Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
Наверное, по ассоциации с тем, что сейчас проходит Архиерейское совещание, мне вспомнилась замечательная история моего друга — иеродиакона Дионисия, иконописца.
— Понимаешь,— доверительно произнёс он,— никогда не надо противиться архиерейской воле. Я на своей шкуре это почувствовал. Вот какой случай был у меня с нашим владыкой.
Приехал он к нам в монастырь, послужил и вот к концу богослужения обращается ко мне: «Отреставрируй-ка ты мне, Дионисий, мой кувшинчик. Как-то дорог он мне, а вид свой утратил. Так что потрудись, ты же умеешь, знаешь всякие реставраторские хитрости».
И протягивает мне кувшинчик. А кувшинчик этот весь тёмный какой-то, и ручка у него отпаялась, и дно прохудилось — дурной совсем кувшинчик-то, ничего такого особенного. Ну что, я взял, засел у себя в мастерской и как-то так даже с недовольством покрутил этот кувшинчик, повертел, потёр, попаял и только всё окончательно испортил: совсем он почернел, а донце так и вообще отвалилось. Загубил, в общем, архиерейскую любимую вещицу.
Закинул я то, что от неё осталось, куда-то в угол, а как увидел владыку на следующем богослужении, так и говорю ему небрежно: «Ничего у меня, владыка, с вашим кувшинчиком не вышло. Простите!» И тут он мне строго так отвечает: «Не прощу!» — «Как так?» — растерялся я. «А так. Знать будешь, что значит не выполнять архиерейское благословение. Считай, что это моё „непрощение“ — тебе во вразумление». И отвернулся.
Ну, я удивился, конечно, плечами пожал, но особенного значения этому не придал: вроде как владыка пальчиком мне погрозил, этакий педагогический архиерейский приём, и потом — мало ли что у владыки для красного словца с языка сорвётся? Ибо все мы — «человеки есмы». Честно говоря, я даже и забыл об этом.
А меж тем жизнь течёт, а всё в ней — как-то мимо, не туда, между пальцев. Иконы не пишутся, с братией непонимание, трения, и всё из рук валится, и уныние такое напало, что хоть беги из монастыря. И вот сижу я как-то уже за полночь в своей мастерской, и тошно мне, и муторно, и вдруг взгляд мой падает на сломанный почерневший кувшинчик. И как увидел я этот кувшинчик, так и слова владыки будто въяве услышал. Тут-то во мне что-то и шевельнулось. И взял я этот кувшинчик, так и этак его повертел, потёр, опустил в раствор, вытер, смазал, лампой паяльной поводил, и тут он как-то как бы сам собой стал обновляться — заблистал, засиял, серебряный узор проступил, донышко прилепилось на место, ручка выправилась и приросла куда положено, и такой это кувшинчик изящнейший оказался, ценнейший, что любо-дорого смотреть!
Написал я владыке покаянное письмо, запаковал кувшинчик и попросил наместника передать это всё нашему владыке, с которым он собирался на следующее утро в кафедральном соборе литургию служить.
И вот стою я на литургии в нашем монастырском храме, и вдруг такая радость взошла мне на сердце, такое ликование, умиление, лёгкость: летит душа к небесам, пари́т, свободная, не чувствуя земной тяжести, обмирает в блаженстве… И как-то мелькнуло у меня, что, должно быть, в этот момент владыка письмецо моё читает да кувшинчик из свёртка достаёт, возвращая мне своё архиерейское благоволение. И всё после этого у меня по-другому пошло и с молитвой, и с иконами, и с братией… Понял я, что архиерейское слово на небе тебе все входы и выходы запечатывает, и ангелы ему не перечат…
Такую историю рассказал мне друг мой иеродиакон Дионисий — вольнолюбивый послушник и монашествующий художник.