Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2015
Фронт рядом
Наверное, и не спала, раз услышала. Или спала так, как привыкла при внезапных обстрелах и ночных бомбёжках: снов не вспомнить. Ветер выл и скрёбся, набрасывался на хату оголодавшим волчарой. Бился в ставни, с треском сдирал наледь из-под крыши и напрочь выстужал трудно давшееся, накопленное за день тепло.
Из хлева давно не подавала голос Рёва — их корова-трёхлетка. Одна и выжила скотина в хозяйстве. Выйти — глянуть, а то всё равно не уснёшь… И тут же Аля разобрала сторонний, отличный от метельного буйства звук: кто-то негромко стукнул в ставню. Подождал и стукнул ещё раз.
Аля оглянулась на бабку Василису — её сиплое дыхание доносилось от печи всё так же размеренно. Осторожно, не скрипнув половицей, подошла к окну. Знала, где из ставни выпал подгнивший сучок. Напрягая глаз, вгляделась в круг снежного крошева. Под яблоней, прямо в сугробе, в двух шагах от окошка стоял кто-то в сером. Время от времени крутил головой. Один вроде. Оружия при нём не видно.
Решившись, Аля так же бесшумно прокралась к двери и, откинув крючок, выскользнула наружу. Махнула рукой. Человек в сером приблизился. Он оказался парнем одного с ней роста. Глаза смотрели пристально, блестели из-под низко надвинутой шапки.
— Ты откуда? — прошептала она.
— С дороги сбился,— приятный голос, чуть охрипший.— А что за деревня?
— Тетеево,— назвала Аля.
Да, странно всё-таки они называются.
— Значит, крюк сделал,— вслух прикинул парень,— вёрст на двенадцать. Пришлось. Всё перекрыли.
Аля, лучше привыкнув взглядом к темноте, вгляделась в парня. Совсем пацанёнок. Щёки впали, скулы заострились. Руки прячет от холода. Смотрит.
— Пошли,— позвала она и кивнула на хату.
— Никого там?
— Считай, никого. Я и бабушка.
Он пристукнул валенками друг о друга, стряхнул снег с плеч, ещё раз быстро огляделся и шагнул в хату.
— Только тише,— на всякий случай шепнула Аля.
Но сипящее дыхание уже сбилось — бабка приподнялась на локте:
— Кого привела?
— Свои, баб Вась.
Бабка закашлялась:
— Кто тебе свои?.. А?.. К нам хочет? Уходи!.. Христом Богом прошу или кем хочешь — уходи только. Не один наш дом, чай? А что крайний возле леса — так здесь же сперва и искать будут… Приходили уже из-за таких вот, в подпол бомбу кидали, не было там никого, а всё разворотили, образ со стены стрясло, и печка вон треснула. Не простят ей тебя. А мне, старой, сразу тогда в петлю лезть, грешным делом. Уходи!..
Её лицо выжидающе белело в темноте.
— Ладно. Пойду, что ли, правда.
— Пойдём провожу,— запахнув ватник, сказала Аля.
Они вышли.
Сквозь метель из-за дальнего поворота дороги мелькнуло пятно света. Фонарь — мощный, армейский.
Идут сюда. По занесённой дороге мимо старой церкви, в которой давно никто не служил. Там устроили оружейный склад, но недавно его тряхнуло бомбами, и оружие на подводах под охраной мотоциклистов перетянули куда-то к городу.
Аля с парнем переглянулись. Она подтолкнула его в сторону хлева.
— Скорей, скорей…— поторапливала она, стараясь ступать след в след за ним.
У входа под навесом небольшим стожком стояло всё сено для Рёвы. Позавчера Аля сгребла его скопом.
— Залазь давай,— приподняв большую охапку, приказала она.— Там сиди.
Парень неожиданно проворно юркнул внутрь. Не видно его. Аля бегом по тем же следам вернулась в хату.
…А собак с ними нет? А если будут, что тогда?..
Накинула крючок. Сбросила ватник. Меньше чем через минуту послышался близкий шум. Несколько отрывистых команд и хриплых криков. Тяжёлые, будто бревном, удары в шаткую дверь.
Аля едва успела откинуть крючок, когда почувствовала резкий толчок повыше груди. Сдавленно, перехваченным дыханием, застонала и свалилась бы на пол, если бы чья-то крепкая лапища с цепкими пальцами её проворно не подхватила.
От лапищи сильно воняло табаком и порохом.
— Wo ist er?.. Der Mann?.. Diversant?..1 — вопросы будто пригоршнями сухого гороха осыпали её.
За долгие месяцы войны Аля стала понимать некоторые слова по-немецки, но никому в этом не сознавалась.
— Ты это — аккуратнее. Назад поди! — голос показался Але знакомым.
Она очнулась и с усилием приоткрыла глаза, чтобы убедиться.
Да, табачная лапища с белой повязкой над локтем принадлежала Пахому, старшему полицаю из соседнего села. К немцам он перешёл сразу после начала войны и их стремительного наката на вчера ещё советские земли; перешёл не колеблясь, будто давно ждал. Под партизанские пули не рвался, но служил исправно. В здешних местах знали или слышали о нём все.
— Чего стал? Шаг назад. Ну! — продолжил Пахом.
Автоматчик отступил.
— Ты не пугайся,— по-отечески обратился Пахом к Але и ободряюще улыбнулся.
От встречного ветра и снега глаза у него были красные, усы заледенели. Он протянул ей портсигар с дорогими папиросами:
— Будешь?
Она мотнула головой:
— Н-не курю.
Пахом раздумал доставать папиросу себе и сунул портсигар обратно в карман.
— Плохо с хавкой у вас? Так ведь?
Аля невольно кивнула. Пахом наклонился к ней:
— Хлеба хочешь — шесть булок свежих?.. Тушёнки? Сахара?
Представив, она сглотнула слюну.
— Будет завтра же, с утра.
Наклонился вплотную:
— Где человечек-то?.. В каком углу?.. И не скажу никому про твоего сокола — где он там и как комиссарствует…
Аля укусила себя за губу, но почувствовала, что левая рука как будто сама готова указать. Пахому этого хватит, он сообразит. А если с собакой, найдут всё одно. Неподалёку со свистом приземлился и рванул снаряд. Пахом и автоматчик вздрогнули.
Старуха, сидевшая на топчане, не спуская ног, вдруг осмелела.
— Гонют вас,— прокаркала она, прибавив что-то не слишком внятное, но задорное, с матюком.
Рука младшего полицая сама дёрнулась к затвору, но Пахом тут же с досадой отвёл её:
— Патроны береги…— и громко: — Временные трудности. Рейх непобедим. Пускай ещё небо покоптит — сама увидит.
В хату вошёл ещё один немец, судя по выправке — унтер или выше. Уверенным движением он скинул капюшон и привычным голосом отдал команду.
Вбежали ещё четверо автоматчиков. Обшарили углы, осветили подпол, пошерудили ухватом в печи, один влез на чердак. Старуха глядела молча.
— Здесь никого,— объявил младший полицай.
Прихватив Алю, вывалились из хаты. Собак с ними нет, сообразила она. Собак нет!
— Чьи следы? — спросил Пахом другим, резким голосом и указал в сторону хлева.
Следы почти замело, осталось несколько едва приметных лунок.
— Корову глянуть ночью выхожу.
— Поглядим, что за корова…
Полицаи приблизились к стожку. Автоматчики осветили хлев. Рёва тревожно замычала, но сама тут же осеклась. Пахом быстро обнаружил и сноровисто ухватил вилы. Младший полицай, оглядевшись, приладил штык к своему карабину.
Они пошли вокруг стога, с силой втыкая с противоположных сторон вилы и карабин со штыком. На замахе лезвие мерцало.
Аля опустила глаза под пристальным взглядом унтера и считала удары по стогу. Сейчас?.. Или мимо?.. Казалось, каждый удар то распарывал на ней самой одежду, то скользил по коже, как змея. Перед тем как идти мимо немцев, она мазала лицо сажей и надвигала платок пониже, стараясь сойти за старуху. А вот сейчас, под пристальным сталисто-голубым взглядом, ощутила себя голой, беззащитной и слишком молодой. Но это не самое важное. Главное — там, внутри, и если только ей не дышать и не бояться, то всё-всё будет хорошо.
Они трижды старательно обошли стог, пробивая его, кажется, насквозь. Но ниоткуда не донеслось ни звука.
Младший остановился первым и стряхнул со лба пот.
В этот момент из стога прямо на фонарный свет выскочило что-то стремительное и серое. Автоматчик дал очередь. Пахом повалился в сугроб.
— Eine Maus!..— захохотал унтер.— Mäuschen! Kommando zurück! Patronen sparen! 2
Пахом, матюгаясь и стряхивая снег, поднялся.
Бросив ещё один долгий взгляд на бледную Алю, унтер развернулся и указал рукой на дорогу и на лес за ней.
Свет скрылся за другим поворотом. Ветер ослабел. Из-за тучи пробился край луны.
Подождав, пока не поняла, что сердце не выскочит прямо сейчас, Аля вернулась к хлеву.
Бросившись к стогу, она руками стала разгребать сено. Через минуту наткнулась на грубую ткань.
— Эй! — шёпотом окликнула она.
Не отзывается. Проткнули, значит. А как ещё? Весь стог прошли.
Руки опустились. Обмякнув, она наклонилась, готовая взвыть, зайтись во всепоглощающем горестном исступлении.
И вдруг услышала… ровное, чуть посапывающее дыхание. Спит! Протянув обе руки, она стала изо всех сил тормошить его за плечо.
Он очнулся и быстро вылез навстречу. Стоя на коленях, она обтрогала его. Ни крови, ни царапины нигде не было. Аля прижала его к себе с материнскими слезами.
— В рубашке родился… В рубашке! — наконец смогла выговорить она.
— Третьи сутки без сна пошли, навалилось,— стал он оправдываться.— А там тепло — сморило. Ротный бы не узнал.
— Не скажу ему,— против слёз улыбнулась Аля.— Вот, возьми,— она протянула ему сухую горбушку хлеба и молока в железной кружке.— Голодный…
Он отхлебнул.
— Что ж ты сделал-то такого?
— Склад взорвал. Тот, временный.
Прошлой ночью зарево полыхнуло с другой, не фронтовой, стороны. Ярко. Несколько раз поднималось над лесом, будто в невиданный костёр подкидывали новое сухое полено.
— Охраняли ж его?
— Охраняли, конечно. Больше взвода. Сколько потом осталось — не считал. Дождался только, когда лошадей выпрягли и отвели в сторону. Пора мне.
— Пройди вдоль деревни, оврагами,— показала она.— Там к речке выйдешь. И до своих рукой подать.
Он сделал два шага и обернулся:
— Как зовут тебя?
— Алевтина.
— А меня…
— Не говори,— она перебила.— Не говори пока. Придёшь с нашими — тогда и скажешь.
Аля перекрестила его вслед.
Метель понемногу стихла. Скоро утро. В стороне гремят разрывы. В хлеву мычит Рёва. На топчане ворочается бабка Василиса.
Аля успеет вздремнуть час-другой до рассвета. И, кажется, она уже знает, что ей приснится её муж Алексей, усатый и статный. Во всём гражданском. До войны. Аля думает, что и ему она смогла помочь этой ночью. И снова, удивляясь, повторяет:
— В рубашке, точно…
День палача
Стук в дребезжащее стекло раскатился по затихшему дому. Кошка метнулась в испуге. К окнам подступил туман, густой и неподвижный. Жена? Нет, рано… Дождавшись следующего стука, Виктор встал и, на ходу потирая виски, пересёк комнату и вышел в сенцы, раздражённо ускоряясь с каждым шагом. Откинул крючок и дёрнул дверь на себя. Ранний гость потянулся было к стеклу в третий раз, но тут же убрал руку.
— Чего надо?.. Опять? — хриплым, клокочущим со сна голосом спросил Виктор, признав в явившемся из тумана нового соседа, Тимофея.
— Сделай. Денег дам,— уткнувшись взглядом под ноги, простонал сосед.
Виктор без разговора шагнул к нему, но тут вдруг качнуло так, что пришлось опереться о косяк.
— Проставлюсь без разговоров, готово уже,— заметив, каково ему, подлил масла сосед.
Виктор постоял, дыша туманом. За эту неделю сосед кружил и домогался его помощи трижды: подстерёг за починкой забора, вынырнул на автобусной остановке, а сейчас вот и домой припёрся спозаранок.
Протяжный вой безнадёжным призывом донёсся до них.
— Вон — слышишь?..
Тимофей с семьёй въехал в дом свёкра в прошлом месяце. Надломленный болезнями, Иван Самсоныч уже не ходил. Дом был отписан дочери много раньше. За ночь после смерти покойник посиневел и раздулся. Виктор с другими нёс перемеренный широченный гроб по разбитому асфальту и склизкому глинозёму. От самого дома лил обложной дождь.
После похорон Тимофей с напором принялся за починку забора, запущенный огород и покосившиеся строения. Он успевал повсюду. Временами закуривая, как будто прикидывал, насколько дом и участок росли в цене с каждым днём.
Но на самом видном месте новых владений оставался тот, с кем договориться никак не получалось. Пока хозяин был жив, Буран, хмуро оглядев, пропускал и деловитых докторов, и суетливую родню. Теперь же выл в сторону кладбища даже в безлунные ночи. Не брал еды. А при каждой попытке приближения рвался с бешеным хрипом. И тяжеленная кованая цепь, намертво вбитая железнодорожными костылями в сваю, казалась тогда тонкой истёртой бечевой. Хозяина больше не было. Никого другого он не признавал.
Это должно было пройти. Но никак не проходило. Все запомнили, как сгружали мебель и чтó чуть не стало тогда с Жигитом. За те несколько лет, что тот прожил в посёлке, его чуднóго киргизского имени полностью никто здесь выговорить не мог. Даже на спор. Он смешно коверкал слова в нехитрых прибаутках и поначалу казался самым говорливым из нанятых грузчиков. Но стоило ему, занятому увесистой ношей, срезать путь всего одним неловким шагом, как нахоженную тропу будто выдернули из-под его ноги. Шкаф, хлопнув всеми дверками, с треском повалился. Лёжа за ним в канаве, оторопевший носильщик наблюдал, как казавшийся крепким кожзам его ботинка размётывался в клочья рывками свирепой мохнатой башки. Под запоздалые безутешные вопли пришлось доплатить ему за новую пару обуви.
— Я за ребёнка боюсь. Ну и вообще — прохода нет…— признался Тимофей.
— Сам чего не сделаешь?
— С оружием не дружу. Пацаном ещё ствол в руках взорвался, палец пришивали потом…— и показал на стыке с ладонью что-то похожее на шов.
У соседа нашлись сигареты и огонь. Они молча высмолили по одной.
— Я подумаю,— не глядя, сказал Виктор.
Туман ушёл вниз и лохмотьями висел над тинистым ручьём. Виктор успел продрогнуть в семейниках. Толкнув дверь, вернулся в дом. Там, спасая хвост из-под тяжёлой хозяйской ноги, выскочила кошка.
День становился жарким. Виктор полил завязи капусты, выкосил бурьян на лужайке, срубил сухие сучья с груши.
Вой и лай весь день. Буран заставил себя уважать с тех пор, как появился и подрос. Огромный, широкогрудый и пружинистый — как не заглядеться издалека. Таким, наверное, был в молодости и Иван Самсоныч, последний год с одышкой выходивший потрепать любимца за ухом.
Виктору вдруг жгуче захотелось спросить у кого-нибудь совета, но жена ещё не вернулась от родни. Он двинулся было к остановке с телефонным аппаратом, но цифры в голове путались, и стало понятно, что их номера ему не вспомнить.
Он заметил приземистую кривоногую фигуру, шедшую навстречу. Похож на Жигита. Ни встречаться, ни заговаривать с ним Виктору точно не хотелось.
Завернул в соседский двор. Буран поднялся: он, казалось, хотел разрешить последние сомнения. С хрипом рванулся с цепи. Он не признал Виктора, как не признавал никого из живых.
— Давай ствол…
Тимофей скрылся и тут же вынес оружие на вытянутых руках.
Виктор принял ружьё, примерился и, ещё не обернувшись, ощутил тишину: рёв за спиной стих.
— Заряжено?..
Тимофей кивнул. Но, помня про оторванный палец, Виктор засомневался: не лучше ли перезарядить самому? Однако ствол был начищен почти до блеска, без единой ржавчины. Заводской заряд безупречно сидел в патроннике.
Огляделся. Та же приземистая фигура почудилась ему сквозь забор.
Он подошёл ближе: Буран лежал на пороге конуры. Косой луч сквозь крону липы высветил висок и ухо.
Проще было некуда. Виктор замер, сверяя прицел. Буран протяжно поглядел и снова положил голову на лапы. Давай!.. Струйка пота скользнула к подбородку. Но он будто ждал ещё чего-то. Зачем, Буран? Почему я?.. Палец затёкшей руки дёрнулся. Грохнул выстрел. Стрелкá обдало горячей волной. Тело собаки приподнялось, беззвучно содрогнулось и упало рядом с конурой.
Виктор опустил ружьё и зашагал к дому.
Денег он не взял, только водку, и сказал так, что удивился своим словам:
— Закопай по-человечески.
Тимофей было опешил, потом кивнул в ответ и выскочил за лопатой.
— Эй, Иванна! — отчего-то по отчеству позвал он супругу.
Кровь застыла бурой лужицей. Положив тяжёлое, начавшее деревенеть тело на прогнувшийся лист железа, они с женой дотащили его до угла сада. Чуть в стороне от перевившихся узлами берёзовых и яблоневых корней Тимофей срыл дёрн и подготовил яму по пояс.
Сынишка, взгромоздившись на подоконник, глядел в сторону сада из-под скошенной занавески.
Жена Тимофея огляделась. Страх ушёл. Появились усталость и тоска. Муж азартно закидывал яму бурыми комьями. Потом утрамбовал землю лопатой и припрыгнул над могилой.
— Хватит,— прошептала она, подумав, что только сейчас вдруг хорошо поняла Бурана.
Посёлок будто вымер. За крытым прожжённой клеёнкой столом сидел Жигит и перебирал двухцилиндровый двигатель. Узнав Виктора, он угодливо приподнялся.
— Видел? — спросил Виктор.
— Видал, всё видал, малаца ты,— похвалил азиат.— Знаишь как нада, одним разом зверя положил.
Жигит убрал движок в сторону и встряхнул клеёнку.
— Собачий мяс хороший. Меня много разов он выручал. Бывала, захочишь — чуть прикормил. Подозвал, шею приладил. Нож наготове. Бывала, быстрей, чем с бараном, управлялся. А у Тимы спрашивал — не отдам, говорит… Эх!
— Ты мусульманин. Тебе нельзя,— решил вдруг Виктор, спрятав показавшееся горлышко бутылки обратно за пазуху.
Лицо Жигита осунулось и посерело. Его губа изумлённо отвисла, но ответа Виктор не услышал.
Он сел один под навесом возле дома. Влил в себя стакан. Водка не брала. Катал в ладонях папиросу и глядел на холодный, перечёркнутый проводами закат.
…………………….
1. Где он?..
Мужчина?.. Диверсант?.. (нем.)
2. Мышь!.. Мышка! Отставить! Беречь патроны! (нем.)