Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
— Лёль, ты готова? — в гримёрку влетела Маша, на ходу снимая кокошник и бросая его в коробку с лентами, бусами и прочей «красотой».— Ты чего сидишь? Там лётчики собрались, приглашают в ресторан! Переодевайся скорей!
Снимая через голову длинный цветастый сарафан, Маруся, смеясь, рассказывала, как после концерта за кулисами её поджидала толпа поклонников и как ей с трудом удалось ускользнуть от них. А тут лётчики знакомые: предлагаем отметить в ресторане!
— Нет, Маш, я не могу. Меня Сеня ждёт, мы с ним собираемся на Новый год к моим в деревню съездить. Надо ещё за вещами домой заехать.
— Смотрины? — засмеялась подруга.
— Ну какие смотрины? — Лёля, снимая грим, разглядывала себя в зеркало.— А вообще-то — да, конечно, смотрины. Они его ещё не видели.
— Жалко, что ты не идёшь. Там такие парни! Ну ладно, я пошла! Пока, счастливой поездки!
Маруся убежала, а Лёля, задумавшись, продолжала сидеть перед зеркалом. Она ещё не отошла от концерта. Где-то внутри всё ещё дрожала какая-то струна, сердце билось неровно. Всегда так. Вот вроде и концерт прошёл хорошо, зрители принимали великолепно, даже цветы были. И где их только доставали? Послевоенное время, не до цветов, картошки бы вдоволь вырастить!
Она и Маруся, солистки областного народного хора, были любимицами публики. Обе высокие, красивые, статные — настоящие русские красавицы. Да ещё такими голосами Бог наградил! Поклонников хоть отбавляй.
Всю войну они в составе концертной бригады ездили на фронт, выступали перед бойцами на передовой, попадали под бомбёжки и обстрелы. Бывало страшно, конечно. И не только от воя снарядов над головой. Она всегда перед выходом на сцену испытывала ужас. Это осталось у неё с тех, ещё довоенных, времён, когда её, пятнадцатилетнюю девчонку, отправили в район на смотр художественной самодеятельности. Она с детства была голосистой и пела всегда и везде — дома зимними вечерами у жарко натопленной печки, в поле, когда вязала снопы или собирала картошку, на крылечке деревенского клуба, куда их, подростков, не пускали взрослые парни и девчата.
Она долго отказывалась. Председатель колхоза обещал ей приписать лишний трудодень и даже премировать отрезом ситца на платье, но она плакала и говорила, что всё равно не поедет. Тогда он строго напомнил ей, что она комсомолка и это её комсомольское поручение.
И вот она стоит за кулисами сцены Дома культуры и дрожит с головы до ног. Один за другим выступают конкурсанты, вот уже поёт Клавдия, из их же деревни девчонка, бойкая, общительная. Скоро её очередь. Сквозь звон в ушах она слышит свою фамилию, но не может сдвинуться с места. Зрители в зале хлопают, ждут выходы артистки. К ней подбегает Клава: «Ты что? Твой выход!» Она продолжает стоять как вкопанная. Подходят ещё какие-то люди, что-то говорят, но она поворачивается и бежит куда-то, запутываясь в пыльных кулисах, через какие-то скрипящие деревянные сооружения — скорей, скорей на воздух, домой…
Но во время войны, выступая сначала перед ранеными в госпитале, а затем и на фронте, она научилась преодолевать робость, и никто бы никогда не догадался, что от страха у неё холодеют руки и трясутся колени. Её звонкий чистый голос выделялся в хоре, и вскоре она стала солисткой.
На часах было уже около одиннадцати, и Лёля, спохватившись, стала торопливо одеваться. Наверное, Арсений уже заждался, а она тут сидит, мечтает. Взглянув в зеркало, она сама себе понравилась: в новом пальто, в белом пуховом платке, на ногах резиновые ботики на каблучках, румянец во всю щёку, а самое главное — глаза! Глаза счастливой женщины!
Арсений ждал её у служебного входа, с букетом цветов в руках. Как всегда, одетый с иголочки, на голове новая каракулевая шапка, сапоги начищены до блеска — весь сияет, как медный пятак. Она познакомилась с ним ещё во время войны. Высокий, стройный, с орденской колодкой на кителе, он был похож на плакатного воина-победителя. Он служил в каком-то тыловом ведомстве, слегка прихрамывал и ходил, опираясь на трость. Он сразу стал ухаживать за Лёлей, но она ответила взаимностью уже после войны. Марусе Арсений почему-то страшно не нравился — быть может, потому, что все мужчины были на фронте, гибли там, терпели всякие лишения, а этот дамский угодник окопался в тылу.
«Но у него же тяжёлое ранение»,— обижалась Лёля. В глубине души она думала, что Машка просто завидует ей. «Надо ещё посмотреть, какое такое у него ранение и где он его получил,— не сдавалась подруга.— Может, какой ревнивый муж покалечил».
Вот уже два года как кончилась война, но раны, нанесённые ею, заживут не скоро. Не обошла война и её семью: один брат пропал без вести, второй — лейтенант-пограничник — погиб в первые же дни войны. Самый младший, Николай, слава Богу, пришёл с войны, но покалеченный — рука одна не действует. У старшей сестры муж вернулся на костылях — какой из него работник? А в семье пятеро ртов, да вот недавно ещё двойняшки родились. Нищета беспросветная.
В сорок шестом скоропостижно умер отец Лёли. Заболел живот, маялся, бедный, два дня, на третий стало совсем невмоготу, надо везти в район. А на улице пурга третьи сутки гудит, белого света не видно. Председатель колхоза дал подводу, а ехать некому. Зять-инвалид вызвался, а что делать? Но не довёз, сбился с дороги, долго блуждал в снежной круговерти, и умер отец, не доехав до райцентра всего-то километра два.
Мать от всех этих бед как будто тронулась умом, но со временем отошла — всё хозяйство на её плечах, больная дочь-сердечница не помощница, как и мать, девяностолетняя старуха… Горевать некогда.
Лёля помогала матери деньгами, когда удавалось сэкономить, да изредка покупала что-нибудь из одежды сестрёнке. И сегодня радовалась, что везёт им всем гостинцы, даже про маленьких племянниц не забыла: в корзинке лежали два нарядных платьица, резиновый мячик и петушки на палочке, их любимое лакомство. А для бабушки — нюхательный табак и малюсенький флакончик духов. Бабуля добавляет в табак духи и нюхает, а потом громко и со вкусом чихает — много раз подряд. Лёля в детстве просила бабушку дать и ей понюхать табачку и тоже аппетитно и подолгу чихала
Поезд отправлялся в час ночи. Ехать часов пять, не меньше. Рано утром прибудут на станцию, а там, может быть, повезёт, подвода какая-нибудь подвернётся, чтобы до деревни добраться.
Общий вагон был набит битком. Люди сидели на своих чемоданах и мешках, стояли, ухватившись за верхние полки, кто-то забрался даже в багажные отсеки. Было невыносимо душно. Лёле с Арсением повезло: они сидели на нижней полке, тесно прижавшись друг к другу, сдавленные со всех сторон попутчиками. Корзинка с подарками стояла у Лёли на коленях. Напротив них сидели бабушка с внучкой, девочкой лет пяти-шести, закутанной в тёплый вязаный платок.
— Вы бы платок развязали,— сказала Лёля женщине,— жарко ведь.
Бабушка попыталась развязать узел на спине внучки, но не получилось, и она, махнув рукой, закрыла глаза и скоро задремала. Девочка с любопытством рассматривала корзину, будто чувствовала, что там находится что-то вкусное. Лёле хотелось угостить её, но она не могла даже пошевелить рукой.
Наконец все уселись, успокоились, многие пассажиры вскоре уже дремали. Сеня тоже спал, громко посапывая. Лёля никак не могла заснуть: было душно, к тому же сильно пахло керосином — какой-то дедок в промасленной телогрейке поставил в проходе бидончик с керосином, без крышки, с обвязанным тряпкой горлышком. Ну, ничего, можно потерпеть несколько часов. Зато как обрадуется мать. Интересно, понравится Арсений её родным или нет? Должен понравиться! Он умеет нравиться… Она улыбнулась. Перед мысленным взором поплыли картинки их знакомства: его настойчивые ухаживания, подарки, цветы… Она, деревенская девчонка, никак не могла привыкнуть, что она — артистка! Это ей хлопают восторженные зрители, это ей дарят цветы поклонники, от которых отбоя просто нет. А он всех отодвинул… И вот сидит рядом, такой родной, близкий, надёжный… Она задремала. И тут же увидела сон: она стоит на сцене, открывает рот, а голоса нет, она не может выдавить из себя ни единого звука, зрители что-то кричат, неистово хлопают в ладоши! Ей хочется убежать, спрятаться за кулисы, а кругом вспыхивают тысячи огней и освещают её, и некуда от этого света скрыться. Откуда-то сверху льётся дождь, но это не вода, а керосин…
Она проснулась от криков и в первое мгновение не могла ничего понять. Всё вокруг было в дыму, полыхало пламя, люди кричали, пытались выскочить в коридор, оттуда напирали другие пассажиры, кто-то пытался разбить окно — в вагоне был настоящий ад. Огонь распространился уже по всему вагону. Наконец кому-то удалось разбить стекло, но свежий воздух ещё больше раздул пламя. Люди горели заживо. Лёля, зажатая в своём углу, не могла пошевелиться. Пламя подбиралось к ней. Вдруг она увидела глаза девочки, в них стоял ужас, девочка, широко раскрыв рот, очевидно, кричала, но её крика в общем вопле не было слышно. Бабушка девочки упала на пол, на неё наступали, многие пассажиры уже не подавали признаков жизни. А где Арсений? — вдруг обожгла её мысль, и она тут же увидела его. Наступая на горящих людей, он рвался к окну.
— Сеня! — схватив его за рукав пальто, закричала она.— Сеня!
Но он с силой оттолкнул её, и она упала обратно на полку, больно ударившись головой. Девчушка оказалась у него под ногами, он, отшвырнув её, по головам людей добрался до разбитого окна, мелькнули начищенные сапоги, и Лёля больше не видела, что с ним стало дальше. Девочка упала ей на колени, не переставая кричать. Пальтишко её горело, горели белые валеночки. На Лёле тоже занялось пальто, трещала вата, белый пуховый платок словно слизнуло пламенем, обожгло руки. Лёля прижала ребёнка к своей груди. Обезумевшие люди топтали друг друга, пытаясь прорваться к спасительному окну. Лёля с девочкой оказались в самой гуще этого месива. Выбраться не было никакой возможности.
— Будем, деточка, умирать вместе,— прошептала Лёля.
Девочка замолчала — то ли потеряла сознание, то ли умерла. Сильно жгло спину, ноги, горели волосы…
Она очнулась в какой-то светлой комнате. Белые стены, белый потолок. В окна бил яркий солнечный свет, смотреть было больно. Она застонала и закрыла глаза. Рядом кто-то пошевелился, тёплая рука осторожно коснулась её щеки. Она открыла глаза: мама. Рядом сестра Катя. Что случилось? Почему они здесь? «Мама»,— хотела сказать она, но губы не шевелились, всё лицо прожгла боль.
— Молчи, молчи,— испуганно прошептала мать,— тебе нельзя говорить.
Она снова впала в забытьё. Очнулась ночью. В палате было темно. Рядом, на стуле, дремала мать. Вошла женщина в белом халате, наклонилась над ней, мать испуганно вскинулась. Женщина показала на капельницу, что-то сказала матери… Значит, она в больнице. Но почему? Что с ней? Мысли тяжело ворочались в голове, думать не было сил.
Разбудил её луч света, проникший в палату сквозь неплотно задёрнутые шторы.
— Очнулась, кажется? — произнёс рядом чей-то голос, и она узнала его: это же Маша, подруга.
— Нет, спит,— тихо отвечала мать.— Всё время спит или без сознания. Ну пусть, она так боли не чувствует. Врачи говорят, девяносто процентов тела обгорело. Остались нетронутыми лицо и грудь. Говорят, девочку какую-то так прижимала к груди, еле оторвали… Поэтому и лицо огонь не тронул… А ноги…— мать заплакала,— с ног кожа, как чулки, слезла…
«Девочка… Какая девочка? — не поняла Лёля.— Мы же с Арсением ехали в поезде…» В поезде… Она вдруг вспомнила всё: девочку, горящих людей, их истошные крики. Она застонала и открыла глаза. Над ней склонились почерневшее от горя лицо матери и мокрое от слёз лицо подруги.
— Всё будет хорошо,— шептала Маруся, а слёзы градом катились по её щекам.— Ты будешь жить, мы с тобой ещё споём, всё будет хорошо…
— А Сеня? — с трудом шевеля потрескавшимися губами, прошептала она.— Он жив? Он жив?!
— Да,— Маруся погладила её по забинтованной голове,— он жив.
— А почему он не приходит? Вы, наверное, обманываете меня? Он погиб, сгорел?
Она не услышала, как Маша сквозь зубы произнесла:
— Лучше бы он — вместо тебя!
Она не могла рассказать, что Арсений, узнав, что Лёля, почти заживо сгоревшая, лежит в больнице, больше ни разу не позвонил и не появился…
Спустя восемнадцать дней после трагедии Лёля умерла.
Я держу в руках старую фотографию. На ней две девушки, в одинаковых платьях серого цвета, с белыми кружевными воротничками. Впрочем, платья, может быть, и не серые, просто фотография чёрно-белая. Косы у обеих уложены короной, губы накрашены сердечком — по моде сороковых годов. Высокие, статные, настоящие русские красавицы. Одна из них — народная артистка, известная на всю страну, Мария Мордасова, чей голос многие годы чуть ли не ежедневно звучал по радио. Другая — моя тётя, Татаринцева Елена Петровна. Ей было двадцать четыре года. От неё осталась только вот эта фотография.