люди, спотыкаясь и хохоча, вывалили в прихожую, одноногого передавали на руках на лестницу, через головы летели его костыли, кто-то блевал, дядя Герман одевался, лёжа на полу…
Кирилл вышел в коридор, снял телефонную трубку, набрал номер. Теперь не страшно. Теперь можно.
— Аллё? Алло-о-о!
— Здравствуй.
— О Господи, ты где? Ты куда пропал?
— Никуда, всё в порядке.
— Подожди, я телевизор потише сделаю…
— Ну, рассказывай, где ты шлялся больше месяца? Вместо тебя какой-то мальчик сидит…
— Понравился?
— Чукча. Что там за шум?
— Родственники веселятся, меня никто не жалеет.
— Я теперь каждый день работаю.
— Мы не увидимся больше.
Пауза. Едва слышны незнакомые голоса сквозь треск эфира.
— Я всё поняла…
— Не надо…
— Тебя стало плохо слышно!..
— Значит, мне пора. Подожди! Я буду любить тебя вечно! Алло?
Гудки.
— И ждать…
Кирилл вернулся в комнату, сел за разграбленный стол, его рюмка стояла на краешке скатерти, рядом блюдце с остекленевшим оливье и кусочком подсохшего хлеба. В серванте газета. Статья. «Известный поэт-песенник, автор нашумевшей поэмы-бестселлера «Маленькие хачики чешут свои мячики», сбивает на автомобиле ребёнка насмерть и сам погибает, врезавшись в тополь!»
Двери в квартиру настежь. Вошли два милиционера, они поднимались на лифте и разминулись с толпой. Снизу, на лестнице, эхом доносились вопли, ржач. Один милиционер заглянул в комнату.
— Свадьба, наверное.
— Соседи сказали — сорок дней.
— Ладно, пошли отсюда.
Потом вошёл человек в грязной брезентовой куртке, бородатый. Кирилл его сразу узнал, хоть и раньше никогда не видел. Они поздоровались.
— Я за вами. Где Андрей?
— В соседней комнате, телевизор смотрит.
— Ты зачем ей звонил?
Кирилл пожал плечами.
— Вот так и рождаются сказки об измерениях.
Андрейка бросился к отцу на руки и сразу уснул…
…Она так и стояла у окна с телефонной трубкой в руке, в своём любимом ситцевом халате, когда он, пролетая яркой кометой, взмахнул серебряным шлейфом, прощаясь, и навсегда исчез в чёрном небе.
Пирамида
По Владимирскому проспекту, сметая пластмассовую мебель уличных кофеен, бежит человек. Глаза круглые, рубашка расстёгнута, он задыхается. За ним ещё двое: один — во фраке, с полотенцем, намотанным на кулак, второй — лысый, в двубортном костюме, с бейджиком на груди. Эта пара бежит легко и непринуждённо, как спортсмены. Скоро всё закончится. Так близко от меня, ярко и неожиданно — я даже на какое-то время забыл, зачем сижу здесь и кого жду. Это он, сомнений нет. Сказал же один талантливейший «пейсатель»: «…как горящей головешкой в муравейник моей памяти».
Пальцы ищут авторучку, блокнот уже на столе, побежала первая строка, за ней вторая; официант, ещё кружечку, пожалуйста…
…Однажды утром, после дождя, я стоял у дверей парадной, курил, ждал, пока Валик спустится по лестнице, он не поехал со мной на лифте, на всех обиделся. Потому что ночью собака опять гавкнула матерным словом. Но моя жена решила, что это доносится из детской комнаты. Утром она сначала допрашивала сына, потом получил и я, сообщив, что пёс частенько ругается по ночам.
— Ему надо подстилку поменять,— говорю.
— Меньше надо по рюмочным с ребёнком шляться. И не забудь в садике квитанции забрать. Чтоб я больше ничего подобного не слышала, поняли? Оба? Идите.
В общем, утро испорчено. И вот стою, курю, слушаю шаги моего ребёнка по ступенькам, весна, первый дождь прошелестел этой ночью. Вдруг из-за мусорных бачков:
— Не двигайся!..
— Чего?
— Ты один?
— Почти. Игорян!
Он вышел из-за помойки, застегнул ширинку, посмотрел на Валика, оглядел меня, будто начальник отдела персонала.
— Ну, как дела?
— Держусь. Вот в детский садик собрались.
— Это далеко?
— На Бармалеева, соседняя улица.
— Замечательно, я тоже с вами прогуляюсь, хоть и времени в обрез.
Сдав ребёнка воспитателям, пошагали к станции метро «Петроградская», заняли столик в кафе на последнем этаже Дома мод. Мужчина за стойкой и официантка смотрели телевизор. Игорёк щёлкнул пальцами:
— Как обычно.
— А как обычно? — удивился бармен.
— Новенький,— пояснил мне Игорь.— Ладно, сам схожу.
Наш столик — у стеклянной стены, здесь такие окна огромные, до самого пола. Там, за пыльным стеклом, крыши, блестящие от недавнего дождя, дальше, далеко за крышами, прямо на линии горизонта — прожекторные вышки стадиона «Петровский», внизу шуршит автомобилями Большой проспект. Я огляделся: посетителей мало, в дальнем тёмном углу стоял бильярдный стол, там шевелились тени, стучали шары, кто-то отчаянно проигрывал. Бар работал круглосуточно.
Игорёк вернулся с графинчиком коньяка, официантка несла рюмки и два блюдца с порезанным лимоном и бутербродами.
— Приятного аппетита.
— Спасибо, и вам. Бильярд давно занят?
— Эти с трёх часов играют.
— Значит, скоро закончат. Иди, дорогая, тебя позовут.
Официантка ушла. Игорёк наполнил рюмки, понюхал бутерброд.
— Люблю шары погонять, американочку, пул. Я обычно в «Сиреневый туман» хожу. Вздрогнули?
Дзыньк, лимон потёк у меня по пальцам, про салфетки забыли.
— Коньяк с утра — замечательно. Правда?
— Чего не звонил? — спрашиваю.
— Дела. Большие дела!
— Да ну?
— Ты сейчас сколько зарабатываешь?
— У меня график — два через два, ну, шестнадцать тысяч, бывает двадцать, если с переработками.
— М-да. И долго это будет продолжаться?
— Что именно?
— У тебя же семья, дети.
— Да всё нормально. А что, есть какие-нибудь предложения?
Он посмотрел в окно, взор его был мудр, какой бывает только у бездомных псов и алкоголичек.
— Помнишь Эдика с нашей группы?
— Ну?
— Ну. Я его недавно к себе взял, сейчас на «вольво» ездит.
— Так расскажи, может, я пригожусь!
— Может, и пригодишься. У тебя костюм есть или хотя бы брюки приличные? Придёшь в джинсах и кроссовках — с тобой никто даже разговаривать не будет.
— Найдём брюки. Что делать-то надо?
— Люди зарабатывают…
— Не хочешь — не говори.
— Что ты нервничаешь? Не так всё быстро, сначала надо представиться, на тебя посмотрят, жену возьми.
— Зачем?
— Так солидней, люди там серьёзные.
Я разлил остатки коньяка по рюмкам, чувствовал, как во мне опять и снова, в который раз, растёт уважение к этому человеку. Мы выпили, доели бутерброды. Игорёк встал из-за стола, давая понять, что аудиенция закончена. Что ж, он имеет право командовать, пили мы за его счёт, я сразу предупредил, что денег у меня с собой нет.
— Пойдём, я тебя провожу, я ещё в бильярд порежусь.
Его кто-то окликнул из темноты, он обернулся.
— Сейчас!
Там почему-то засмеялись. Уже на улице он сказал:
— Я позвоню тебе вечером. Может, зайду как-нибудь на неделе, соберёмся, поговорим, презентация у нас каждую субботу. Ну, пока, привет семье.
— Пока…
Жена как-то сказала:
— Давно заметила, что все сумасшедшие принимают тебя за своего, хоть ты и не безумен.
Откуда она знала, что я здоров? Кто из нас вообще может определённо сказать, что он не безумен?
В тот год с женой мы хреново жили, часто ругались. Сначала всё было хорошо, меня все любили — Света, её сын, её мать и пожилая овчарка, которая умела во сне говорить плохие слова. Я отдавал всю зарплату, покупал здесь уют, кормили вкусно и много, тёща любила выпить, я с удовольствием бегал в магазин, сам тогда начал частенько закидывать за воротник.
Когда никого не было дома, с Валькой играли в хоккей.
— Теперь ты вратарь!
— Нет — ты!
— Получи по башке!
— Дурак…
Соседи жаловались, вечером — скандал:
— Конечно, это не твой ребёнок.
Я обижался. Валька был друг и, может, самый родной человек в этой квартире. Когда я забирал его из садика, у меня всегда было с собой два червонца: один — на пиво, другой — на «Радугу фруктовых ароматов».
— Тебе и мне, да?
— По-братски.
— По-брацки…
Летом он уехал с садиком на дачу в Зеленогорск. Через месяц мы поехали к нему на родительский день. Я его сразу разглядел среди детишек в одинаковых шортах и майках. Его позвали, он побежал к нам, мама и бабушка бросили сумки: Валечка,— он, не глядя на них, прыгнул мне на руки.
Потому я и ушёл из этой семьи летом, когда он был далеко. Господи, что мы творим?
С Игорьком мы вместе учились в одной путяге на Ржевке. Нельзя сказать, что близко дружили, ведь он был секретарь комсомольской организации, носился по коридорам с папочкой под мышкой и очень нервничал, почему я ещё не с билетом.
— Ты, что в загранку не хочешь? Давай заходи на следующей неделе.
Я всегда соглашался: мол, да, конечно, пора вступать, год собираюсь. У наше было от Северо-Западного речного пароходства, но на третьем курсе мне уже было наплевать на дальние страны. Я играл на гитаре, сочинял песни, тусовался на «Маяке», и меня любила девочка с дискотеки «Красное знамя».
Потом мы все ушли в армию, в стране грохнула перестройка, и комсомол весь куда-то пропал, будто его и не было, вместе со своими дворцами, значками, билетами.
Чуть ли не каждый день я получал письма от кореша по имени Шляпа. С этими пацанами я познакомился в очереди на такси у Балтийского вокзала. Помню, ещё днём позвонила одна знакомая, имени сейчас уже не помню:
— Поехали вечером на Болты? Сегодня «Секрет» приезжает, они пластинку записали в Эстонии!
…Около часа топтались в очереди
Когда поднимались наверх, со встречного эскалатора нас окликнул парень с чёлкой жёлтых крашеных волос до самого подбородка.
— Крысе на Климате по башке настучали, он к «Сайгону» побежал!
— Шляпа, подымайся, мы тебя ждём!
— Вэл!
Он загрохотал вниз по ступенькам…
Это были времена, когда на Невском все знали друг друга в лицо; я тусовался с этими пацанами до самой отвальной, обычная «центровая» компания с улицы Марата, а-ля «я видел тех, кто видел Цоя».
Дружбан Шляпа не забывал меня, в каждом письме он повторял: играй каждый день, пиши тексты, у тебя есть два года, не потеряй их, дружище. У нас будет команда! Поступим в «джазуху», потому что джаз — это основа! Молодец, думаю, ему там легко советовать, гитару я в руки взял только через полгода службы. Шляпа сам в армию не пошёл, какие-то проблемы со здоровьем.
Были и списки необходимого, когда я приду на дембель: гитара акустическая, звукосниматели, драм-машина, хорошие микрофоны две штуки, Кулькис поможет, он передаёт тебе привет. Я отвечал: продам шапку ондатровую — двести рублей, бабушка отложила мне на одежду триста — уже пятьсот. Чем они там занимаются, я не спрашивал, боялся околеть от зависти.
…Как изменился мир за два года! На Московском вокзале ларьки-киоски ни хрена не «Союзпечать», завешаны «варёными» тряпками, футболки с портретами Берии и Троцкого. Неподалёку — гопники, не по-местному загорелые, в кожаных куртках и жиганских кепках. Один, сидя на корточках, елозил перевёрнутыми стаканами по коврику:
— Кручу, верчу, обмануть хочу!..
Рядом диковинная машина ВАЗ-2109 без номеров, вся чёрная, даже стёкла.
Билетная касса у входа в метро. Бум-с. Стою как вкопанный, глаз не свожу с афиши: четыре взъерошенных портрета, смотрят решительно, чёрные рубашки, поднятые воротники. Внизу скромное русское слово, четыре буквы: «Кино». Дворец спорта «Юбилейный». Двенадцать дембельских рублей должно хватить, протягиваю в окошко кассиру:
— Один билет на «Кино»…
— Да нет билетов.
Ну конечно. Ещё бы.
Позвонил матери, сказал, что через час буду дома.
— У нас новую станцию метро открыли, прямо около дома, езжай до конечной, если заблудишься — позвони, я встречу.
— Да ладно, уж как-нибудь…
«Проспект Просвещения» — новая станция; вокруг ларьки, ларьки, ларьки, тряпки, цветы, жвачка, я и вправду чуть не заблудился. Вдруг — музыка-будка, очень напоминающая деревенский сортир, фасад стеклянный, изолентой к стеклу — списки, пожелтевшие от солнца листки бумаги. Тут было всё! В алфавитном порядке, от «Аббы» и так далее, «Битлз», «Ах-а», «Секс Пистолс», «Еллоу», «Фэнси», «Диджитл Эмоушнс», весь рок-клуб, все альбомы «Аквариума», последний писк — толстыми буквами, фломастером: «Ласковый май». Здесь же продавались чистые кассеты. Внутри этой чудо-будки сидела бабуля, читала «Аргументы и факты».
— Простите, а можно «Пет Шоп Бойз»?
Бабуля сняла очки, отложила газету.
— Конечно, мой хороший. Кассета есть?
— Нету…
— Тогда червонец за кассету и три рубля запись.
— Вот зараза, у меня только двенадцать…
Бабуля оглядела мои дембельские погоны, шапку с кокардой, чемоданчик-дипломат, махнула рукой:
— Давай, рубль завтра занесёшь. Как ты сказал? «Пэд… Шоб…», дальше? «Бойзз», восемьдесят восьмой и восемьдесят седьмой год. Правильно?
— Верно…
— Приходите завтра с этой бумажкой, будет готово.
— И все?
— Всё. А что ещё?
Так просто. Нет, мир определённо если изменился, то в лучшую сторону. Следующим утром я позвонил Шляпе, он тоже был пьян и весел.
— Вернулся?!
— Ну да…
— Сегодня,— говорит,— отменили закон о тунеядстве, официально. Теперь можно не работать, прикинь!
Договорились встретиться вечером на Сенной, «всё обсудить».
Вечером я вышел пораньше, хотел прогуляться по городу. Толпа на Невском вся «варёная», в растопыренных джинсах с египетской символикой на задах, шапки из жёсткого меха, усы, смех, много нерусской речи. Кооперативная торговля, «Найдёнов и компаньоны», шмотки в «Гостином дворе» по безумным ценам, кооперативные, одноразовые, по пьяни шитые. На Пятаке все одинаковые, как куклы: «пропитка», зелёные слаксы, белые носочки и ультрамодные туфли с «лапшой».
— Уе-е-еи-и-и…
— Дарагой, нужен «пирамид»? Чесный, югославский…
Я понял, что никогда не напялю на себя — вот эти голубые галифе и армянские тапки с лапшой. Сами жрите.
На Климате — какие-то балбесы в эсэсовских кепках; в «Сайгоне», правда, без изменений, всё те же слоёные пирожки с мясом и гуммозные личности с сумками от противогазов через плечо.
…Долго не обнимались, Шляпа сразу повёл в подворотню у магазина «Океан». Мужик в спецовке и нарукавниках отдал нам авоськи, набитые бутылками.
— Спасибо, Миша.
— Тебе спасибо, заходи ещё.
— Нормально,— говорю.— Думал, сейчас полдня простоим.
— Мы же не алкаши — деловые люди.
Очередь в винный магазин тянулась до Московского проспекта. Тут же, в переулке Гривцова, вошли в парадную, поднялись на последний этаж, Шляпа надавил на нужную кнопку. Дверь быстро открыли.
— Проходите, друзья.
Шляпа нас представил, человек по имени Босс отобрал наши авоськи с портвейном, пропустил вперёд. В комнате было тесно, человек двадцать стояли с гранёными стаканами в руках, как на фуршете, обернулись.
— О, Панама!..
— Здравствуйте, здравствуйте…
Стол заставлен всё тем же: «Кавказ», «Анапа», «Агдам»; музыка — как и во всех лучших домах: «Наутилус Помпилиус». Мне сунули в руки стакан, наливал весёлый усатый дядька, он всё бубнил про новую эру свободы.
— Говорил же я вам…
— Ну, ладно, за победу, друзья!
— За победу!
— Ура!
Я выпил, не касаясь стекла губами. Кто-то перемотал кассету, и магнитофон снова завыл: «Ален Делон, Ален Делон гов-ворит по-французски». Не знаю, мне как-то сразу не понравились эти пижоны с Урала, я тогда был уверен, что весь русский рок родом с Купчино и улицы Жуковского. Смех, брожение по огромной комнате; к нам приблизился мужчина с бородой, в кожаном плаще, он сказал Боссу:
— Ну, я тебе оставлю три тыщ-щи.
И покосился на меня, ждал реакции. Я, наверное, должен был подпрыгнуть, крутануть в воздухе сальто и шваркнуться на позвоночник. Потому что у человека не может быть в кармане такой огромной суммы денег. Они бы просто не поместились в кармане. Пришла ещё компания, в комнате стало совсем тесно, и тут я услышал его голос. Сначала он не понял, кто перед ним, потом память его проморгалась, он выпалил:
— Есть партия джипов, надо? Бери.
— Это я, Игорян.
— Ой, ну как ты?
— Вот, вчера с фронта вернулся.
— Отлично, поможешь продать двадцать девяток.
Куда я попал? Где те лица с улицы Марата? Что такое баксы? Стало скучно. Махнул Шляпе рукой, показал пальцами, что ухожу.
Мы шли по улице, молчали; я уже всё понял, это было первое в моей жизни предательство. Он сообщил, что Кулькис в тюрьме за валюту, сам он женился и занимается делами.
— Кручусь, братан.
— А что мне теперь делать? Мне?!
— Да не кричи ты так, сумасшедший. Поступай в «джазуху», если ты такой кремень, я пас, времени нет.
Мы ещё постояли, допили бутылку «Агдама», покурили у пылающих мутным оранжем витрин ресторана «Балтика», через два года здесь будет общественный туалет под названием «Макдональдс», и расстались навсегда.
В школу поступил без особых проблем, сразу после Нового года, в группу Георгия Косояна по классу духовых инструментов. С гитарой не сложилось: мест не было, и ещё с августа большой конкурс. Выбирать не приходилось, пришлось переключиться на саксофон.
По четвергам, вечером, все желающие с разных групп собирались на так называемый оркестр, культурно джемовали в актовом зале, мусоля вариации на классические темы. Собирались зрители — люди, имеющие отдалённое отношение к нашей «джазухе», до начала «оркестра» и в перерыве вместе с нами топтались на лестничных площадках и курилке, играли на гитарах, что-то яростно обсуждали, сидя на подоконниках. Молодые люди, костистые, в квадратных очках, в чёрных пиджаках из кожзаменителя. Они всё повторяли:
— Мы — демократы.
Пару раз я видел оборванцев из группы «Манго-Манго», казавшихся мне тогда полными придурками. Заходил к нам легендарный Алик Сахаров — дядя Сахар, пожилой мужик, всегда в пальто и костюме с галстуком. Алик утром, когда из гостиниц и туристических автобусов вываливают экскурсии, выползал на Невский проспект, надувал глаза, растерянно шарил по карманам и с прибалтийским акцентом «бомбил» под пьяного эстонца, отставшего от группы и потерявшего бумажник. Народ подавал.
Игорька я увидел в перерыве. Зрители и музыканты высыпали на лестницу, доставали сигареты, прикуривали.
—…Вы что-нибудь слышали о суммарном счёте на два миллиона рублей?
Я свистнул, он обернулся, кивнул в сторону комнаты для курения. Слышу смех за его спиной.
— Саксофон? Очень хорошо,— похвалил он, потрогав пальцем инструмент, болтающийся у меня на груди.— Надо серьёзно поговорить. Ты будешь нужен.
Глаза его сделались по-комсомольски серьёзными.
— Скоро в России появятся богатые люди, я собираюсь открыть презентацию.
— Что?
— Это место,— пояснил он,— где богатые люди подписывают контракты. Мне ещё нужна девочка со скрипкой.
— Зачем?
— Людям нужно место, где они будут спокойно подписывать контракты. Место с хорошей музыкой. Ты будешь играть джаз на саксофоне, а девочка — на скрипке.
Девочка совсем не вписывалась в концепцию моего представления о джазе. Джаз — это другое, это истоки, это негры, виски и ещё фестиваль каждую осень в ДК имени Ленсовета.
— Может быть, с контрабасом?
— Что?
— Девочку с контрабасом. Хотя тоже фигня какая-то…
— Нет. Только со скрипкой. У тебя телефон тот же?
Я кивнул.
— Всё будет,— пообещал он,— я позвоню.
Однажды, уже следующей зимой, в тяжёлых раздумьях о смысле бытия моего и в непонятного происхождения тоске, я шлялся по Владимирскому проспекту. Падал тёплый снег, люди тащили домой перевязанные верёвками ёлки, замедляя шаги у не виданной ранее витрины первого в городе магазина «Панасоник». И у Пяти углов встречаю своего армейского приятеля.
— Ого! Ты куда?
— Да так. А ты?
— На кыйкбоксинг, на тренировку.
— Крейгбоксинг?
— Кикбоксинг, чудак! Пошли со мной, покажу.
Только сейчас я заметил у него на плече спортивную сумку.
На следующий день мне вдруг осточертело всё, что связано со словом «музыка». Я продал саксофон, купил боксёрские перчатки и спортивные штаны с лампасами, месяц не подходил к телефону.
…Утром девятнадцатого августа я ехал на такси с Юго-Запада домой на Просвещения. Таксист сказал:
— Слышал? Горбачёва убили.
Заткнулись «Европа Плюс» и «Радио Рокс», ларьки не функционировали, пенсионеры гуляли с собаками, нацепив ордена и медали, как на День Победы, водка пропала ещё три дня назад, бутылку пол-литра «Столичной» можно было купить только у официантов в «Пулковской» за безумные деньги. А на мне американские джинсы! И я испугался: я предал Родину…
Через два дня, когда всё уже было ясно, толпа запрудила Малую Садовую и Итальянскую, ждали выхода газеты «Час пик». Никто уже не орал, не нервничал, как прошлой ночью у Смольного. Там зачем-то соорудили нелепую баррикаду, Боря Лимон пожертвовал свой «мерседес»…
— Господа! Внимание! Газету скоро привезут, выпуск номера в семнадцать ноль-ноль!
Ну конечно, как же без него. Я крикнул:
— Игорь!
Он спрыгнул с капота автомобиля, глазки забегали — вероятно, сконфузил мой внешний вид и мои новые друзья в адидасовских панталонах.
— Ого, с такими ребятами и банк грабить не страшно!
— Привет,— говорю.
— Представляешь, у меня пароход с филиппинцами, как узнали про наш переворот, развернулся прямо в заливе у Кронштадта и поплыл назад. Никакой наживы!
Он наклонился к моему уху и прошептал:
— Собчак в городе.
Я знал, что Толик в городе, он никуда не исчезал, и все эти дни его охраняли «воркутинские» с обрезами под джинсовыми куртками, он за это обещал им отдать Ленинский проспект и рынок на улице Козакова.
— Это что за клоун? — спросил Диас.
Игорёк, наверное, не расслышал.
— Так, парни, вы будете нужны. У тебя телефон тот же?
Я кивнул. Он куда-то спешил, нас разорвала толпа, метнувшаяся к Зимнему стадиону, туда приехал автобус с «Лениздата», привёз газеты.
В том же году, в октябре, прекрасным воскресным утром мне выбили челюсть в спортзале школы номер девяносто пять Куйбышевского района. Если свернуть с Невского проспекта у касс «Аэрофлота» — вторая подворотня направо. Школа во дворе, по воскресеньям бои без правил, в девять утра регистрация, баб не пускают, с собаками можно. В зале перегар от дорогих коньяков, аромат заморских одеколонов, какая-то сволочь курит, в позапрошлое воскресение я здесь заработал шестьсот рублей. Мне объявили, кого я сегодня буду метелить.
— Хреново,— сказал Диас.— Я его знаю, кэгэбэшник, из Москвы, живёт в «Прибалтийской», мутят с Комаром-младшим, я его видел на стрелке с «казанскими».
— И чего делать?
— Попробуй лоу-кик и левой апперкот.
Бой начался; через минуту мне захотелось убежать отсюда без оглядки, прямо так, в трусах и перчатках. Но три раунда надо продержаться обязательно, иначе про меня забудут везде и навсегда. Какие там, на фиг, раунды: ослепительный хлопок урамикацуки мне в челюсть, затылком об пол, ноги вверх, аплодисменты…
Очнулся на скамейке в раздевалке. Диас вызвал мне такси.
Много дней я пил лишь манную кашу и сосал через трубочку сладкий чай, рот не открывался.
Сразу после Нового года мы похмелялись на работе у одного товарища, он охранял научно-исследовательский институт «Механобр» на Васильевском острове. Кроме охраны, в институте никого не было, кабинеты не закрывались, мы пили на мягких финских диванах в приёмной директора. Денег крайняк, и на столе — «Рояль» с «Инвайтом», баночка майонеза и буханка хлеба. Вспоминаем новогодние приключения, Диас перелистывает прошлогодний номер «Рекламы Шанс», читает прикольные объявления:
— Меняю ваучер на трёхкомнатную квартиру!.. Куплю бивень мамонта… О, слушайте! Организация объявляет конкурс на замещение вакантной должности референта. Предпочтение отдаётся мужчинам в возрасте до двадцати пяти лет, свободно владеющим английским языком, имеющим навыки работы с компьютером, водительское удостоверение категории «В», знакомым с приёмами каратэ или бокса! Блудняк… Продам квартиру в Бруклине…
— А ну-ка.
Я отобрал газету, перечитал объявление, номер телефона, много цифр. Поднялся на лифте на последний этаж, в самом дальнем кабинете сел за стол у самого окна, пододвинул телефон поближе. Рука замерла над циферблатом, я посмотрел в окно. Внизу безлюдная 26-я линия Васильевского острова, корпуса судостроительных заводов за горизонт, трамвайная остановка, старушка в синем пальто, воротник из каракуля, рядышком болонка с розовой задницей…
Я набрал этот мистический номер, трубка зашуршала, загудела, мой сигнал, меняя тональность, летел через Европу и Атлантический океан. Потом щелчок — и тишина несколько секунд, плавающая, невесомая, щекочущая воображение тишина…
Шлепком, электричкой — ураган голосов! Мириады голосов! Америка…
Наконец — гудок, самый обычный, коммутатор чмокнул, и потусторонний сонный голос спросил:
— Алло? Алло, сволочи!
Я повесил трубку. Там, наверное, сейчас ночь, и на всей Земле второе января…
Через пару дней, в тяжёлых раздумьях о смысле бытия и в непонятного происхождения тоске, я шлялся по Загородному проспекту. Падал тёплый снег, город ещё безлюдный после праздника, все сидят по домам, в окнах мигают новогодние ёлки. В семь часов у меня встреча с каким-то Ильёй у метро «Владимирская», по объявлению из той же газеты. Но я ещё сомневался, прикидывал, оценивал свои возможности. В общем, купил приглашение в Венгрию, двадцать долларов — не деньги.
До весны сидел дома, не подходил к телефону, гулял только до магазина и обратно, отдал соседу с первого этажа боксёрские перчатки и штаны с лампасами. Седьмого марта получил загранпаспорт и свалил в Будапешт.
Полгода торговал там советскими утюгами и кофемолками на русском рынке «под мостом», снимал комнату в Келати, в одной квартире с такими же бродягами из Ужгорода. Надоело, вернулся. Женился.
Игоряна видел один раз в «Гостином дворе» — молодец: костюм, штиблеты, галстук. Я не подошёл, я был тогда в полной жопе: ни работы, ни денег. Потом, в августе девяносто восьмого, в телефонной будке у метро «Петроградская» он орал кому-то в трубку:
— Я же вам говорил! Я предупреждал!
В эти дни в России многие сошли с ума, никто не обращал особого внимания. Дефолт, восемнадцатое августа. Опять исчезли водка и сигареты, да и вообще всё исчезло. Помню, с Валькой стояли в очереди за макаронами, вчера доллар слетел с отметки в пятьдесят рублей на двадцать пять, вроде бы устаканился, товар снова выкинули на прилавки. Старухи бузили:
— Почему вчера было по сорок, сегодня по пятнадцать?!
— Бакс упал, бабуля!
— Чаво?
Люди несколько дней «пылесосили» магазины, не глядя на ценники.
— Ничего не понимаю.
Да никто ничего не понимал…
Игорь звонил почти каждый день.
— Ну как ты? Ничего, скоро у тебя будет много денег. Я зайду в субботу, с женой познакомлюсь.
— Давай.
Он пришёл с тортом и палкой копчёной колбасы. Торт отдал жене, сел на стул в коридоре, чтобы развязать шнурки на ботинках, и, вероятно, задумавшись, очистил колбасу как банан, откусил «жопку», опомнился.
— Пардон, порежьте это на закуску.
Пока мы с женой собирали на стол, Игорь с Валиком рисовали. Картина называлась — «Гол!». Растерянные хоккеисты и смайлики, много смайликов — это зрители на трибунах, радуются, счёт на табло — 99:0.
— А бабушка где?
— А вот и бабушка, она на воротах будет, без коньков, ей разрешили. Вратарь уволен.
В комнату вошла Света с графином компота.
— Потише, пожалуйста.
Я кивнул Игорю:
— Пойдём покурим.
На кухне Игорёк разглядывал свои пальцы.
— По-моему, у меня шизофрения…
— Почему ты так думаешь?
— Ногти быстро растут.
Весь вечер он общался только с моей семьёй; жена, выпив водки, болтала о работе и подругах. Танцевал с Валькой под «Эйс оф Бэйс», Света нервничала:
— Ему скоро спать, прекратите.
Пару раз бегал звонить в коридор.
— Вы позволите? Всего один звонок.
— Пожалуйста…
Мы слышали:
— Да! Презентация фирмы и вручение пакетов новейших нормативных документов!
И только потом, уже сидя на пуфике и напяливая свои лаковые штиблеты, он как бы вспомнил, зачем вообще сюда пришёл.
—…Нужны вложения, инвестиции. Я, в общем-то, не заставляю, будущее в наших руках.
— Ладно,— говорю.— Сколько?
— С собой надо иметь по семьсот пятьдесят рублей. Через месяц деньги будете лопатой грести. В общем, я не заставляю,— повторил он.
— Мы тебе позвоним до следующей субботы.
— Обязательно. В любом случае звоните, чтобы знать, ждать вас или нет. Ну, пока!
— Пока…
Я закрыл за ним дверь, обернулся. Жена смотрела на меня точно так, когда я первый раз пукнул при ней.
— Ну ты что, дебил совсем?
— Да неинтересно…
— Ой! Я не желаю об этом больше слышать!
— Да ладно, не буду, клянусь.
Когда мыли посуду, Света напомнила про тётю Галю. О, тётя Галя!..
Когда-то мы жили в коммунальной квартире на Ломоносовской. Как-то нашей соседке пришёл по почте красивый большой конверт. В конверте — блестящий новенький ключ зажигания от автомобиля и письмо с уведомлением о крупном выигрыше, там же фотография — автомобиль «Жигули». Почему именно тёте Гале? Какие звёзды совпали на небосклоне? Чья рука, не дрогнув, пропечатала этот адрес? Хрен его знает. Всё было очень красиво; помню, меня даже кольнула зависть, я даже поверил. Ненадолго. В письме приказным тоном сообщалось, что надо немедленно перечислить некоторую сумму денег на разные там почтовые услуги, оформление необходимых документов, налоги, ещё какую-то хрень.
Галина перестала здороваться, конверт носила под халатом, чтобы не украли, мечтала о чём-то вслух, стирая в ванной. Тётя Галя — пьяница, а значит, мозгов нет и денег тоже. Продала всё, что осталось ценного в комнате, собрала нужную сумму и отправила по обратному адресу. Чем всё закончилось, не знаю, той осенью у Светы умер отец, и мы переехали в эту квартиру.
Короче, в субботу я, чистый и нарядный, отправился на эту презентацию, «чисто посмотреть». Света не знала, она в этот день работала, тёща с Валькой уехали в гости. С трудом нашёл нужный адрес в лабиринтах дворов Суворовского проспекта; шёл дождь, у парадной, под козырьком, курили две женщины с портфелями. Таблички под стеклом, названия разнообразнейших ЧП и товариществ. Ровно десять часов, Игорёк обещал встретить меня у входа. Я не стал ждать, вошёл. Справа по коридору актовый зал, дверь настежь, ждут кого-то. На сцене, потирая руки, прогуливался дядечка в солидных очках, очень похожий на американского пастора. В рядах на стульчиках — народу человек двадцать, мужчины и женщины, сидели парами. Дядя на сцене увидел меня, улыбнулся:
— Какой симпатичный молодой человек! Мы ждём вас, проходите.
— Э-э, я сейчас, одну секунду.
Вышел обратно на улицу. Ну на фиг, если Игорян не придёт, я здесь не останусь. А вот и он.
— Давай покурим, минутка ещё есть, мерзкая погода…
— Я уже уходить собирался.
Дождь барабанил по железному козырьку, машины какие-то приехали во двор, шуршат колёса по лужам, хлопают двери. Игорёк обернулся, сигарета выпала у него изо рта.
— Ой, б…
— Ты,— говорю,— прям как мой пёс.
— Стоять!
Кто-то очень большой и сильный схватил меня сзади за шкибот и брючный ремень, раскачал и выкинул с крыльца на клумбу. Вдогонку некто пробегающий мимо добавил мне пыром в глаз — для полного успокоения. Я в восхищении!
Игорька догнали в коридоре, шваркнули палкой по голове и потащили за ноги в актовый зал. Крики, грохот. Публику не трогали, толпа ломанулась в дверь на выход, будто фарш из мясорубки. Избивали конкретных людей — пастора, тёток с портфелями, Игорька, ещё одного чудилу — палками железными и деревянными, одну бабу душили тряпками, вой, мат.
Я не стал досматривать, убежал. На Суворовском проспекте зашёл в продуктовый магазин, сел на подоконник. Левый глаз заплывал гематомой. Надо придумать, что сказать жене; хорошо, что жив остался. Что ж, имею право выпить, в кармане семьсот пятьдесят рублей.
Прошло больше десяти лет, сейчас весна две тысячи двенадцать. Света после развода со мной очень удачно вышла замуж за офицера таможни, Валька оканчивает университет в Бостоне, я недавно нашёл его «Контакте», меня он вряд ли помнит. А я сижу в кафе на Владимирском проспекте; мимо меня только что, сметая пластиковую мебель уличных кофеен, пробежало моё прошлое. А там, на перекрёстке, на зелёный свет светофора переходит улицу моё будущее. Тридцать лет, разведена, вместе работаем. Может, это то, к чему я шёл, чего я так ждал, из лучших снов моих и вечного ожидания мифического счастья.
Прощай, Игорёк; мне говорили, что тебя закидали бильярдными шарами в закусочной «Сиреневый туман», что ты уехал, что ты давно на Южном кладбище. Живой. Я обязательно тебе позвоню, как-нибудь вечерком, когда будет рекламная пауза.