Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
* * *
Как малый пострел, за повозкой бегущий в пыли,
Как старый казак, на войну провожающий сына,
Ты смотришь с укором на белую прядку земли,
Не смея, как прежде, подумать: «Моя Украина…»
Пусть ценят за доблесть и пусть не желают добра —
Мы смертной гордыней своею гордимся по праву.
Но слышен на склонах взволнованный голос Петра,
И дикие розы впотьмах окружают Полтаву.
И если любить, то лишь свист малоросских ветров,
Ковыль Запорожья, могилы, и память о Сечи,
И посвист ночной подгулявших степных гайдуков,
И шляхетских жинок покатые полные плечи.
Там панская дочь собирает во ржи васильки,
И жаркие посулы небо вплетает ей в косы.
Там точатся к бою и, звонкие, гнутся клинки.
Там тяжбы и свадьбы. И зреют в ночи абрикосы.
Уроки истории
Учительша — нейлоновая тётенька —
Рассказывала нам про Валю Котика.
И если это правду говорят,
Важнее жизни подвиг во сто крат.
Геройский хлопчик из села хохляцкого,
Ведь партизаны — те с детьми не цацкались.
Сидел в засаде из последних сил
И, кажется, кого-то сам убил.
Потом был ранен. Умер смертью страшною.
На фото он похож на Лёшку Сажнева.
Чернявый, заводной и ростом маленький,
Лишь над губой недоставало шрамика.
А что у Лёшки синий меч и палица —
Так то мальчишке мёртвому без разницы.
У Лёшки телек, пёс и дача с бабушкой,
И жизнь в кармане острым рыжим камушком.
Да выпал камень — дело было так:
Попал в засаду, бросился под танк.
Ну что ж! Не всем отпущено стать взрослыми.
Сороковые, после девяностые…
Не в этом смысл. И я скажу вам более:
Лишь в сходстве лиц — всемирная история.
Северные старухи
У Белого моря, веков испокон,
Глядят тебе вслед из белёсых окон.
И нет никого — только чувствуешь взгляд,
Как будто не люди — деревья глядят.
Но мастер чужой стародавней поры
Бессмертную душу упрятал в стволы,
И вырезал руки, надбровья и рот
Из дерева древних, забытых пород.
Их корни в трудах от зари до зари:
Что мёртво снаружи — то живо внутри.
Их песни, преданья, их мать и отец
Бессмертны в изгибах древесных колец.
Они просыпаются в раннюю рань:
Резная кровать. На окошке герань.
Часы. Покосившиеся косяки.
На выцветшем снимке — сыны-моряки.
Раввин
И был он жив — раввин Овадья Йосеф,
Зубрил он Тору и гонял мячи,
Когда младенцев иудейских кости
В Треблинке выгребали из печи.
В Порат-Йосефе, услыхав про кости,
Раввин сказал, не отвернув лица:
«Евреи, вы виновны в Холокосте,
Вы позабыли Слово и Творца…»
Он повторял, пока не начал стынуть,
Твердил, как мальчик, жизнь прожить забыв:
«Враги должны наш мир тотчас покинуть.
Враги мертвы — Израиль будет жив!»
Метался, всеми солнцами прожжённый,
Притягивая пули, точно пчёл.
Ведь Бог берёг совсем не бережёных,
А тех, кто сам навстречу смерти шёл.
Любой из смертных и велик, и грешен.
Раввин в гробу вдруг сделался красив.
А прежде — пел. Ел с косточкой черешню.
И он был прав: Израиль будет жив.
Лёня
А память тоже в море тонет,
Как тонут люди и суда.
Жил-был в Крыму старьёвщик Лёня,
Ходил из Нового в Судак.
Воспоминания и вещи
Скупал гуртом: ««Тащите всё!
Хоть семисвечия, хоть клещи,
Хоть Гумилёва, хоть Басё…»
Не знавший гордости и горя,
Он раз обмолвился в пивной:
«За моряком приходит море.
Посмотрим, кто придёт за мной…
В июне с Ривкой съездил в Киев,
И вновь на мель — такая жисть,
Дела мирские — не морские:
Нельзя на завтра отложить».
Но море лишь вздыхало тяжко
В сырой каштановой пыли,
Когда суконные фуражки
За балку Лёню отвели.
Со смертью спорить — я не спорю.
Я нагло к ней стою спиной:
«Мой средний палец! Слышишь, море?
Посмотрим, кто придёт за мной!»
Плач по Царевне
Киношных красавиц всех краше
Была на войне баба Маша,
Тогда ещё Машка, Мария…
Веснушки, глаза голубые.
Подросток из нищей деревни.
Бойцы её звали Царевной.
Ей, птахе, землянка — как зáмок.
Ей глазом моргнуть — выйти замуж.
Но после войны в одиночку
Родила Марусенька дочку.
В хибарке с залатанной крышей
Взрастила Царевна Иришу,
А Ирка-оторва (в папашу)
Подбросила Димку с Наташей.
Теперь баба Маша — в могиле,
В деревне её схоронили,
В Кузяево, что рядом с дачей…
Все плачут — а я вот не плачу.
Мне снится всё чаще и горше:
Мы вместе воюем под Оршей,
И снайпер — щербатый и русый —
Убил из винтовки Марусю.
Шепчу удивлённо и гневно:
«Царевну убили! Царевну…»
Нам врали, что жизнь бесконечна…
Лежи, большеглазый кузнечик!
Ромашкой да снытью укройся,
Война ещё длится — не бойся…
Баллада о хлебе
Есть Всемирная сеть — только знай себе байки трави,
Потешай интеллектом братву из соседних кварталов:
Мол, на свете во все времена не хватало любви…
Что, по-моему, чушь. Это хлеба всегда не хватало.
Был бы хлеб — будет счастье, а вот без любви не помрёшь.
Помню, бабка лупила всегда, если выбросишь крошки.
Говорила: в войну было всё, что не рожь,— это ложь…
Ели конский навоз да пекли из полыни лепёшки.
Дело давнее в мире всегда порастает быльём,
Но быльё это в нашем жилье крепким словом повисло.
И когда отметаю, бывает, от крошек я дом,
То как будто всегда невзначай совершаю убийство.
Мне б терпенья военного! Бабкино мужество мне б!
Запах теста и сумерки в тёплой крещенской квартире…
Что такое любовь? Лишь разломленный надвое хлеб!
Только хлеб разломить — это самое трудное в мире.
Украина
То ли пламени языки
Заметались над древним курганом,
То ли в круг собрались казаки —
Пишут отповедь бису-султану.
Льётся пот со смеющихся лиц,
Хоть и степь холодна, словно пуля.
В дымном мареве крики орлиц
И ревшан зеленей, чем в июле.
«Бисов сын! Потягайся поди
С этой злой и неведомой силой!
Хочешь взять нашу степь? Приходи!
Она станет твоею могилой.
Нам товарищ один — острый нож,
Запах дыма бездомный и горький.
Хочешь хлеб наш отведать? Ну что ж!
Этот хлеб мы вобьём тебе в горло.
Степь нам мать, и она — нам отец.
У гробов наших нету карманов.
Хочешь душу забрать? Ты мертвец!
Нам не надобно пленных султанов!»
Сверху гомон гнездящихся птах,
Сбоку ридная сабля-сестрица…
Подлой смерти сильней только страх —
С ним нельзя ни прожить, ни смириться.