Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
* * *
Она в ЖЖ выкладывает сны,
где в облаках разгуливают люди,
цветущей вишни фото, и сосны,
и пирога воскресного на блюде,
осенних ос и тоненькой зари,
черешни в миске, праздничного хлеба…
И вдруг — стихи с иголочкой внутри
домашнее прокалывают небо.
Оно летит почти что в никуда
с невыносимой музыкой и свистом,
чтоб тряпочкой на голых проводах
в пространстве обезлюдевшем повиснуть.
* * *
Белая опустевшая голова,
сквозь запястья тихо растёт трава,
между рёбер — ветер, в глазницах — свет
дождевой воды,
и времени больше нет.
Ты теперь пространственная величина,
что-то вроде лодки или окна
на сухом песке, в неживом дому
в бесконечный полдень
спустя войну.
* * *
И возникает тишина…
Среди разора и разлада
стоит высокая она
перед началом снегопада.
И свод небесный отворён,
как дверь родительского дома.
Там некто, чист и удивлён,
с порога сходит невесомо.
И шепчем мы: «Смотри-ка, снег…» —
прервав по улице движенье.
И верит старый человек
в печальный свет преображенья,
что он — ребенок у окна
с пиалой маминого чая…
Нам всем казалось — тишина,
а это музыка звучала.
* * *
В пространстве, светом сотворённом,
прощальным взмахом и тоской,
ты лес увидишь отворённый,
пустой, расшатанный, сквозной…
Листок осиновый отвесно
слетит сквозь инистую взвесь,
и тут поймёшь, что свет чудесный
на самом деле ты и есть.
Волы, волхвы, холмы и реки,
былое вежество, волшба —
всё существует в человеке,
за твердью сумрачного лба.
И снег, и тоненькие тени,
и пса прибившегося чих —
лишь снов твоих овеществленье,
прозрачных,
белых,
золотых.
Прощание
Я всё так же смертен, как всегда,
и ладонь моя — прозрачная вода.
Ничего туда не унесу,
даже иней, даже мёртвую осу,
даже крошку в бледном узелке,
даже грошик стёртый в кошельке.
Сколько слов извёл я, сколько слов…
Думал, стану светел, чист и нов,
словно воздух вербный по весне,
как рубаха на ветру во сне…
Ничего в себе не изменил
и живу всё так же, как и жил,
некой тайны в сумерках ища,
свет оконца в зарослях плюща,
где живёт-бытует много лет
та, которой не было и нет.
Что ж, прощайте, все мои слова,
пусть не колет стопы вам трава,
пусть вам будет тихо и тепло
уходить по снегу далеко,
уплывать по медленной реке,
улетать по небу налегке.
* * *
— Всё хорошо, мой Лазарь, всё хорошо,
выпей вина и миндаля отведай,
видишь, желанный дождь наконец пошёл,
первый засушливым этим летом.
Лазарь встаёт и глядит в окно:
дети, смеясь, танцуют в сиянье лужи.
Только под нёбом горько, в душе темно,
только на сердце иней посмертной стужи.
— Что же мне снилось? Марфа была в слезах,
и виноград, плача, несла Мария.
Я обнимал их, в Марфиных волосах
видел пчелу…
Но были мне все чужие.
Белый козлёнок смотрит в проём дверей,
воды текут улочками кривыми.
Сон отступает…
Ближе, теплей, родней
небо, земля и всё, что на них и с ними.
* * *
Может, не бить тревогу, а тихо жить —
просто растить детей, поливать капусту,
слушать прогноз погоды и говорить,
что абрикосов в этом году негусто…
Утром полоть бурьян, ожидать дождя,
ночью писать стихи о небесном свете…
Только несущий чашу, что для тебя,
вряд ли пройдёт поодаль и не заметит.
Криком кричать ли, с дочкой сидеть в тиши,
сказку читать ей о соловье поющем,
только приходит время — и ни души,
лишь в полумраке
с чашей к тебе идущий.
* * *
А ты живи в согласии с зимой,
будь чист и ясен, холоден и честен,
не убегая в тёплый травостой
печальной дрёмы и застольных песен.
Стой на холме, смиренно говоря
в прищуренное к вечеру пространство:
«Я брат твой кровный, воздух января»,—
и обретёт тогда он твёрдость наста.
И ты пойдёшь над тем, что так любил,
среди дымов, с трудом держащих небо,
над визгом озверевших бензопил,
над запахом рождественского хлеба
в покой окраин, где недужный лес,
пустырь и остов пилорамы бывшей,
где снег блаженный бьёт в далёкий рельс,
и этот зов лишь ты один услышишь.
* * *
В тени любви — лишь жалость да печаль,
скрипящий дом и долгие заботы,
и прошлое, в котором смотришь вдаль
и ждёшь отца, идущего с работы.
Как жимолостью пахнет у столба,
и креозотом, и травой сухою!
И грезишь ты, пока коснётся лба
рукой отец, склонившись над тобою.
Из всех небес, подаренных тебе,
и безвозмездно отданного света
ты вынесешь прилипшую к губе
крупинку воска на исходе лета.
В неё впечатан будущий твой день,
когда назло печалям и тревогам
взметнётся вдруг прижизненная тень
и станет ослепительным потоком.
* * *
Жившей в пустынном и знойном краю,
холодно старой оливе в раю,
корни болят и немеют.
Рядом горящий и ночью, и днём
лёгким, бесшумным, прозрачным огнём,
куст Моисеев не греет.
Дети подходят, срывают плоды,
быстро суют их в безгрешные рты,
морщатся: слишком уж терпки.
После к смоковнице белой бегут,
вроде засохла когда-то, а тут
как расцвели её ветки!
Птаха взлетает в стеклянный зенит,
облако-колокол в небе звонит
тихо, с недолгой надсадой.
Снится оливе пастушеский дым,
ходит по жилам её золотым
тьма Гефсиманского сада.
* * *
Ну вот — ты чистым стал листом
и истолчённою водою.
И мир, как тёмный добрый сом,
плывёт к тебе и над тобою.
Ни сна, ни памяти, ни дна,
лишь тихий снег, сухой шиповник,
растущий в заводи окна,
натёрший ветвь о подоконник.
И чтоб родиться, нужен звук —
скрип двери,
вздох печной соломы
и неба медленного стук
о крышу сумрачного дома.