Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
…Шелест моря, скрипичный концерт цикад, вдохновенные лягушачьи хоралы, и за всем этим — почти неслышимое, неуловимое постукивание снастей укрытой в бухте фелуки. Дикая луна, резкие тени, очерченные горные склоны, тонкий запах дыма, смешанный с другими — влажными и пряными. Быстрые людские тени, негромкий говорок, незнакомый и в то же время словно бы понятный, известный и вечный язык…
Высокий старик в драной черкеске, босой, сутулый, редкобородый, равнодушно торгуется с суетливым турком; а тот торопится, поглядывая на сонное море с опаской, словно дерзкая луна вот-вот наколдует казацкий шлюп.
Заворожил меня Советский, заворожил красным башлыком, сложенными крыльями, колышущимися поверх черкески. Это всё он: ходил мягко, развернув плечи, перед разинувшими рты туристами и рассказывал об адыгах, населявших когда-то эти берега, о черкесах, о кубанском казачьем войске, о шустрых турках, промышлявших пиратством и работорговлей.
— «Геленджик» переводится как «невесточка»; здесь процветал невольничий рынок, отсюда увозили красавиц-черкешенок за море, в турецкие гаремы. Казаки поставили крепость, разогнали турок, но название осталось…
Гордость Советского — дискотека: дощатый настил с навесом, выкрашенный финской краской (почему-то происхождение краски особенно подчёркивается). Отдыхающие тихонько сидят на скамейках, слушают, смотрят.
И… замер казак на мгновение, словно дожидался опаздывающей музыки, чуть коснулась улыбка рыжеватых усов, и взлетели полы чёрной черкески, застучали стремительной чечёткой мягкие сапоги, порхнул алыми крыльями башлык — пошла, пошла гулять лихая казацкая плясовая.
Было? Не было?
— Спрос рождает предложение,— говорит Советский.— Народ в здешних поселениях часто голодал. Что лучше — продать девчонку богатому турку или смотреть, как она же от голода пухнет? Вот сюда, например, в нашу щель, приходили турецкие фелуки, их загоняли по прорытому каналу в такую яму-бассейн, маскировали, чтоб с моря не было видно, и грузили-разгружали. Место, где была яма, до сих пор сохранилось, можно посмотреть.
— А куда делись поселения? — спросил кто-то.
— Смерч упал и полностью смыл оба аула. Их тут два было: на том и на этом склоне,— объяснил Советский.— Это давно было, более двухсот лет назад. Только с тех пор здесь никто не селился, а щель прозвали Красной…
Давно…
Рыжая луна пролилась тяжёлыми каплями в море, разделила тусклым золотом, залила светом каменный берег, погасила звёзды. Словно смотришь на мир сквозь тёмные очки, а на самом деле — что ни на есть солнечный день. Только лягушки поют свою долгую песню — радуются ночи.
Уже завтра. Уезжать…
Спать невозможно! Спать грешно и нелепо. Море тянет поиграть с ним в русалочьи игры. Я подчиняюсь. Вода теплее воздуха. Я плыву с луной, по луне, к луне… На берегу парень поёт одну за другой песни для своей подружки, поёт, почти не прерываясь и не меняя интонаций. Лягушки, цикады, человек… Так тоже уже было, наверное… Было уже много-много раз.
Странное место, ей-богу. Сначала вроде ничего — как обычно: мусор на пляже, столовка под навесом, пересохшее русло горной речки — треснувшая дощечка на двух камнях перекинута, палатки жёлтые в зарослях кизила на склоне. Туалеты пахнут по-человечески — хлоркой и… чем ещё пахнут туалеты? Туристический приют в ущелье с названием Красная щель, а по-другому — турбаза «Черномория». Тоже всё по-человечески: смешные деньги, и живи себе, радуйся — море, солнце, кормёжка трёхразовая. Хозяин всего этого рая — Валера Савицкий. Мальчишки его Советским прозвали. На вопрос «почему» отвечают, что Валера, мол, любит всё советское. Мальчишек много, как и девчонок: спортсмены из Питера, школьники из Твери, две группы из разных сибирских городов. В общей сложности набирается до ста человек, вместе с преподавателями.
— А что это такое — советское?
— Ну, это когда всё бесплатно, и ещё партсобрания были,— соображает кто-то.
Другие мычат, удовлетворённые ответом. Для одних — целая жизнь, для других — краткий промежуток жестокой российской истории. Ленин — мифический герой, Сталин и Гитлер — близнецы-братья, больше похожие на голливудских вампиров. И ничего с этим нельзя поделать. Правда, патриотизм тоже имеется.
— Почему американцы хотят присвоить себе нашу победу над фашистами? Ведь это мы победили!
В этом «мы» чувствуется гордость великоросса, гены которого не знают поражений.
О том, что было раньше, мальчишки не знают или почти не знают; да и сам Советский плохо помнит.
Он приехал сюда двадцать семь лет назад — инструктором на студенческую практику, и затянуло.
— Я юрист,— с гордостью говорит Валера,— у меня образование высшее, поэтому я всё понимаю. Чего они теперь носятся со своим президентом? Смотреть противно! Демократы хреновы, развалили страну: этот алкаш, и тот ещё был — меченыйУ меня друзей не осталось, все помешались на прибыли.
Жмурюсь лениво после только что поглощённого обеда. Валера сидит напротив и «грузит» меня по обыкновению.
— Валер, почему ты всё время о политике? — удивляюсь.— Тебе-то что?
— Как — что? Я историей увлекаюсь, книжки читаю. Вот кто сегодня модный писатель? Сорокин. О чём пишет? О говне. Вот она — главная идея, основа нынешнего рыночного общества. А был бы Сталин — всех этих говноделов давно бы к стенке поставил!
Столовский навес и густая листва заботливо укрывают нас от послеполуденного жáра, шелестит море, стучит мячик — рядом играют в пинг-понг. Самое время пойти в палатку, поваляться…
— Уже было…
— Что? — он неумолим.— Значит, мало! Мешаешь жить — к стенке!
— Так ведь ты тоже кому-то мешаешь,— хмыкаю в ответ.— Значит, и тебя тоже?
Перспектива Валере явно не улыбается. Он не желает к стенке; он хочет жить в обществе людей достойных, поступающих только по справедливости. Таких людей, как он сам,— ведь он, несомненно, человек достойный и справедливый… Некоторое время он молчит, наклонив над столом голову. Наверное, я, сама того не ведая, подтачиваю Валерину теорию всеобщего счастья. Он знает: реализация любой идеи требует жертв. И Валера готов жертвовать, ратуя за свою мечту. Распрямившись, глядя прямо мне в глаза, он говорит:
— Значит, и меня!
— Нет,— вздыхаю,— не проходит твоя доктрина. Нам не стрелять друг друга надо, нам в мире пожить хоть немного, очухаться, детишек нарожать.
Он задумывается, встаёт и молча уходит. Наверное, переваривает услышанное, чтобы снова как-нибудь, сидя со мной в столовке или поймав на пляже, поделиться новыми мыслями о том, «как обустроить Россию».
На островке, что намыла речка, один из Валериных постояльцев построил вигвам. Настоящий вигвам, только вместо звериных шкур — листы рубероида. Чтобы место не пустовало, Валера пустил на островок дикарей. Они поставили палатки, заплатили за аренду земли и живут.
Об этом надо подробнее. Дикари появились с моей лёгкой руки. Сначала приехал один из моих старых приятелей, так сказать, посмотреть. Он появился как раз во время ужина.
— Валера, это — Саша,— представила я вновь прибывшего.— Можно ему остановиться на несколько дней?
Советский придирчиво осмотрел незнакомого парня и разрешил, даже денег с него не взял. Саша поселился в пустующей палатке рядом с нами, питался кашей, оставшейся от завтрака, и бродил по побережью в поисках халявной стоянки. Таковой не обнаружилось. Тогда предприимчивый Саша договорился с Советским об аренде поляны вокруг вигвама. Валера и это разрешил, с одним условием: не должно быть маленьких детей. Это условие жёстко оговаривается Валерой со всеми туристами: на базе нет врача, до ближайшего посёлка семь километров, змеи и огонь-трава. Валера панически боится детей. Поварихи рассказывали потихоньку, что у Валеры есть сын, которого он видел в последний раз, когда мальчику было лет пять. Мол, при виде младенцев директор сатанеет. Правда, на турбазе вместе с мамой живёт годовалый младенец, но он — сынишка Валериного друга. Советский поселил маму с ребёнком в домик, подальше от глаз.
Валера подробно инструктирует Сашу:
— У нас не комната матери и ребёнка, случись что — меня по головке не погладят. Комиссии каждый день,— он раздражённо машет рукой в сторону моря.— Я вас селю, потому что за вас поручились,— теперь кивок в мою сторону.
Саша слушает внимательно, медленно, с достоинством соглашается. Его прямо-таки распирает от солидности и понимания.
— Конечно. Ты не волнуйся. Моему сынишке уже восемь. Остальные все взрослые.
Они расходятся довольные, пожав друг другу руки. Саша бежит на берег — сбрасывать SMS-ки друзьям.
Первыми приезжают Сашин шеф с семейством. Груженная продуктами и вещами лодка привозит моложавую тёщу шефа, пока сам с женой и дочерью идёт по побережью, любуясь красотами. Саша у них за проводника, разумеется.
— Не встревай,— предупреждает Ольга,— потом не отвяжешься. Ты уже всё сделала.
Я соглашаюсь. Но перед ужином иду на берег. Одинокая женщина в кокетливом джинсовом костюме сидит на горе рюкзаков, кастрюль и сумок.
— Здравствуйте. Вы к Саше?
— Да,— удивлённо отвечает она.
— Сейчас я позову кого-нибудь, чтобы помогли вещи отнести.
Ольга обречённо качает головой. Мальчишки быстро перетаскивают на место стоянки пакеты с картошкой, выварки с салом, тюки, сумки… Они хорошие, мальчишки.
Советский успокаивается окончательно. Правда, ему непонятно, отчего такие солидные люди не хотят платить за полный пансион, но, видимо, решив, что это не его дело, Валера отступает. Он разрешает взять лишние настилы для палаток, и на островке с вигвамом поселяются первые дикари.
С утра Валера, в белых брюках, красной рубахе и портфелем под мышкой, уехал встречать новую группу. Вернулся расстроенный. Нашёл меня на пляже, присел на выкинутое штормом бревно.
— Что случилось, Валер?
Он достал платок из кармана, вытер пот со лба. Помолчал.
— Да ну их!
— Кого?
— Туристов! Ждал, ждал; по всему вокзалу бегал, троих так и не нашёл.
— Бог с ними, сами доберутся.
— Нет, ну до чего народ у нас дурной! Ведь сказано же: будет автобус. Нет, двое на частнике уехали, а ещё одна даже не знаю где. Ведь обдерут как липок!
Об этом я знаю. Учёная. Как только мы с Ольгой приехали в Новороссийск, я нарвалась на «кукольников». Мы ждали свой автобус на вокзале. Ольга осталась присматривать за вещами, а я отправилась в туалет. Мимо пробежал мужчина. Что-то уронил и, не оглядываясь, повернул за угол.
— Молодой человек! — крикнула ему вослед.
Рядом остановился пожилой кавказец и поднял с земли свёрток.
— А, это ваше? — я пошла дальше.
Но кавказец нагнал меня и спросил:
— Вы знаете того парня?
— Какого?
— Того, что уронил свёрток.
— Нет…
— Он не с вами?
— Нет…
— Это он уронил,— доверительно сообщил кавказец.
— Так это не ваше? — удивилась я в свою очередь.— Надо его догнать…
— Тише, тише,— попросил он.— Надо посмотреть, что в этом свёртке. Будете свидетелем.
— Извините, я в туалет…
— О, да тут деньги,— не обращая внимания на мои слова, мужчина развернул полиэтиленовый пакет.— И доллары есть. Раз, два, три… Пятьсот долларов, не считая рублей!
— Слушайте, давайте я догоню его. Это же, наверное, все его деньги. Как же он…
Мужчина оттеснил меня к забору, как бы преграждая дорогу, и начал расспрашивать:
— Вы куда едете?
— В Криницу.
— А я с женой в Ростов. У вас автобус когда?
— В десять тридцать…
— У меня тоже скоро. Слушайте, раз он такой лох, давайте поделим, и дело с концом,— он пытливо заглядывал в мои глаза.
— Как же? — я испугалась.— Может, у него вообще больше денег нет. Что вы!
— Да я могу вообще себе всё взять. Просто подумал: раз вы видели, то и вам половину, а? — видя мой страх, он заторопился, прикоснулся к крестику на груди.— Вы не подумайте, я тоже христианин. Но раз такое дело, людей иногда надо наказывать.
В голове моей происходил полный сумбур: «Что делать? Взять у него деньги и бежать за этим несчастным? Ведь должна же быть милиция? А вдруг он не один? Господи! Куда я вляпалась? И Ольга не видит…»
Молодой человек неожиданно подошёл сзади и спросил:
— Вы не находили мой пакет?
— Пакет? — сообразила не сразу.
— Пакет, полиэтиленовый,— он нетерпеливо переминался с ноги на ногу и заметно нервничал.
И тут до меня дошло. Я стояла между двумя мужчинами, понимая, что сейчас у меня отберут всё. Вокруг никого не было; как себя вести, я не знала.
— Там были деньги,— сказал молодой.
— Так, ребята, никаких денег я не брала. Я иду в туалет.
— Я не видел,— сказал кавказец.
Он держал пакет под газетой. Я смотрела на него.
— Покажите, что у вас в сумке? — это мне.
Я открыла сумочку.
— А у вас? — это кавказцу.
Он развёл руками.
— Вот же мой пакет! — торжествующе крикнул молодой.— И не стыдно?
Кавказец опустил голову.
— Девушка не виновата,— это он обо мне.
Молодой ушёл со своим пакетом. Я на ватных ногах всё-таки добрела до туалета. «Что это было?» — думала всё время.
— Ты где так долго? — удивилась Ольга.
— Кажется, меня ограбили.
— Как?!
Я пожала плечами и наконец полезла в сумочку. Естественно, денег там не было.
Валера эту историю знал. Пришлось рассказать, потому что мы смогли оплатить только часть стоимости путёвок. Он волновался за своих туристов, звонил в агентство, предупреждал. Мы сейчас думали об одном и том же: кидалы продолжали обирать отдыхающих. Саша рассказывал о пожилом кавказце, кинувшем ему под ноги бумажную «куклу». Этот же кавказец пытался развести ещё одного наивного, но тот был с женой: женщина, в отличие от меня, оказалась стреляной воробьихой и пригрозила вызвать милицию. Говорят, что это «гастролёры», потому, мол, такие нахальные. Что делать — сезон! Все жить хотят: и жулики, и милиция…
Думать об этом не хочется, не стоит оно того. Солнце уже низко. Нежное море лениво готовится к закату. Прохладные горные тени прогнали дневное пекло. Благословенные часы, когда каждая клеточка живёт в полной гармонии с окружающим миром. Мы молчим, закрыв глаза; тёплый воздух гладит кожу, осторожно, не спеша, раскрашивает тело бронзой. Хорошо…
Я поворачиваюсь на бок и вижу, как по берегу в нашу сторону бредёт женщина.
— Смотри, какая странная.
Советский приложил ладонь ко лбу и разглядывает некоторое время приближающуюся тётеньку. Она абсолютно голая, если не считать двух тонких платков — на плечах и бёдрах. Женщина тащит тяжеленную сумку.
— Не твоя потерявшаяся, случайно?
Советский хмыкнул, но остался сидеть на месте, ожидая, пока женщина подойдёт поближе. Вскоре сомнений не осталось: она направлялась прямо к нам.
— Здравствуйте,— голос у неё низкий с хрипотцой.
Она сбросила с плеча сумку, выдохнула с облегчением и уселась рядом с Валерой.
— Вы директор? — спрашивает она.
— А вы отставшая? — в свою очередь интересуется Валера.
— Да.
— Как же вы добрались?
Он разглядывает её, не смущаясь, скорее, чуть раздражённо. Женщина успела обгореть, пока протопала семь километров. Плечи и живот стали малиновыми, солнце обожгло ей лицо и покрыло красными пятнами небольшую отвисшую грудь.
— Ничего, нормально,— отдуваясь, отвечает она,— только сумка тяжёлая.
Советский сокрушённо покачал головой.
— Пойдёмте, я вас оформлю.
Она поднялась поспешно, попыталась подхватить свою поклажу. Советский опередил её.
— Там ещё пакеты,— сказала женщина,— я бросила их на пляже. Сейчас сбегаю…
— Оставьте,— поморщился Советский.— Я скажу, вам их принесут.
Вечером были шашлык, вино и знакомство с новенькими. Отставшую женщину зовут Валей, а по профессии она — экономист. Я почему-то так и подумала, когда впервые увидела её. Мы с Ольгой тоже представляемся: я — журналисткой, она — художницей. Заранее договорились, не будешь же каждому объяснять, что мы зарабатываем на жизнь, торгуя на выставках всякой ерундой. Да и не соврали мы, в общем-то. Я действительно время от времени пишу рекламные статейки, иногда рецензии на книги или ещё какую-нибудь заказуху. Ольга — прикладник: то куклу подружке на день рождения сошьёт, то из кожи что-то мастерит, то ткани расписывает; иногда это удаётся продать. Одна наша знакомая, та керамикой занимается. Точнее, она ей торгует. Берёт у художников их изделия и продаёт. У самой уже времени на творчество не остаётся. Как говорится, двум богам служить невозможно… Но кушать-то хочется!
Новенькие словно с цепей сорвались. Всю ночь турбаза стояла на ушах, народ надрался до изумления. Кто-то тоскливо кричал из темноты:
— Люди! Где я живу? Кто-нибудь!
Снизу по склону пыталась подняться женщина, закутанная в одеяло. Она шла на свет от фонаря, но у неё никак не получалось преодолеть подъём, она тянула вперёд руки и всхлипывала:
— Помогите…
Мы втащили её на наш пятачок.
— Проводите меня, пожалуйста, до палатки,— лепетала несчастная.
— Какой у вас номер?
— Не знаю…
— Господи Боже! Ну хоть примерно,— взмолилась Ольга.
Женщина тяжело сопела, честно пытаясь вспомнить номер.
— Кажется, пятая.
— Идёмте! — Ольга, тихонько чертыхаясь, пошла провожать перебравшую.
Потом сверху шумно скатился упавший юнец и завозился у задней стенки палатки, видимо, в тщетных попытках встать на ноги. Подобрали и его. В довершение ко всему появилась парочка.
— Ты от меня не уйдёшь? — громко вопрошала она.
— Не волнуйся, я тебя доведу,— тихо обещал он.
— Ой, как пи́сать хочется… Нет, стой! Стоять! — крикнула она.
— Да я стою…
— Знаю я вас,— проворчала женщина.— Дай руку.
Судя по звукам, она пи́сала и, видимо, держала его за руку, чтобы не смылся. Чуть позднее он всё-таки оторвался от неё и шумно убежал, не разбирая дороги, преследуемый её гневными криками. Кажется, Валя-экономист упустила местного инструктора.
А утром пошёл дождь. Первый за десять дней.
За завтраком народ тяжело похмелялся, разливая под столом.
У вигвамных дикарей пополнение — приехала Сашина знакомая с маленькой дочкой. Они пришли по берегу. Валера сделал вид, что никого не видел.
Штормит.
Одинокая экономистка лежит неглиже на туристическом коврике, сердитое море бросается волнами, окатывает её ноги. У всех проходящих мимо она кокетливо спрашивает: «Который час?» Мы загораем далеко от пляжа, там, где прибрежная скала пьёт солёную воду длинным каменным языком, окружённым тремя рядами белых клыков: обточенные морем валуны с кварцевыми наконечниками, пасть дракона.
— Вы не подскажете, обед во сколько? — радостно спрашивает Валя со своего коврика.
— В половине второго,— вежливо отвечает Ольга.
— Хорошо здесь, не правда ли?
— Замечательно.
— Кстати, вы будете участвовать в Дне Нептуна? Директор обещал устроить нечто грандиозное.
— Вряд ли,— мы порываемся уйти.
— А вы не знаете, где это всё будет проходить?
— Нет, не знаем.
Ольга тянет меня за руку. Валя замечает этот жест, приподнимается на локтях.
— Хорошо вам, у вас компания… Директор обещал сделать фотографии,— вспоминает она.— Приходите на праздник, будет интересно.
— Знаете, у нас такая работа, что мы, наоборот, стараемся избежать компании хотя бы на отдыхе.
— Понимаю, конечно,— она обречённо вздыхает.
Мы уходим, оставив позади драконью пасть.
Во время обеда Валера распекает воронежскую группу, особенно достаётся самым молодым. Причина — вчерашняя поголовная пьянка.
— Хотите орать — идите на берег и орите! — чеканит слова Советский.— Вы здесь подчиняетесь правилам общежития. Нет — возвращаю деньги, путёвки, и до свидания!
На скамейке, в стороне от всех, сидят медсестра Эля, сторож Олег Фёдорович и инструктор Юра. Им досталось от разгневанного начальника за продажу водки туристам. Валера не пьёт, не курит и не переносит алкашей. Почти все работники базы — родня Советского: его сёстры, племянники и племянницы,— или люди по особым рекомендациям от друзей. Олег Фёдорович и Юра относятся к спасателям, они назначены местной администрацией, с которой ссориться Советский не хочет; оно и понятно.
Юра — загорелый до черноты полнеющий и стареющий блондин. Ходит в шортах, на морщинистой шее толстая цепь — наверное, золотая. У него есть машина, на которой он возит желающих на экскурсии. По молодости, видимо, был избалован курортными романами; теперь, не заметив, как постарел, хорохорится, пристаёт к молоденьким женщинам, смотришь на него — смешно и жалко. Сказать? — не поймёт.
Олег Фёдорович — маленький сухой дедок. Запойный алкоголик, но человек очень хороший. В периоды трезвости жарит на своей кухоньке оладушки для отдыхающих, ловит сетью рыбу. Если попросить, то может приготовить вкуснейший шашлык на углях. Зарплата копеечная, около тридцати долларов, вот он и подрабатывает как может.
Эля — другое дело: единственный случайный человек, нанятый впопыхах, потому что прежняя медсестра не смогла приехать.
Крупная высокая девушка, громогласная, мужеподобная и сильно пьющая. О том, что она и есть медсестра, я узнала случайно: когда один из мальчишек упал и разбил губу, поварихи направили его к Эле. Эля сказала: «Заживёт». Тогда приятели привели плачущего подростка к нам. Оказалось, что у него кровоточит десна и шатается передний зуб. Промыли, намазали и велели не есть ничего твёрдого несколько дней.
На завтраке повариха Лена подошла и тихонько спросила, не умею ли я делать уколы.
— Умею… А Эля что?
— Она спит, теперь до обеда не добудишься, а мне надо по времени делать,— шептала Лена.— Только Валере не говори, а то Эльке и так достаётся.
— Слушай, у неё хоть какие-то лекарства есть?
Лена сокрушённо вздыхает и снова шепчет:
— Ей Валера спирт выдал, медицинский. Но она его уже выпила,— Лена оглянулась и одними губами произнесла: — Целую банку!
Повара работают через день. В одной смене — родная сестра Советского и племянница Лена; в другой — двоюродная сестра и Миша. Миша — профессионал, знаток кубанской кухни, Советский сманил его из ресторана в Новороссийске.
Каждый вечер, как только Советский собирает народ на дискотеке, мы уходим в столовку и сидим там со свечкой, пьём кофе и поджидаем енотов. Они приходят, потому что добрый Миша оставляет для них полное ведро помоев. Сначала мы познакомились с крупным самцом. Он почти не боялся, спускался со склона, становился на задние лапы, передними упираясь о край ведра, и принимался громко чавкать, время от времени помешивая в помоях лапой в поисках лакомых кусочков — мясных косточек или курицы. Миша иногда присоединяется к нам и рассказывает о том, как осенью голодные шакалы подходят совсем близко и воют по ночам, о сучке Моте, которую на самом деле зовут Матильдой — и она единственная, кто выжил из всей живности в последнее наводнение.
— Когда река всё здесь посмывала, зверья не осталось совсем. Сидишь вечером — такая тоска… Мы приехали, апрель, туристов нет, по ночам до того жутко бывало, да ещё шакалы воют, оголодали за зиму… Вот однажды сижу в столовке, смотрю — енот пришёл. Тоже кушать ищет. Я так обрадовался. С тех пор всегда оставляю им еду. Теперь-то опять размножились,— он замолкает, отпивает глоток кофе.— Я вверх по руслу реки ходил, там выдра живёт, зайца видел, кабаны тоже есть…
Пока мы слушаем его, совсем забываем о ведре. Нас привлекают усилившиеся звуки возни, резкого писка, тявканья и топота. Миша светит фонариком: из ведра торчат пять полосатых хвостиков, заботливая мамаша суетится рядом, фыркает на стаю ежей. Поужинавший папа взобрался на мойку и пьёт воду. Малыши пугаются света, смешно сваливаются с ведра, только один продолжает увлечённо сопеть и чавкать, почти целиком погрузившись в помои. Самец замирает напряжённо; мать, видя, что её детёныши разбежались, лезет в ведро, как будто нас и нет вовсе.
Мы приходим сюда каждый вечер, говорим, шумим и пахнем. Еноты привыкают и даже позволяют нам гладить их жёсткий упругий мех.
Ложимся поздно, когда смолкает громкая дискотечная попса.
— Разве это отдых? Нет, это не отдых! — сама себе громко жалуется экономистка.
Только что из её палатки Эля увела одинокого москвича. Он что-то пьяно лепечет, поднимаясь за медсестрой по склону. Бу́хают по склонам гулкие Элькины смешки: га-хха! га-хха! аййя-ха-ха-а!
— Смотри-и не обмани-и! Гы-гы-хгы-хы-ии…
— Эля, Эля-ля-ля-ля… завтра… Эля-я…
Ночью была гроза.
Дождь не прекратился. На завтрак бежим под зонтами, ёжась от холодных капель, то и дело коварно падающих за шиворот. Ноги разъезжаются по скользким тропинкам. Дно речки наполнилось бурой стремительной водой. Чтобы попасть в столовую, перебираемся вброд, вода — по щиколотку.
База пустеет. Уехали сибирские ребятишки. Похожие на мокрых птиц, они сидели на пляже под дырявым навесом и ждали лодку. Грустили. Им так хотелось увидеть напоследок солнце.
— Да ладно тебе! Ты говоришь — мир прекрасен! Мы все так говорим. Но никто не задумывается над тем, что это «прекрасен» — только для нас, людей. Что значит «прекрасен» для тысяч других существ? Что такое красота вообще? Может быть, только то, что воспринимает хрусталик человеческого глаза, причём только отражение, понимаешь? Если вдуматься, что мы знаем об истинном положении вещей? О самих так называемых вещах? Мы их постигаем с помощью приспособлений наших тел. Мозг получает информацию в виде сигналов — импульсов. Их великое множество. Мозг эти сигналы непрестанно обрабатывает и создаёт самому себе ту реальность, которую он способен создать, исходя из инструментов, каковыми он обладает. Луч света, отразившись от скалы, дерева, моря, попадает в человеческий глаз, неся некую информацию, потом всё это обрабатывается в мозгу, да ещё, насколько я помню из школьного курса физики, в перевёрнутом виде… Посуди сам: что мы видим, и тот ли это мир?
Саша терпеливо слушает. Делать всё равно нечего, он поддерживает небольшой костерок, вкусно покуривает, запивая дым чаем. Шеф спит в палатке, женщины ушли на берег за дровами. Тишина и сырость, блаженное безделье. Говорю медленно, потому что говорить мне лениво, но я только что сделала для себя открытие и хочу им поделиться. Я знаю, что заходить надо издалека, иначе не поймут. Ольга поддерживает меня:
—…Допустим, стрекоза, она ведь тоже постигает мир, но он для неё совсем другой; и лягушка, и змея…
Саша кивает.
— Да, это наш глаз разбивает луч света на радугу и таким образом воспринимает предметы — при помощи отражённого света-цвета. Но что такое цвет для собаки? Или той же змеи?
— Угу, угу,— соглашается Саша.
— Так мы же ещё пытаемся расшифровать этот мир, по сути, не зная и не понимая его. Мы всегда видим, осознаём, ощущаем лишь его производную. В лучшем случае — первую. Когда сознание не замутнено. То есть я наблюдаю только при помощи органов чувств.
— Город — он высасывает,— неожиданно комментирует Саша,— а здесь хорошо!
Ветер расталкивает тучи, в просветы протискивается недовольное солнце. Миша звонит в колокол: обед. Вода в реке спáла, обнажив дно. В столовке нас мало. Часть народа ещё с утра отправилась в посёлок, часть — на водопады. Экономистка в коротком розовом халате подсаживается к Советскому:
— Скажите, Валера, когда будет хорошая погода?
— Откуда я знаю? — Валера угрюм сегодня.
— Как?! — она широко распахивает глаза, хлопает накрашенными ресницами.— Вы же директор!
— Но я не Господь Бог,— довольно грубо обрывает её Советский.
Она встряхивает обесцвеченными волосами, ложится грудью на стол и говорит с придыханием:
— Как жаль!
Валера вскакивает и уходит.
На пустом пляже стоят девочка и старушка. Девочка ждёт старшую сестру из посёлка, бабушка — внучку с водопадов. Шторм разбил и вышвырнул на берег плот, построенный одиноким москвичом. Притихшее море лениво лижет обломки.
К ужину народ возвращается. Старушка пытается журить внучку, у неё не получается. Бабушка хлопочет вокруг девушки, спрашивает, не обгорела ли она, не устала ли. И — как же без обеда?
Нет только Эли, москвича и Юли. Той, которую ждёт на пляже испуганная сестрёнка.
Густой серый сумерек сполз по склону, запутался в древесных стволах, укрыл палатки, затопил ущелье. Тихо. Мир дышит и живёт помимо нас — людей. Прибежала по веткам проснувшаяся соня, нырнула в пакет, достала кусок хлеба, потащила вверх. В соседней палатке шуршат мыши. Мы подкладываем им еду, чтобы не грызли наши вещи. Глухо падают с листьев редкие тяжёлые капли прошедшего дождя. Воздух пропитан морем, звуки плывут медленно и широко, вместе с сумраком, вокруг нас, сквозь нас… Помимо нас…
Где-то вскрикнул человеческий голос. Вскрикнул и сорвался, повис коротким звуком, сразу же поглощённым. И ещё голоса — вверх по склону, зашевелились, нарушили.
По тропинке поднялись мальчишки.
— Так, в море далеко не заплывать! — они запыхались, но тон начальственный.
— А что случилось? — я шевелю языком, как рыба… хотя у рыб нет никакого языка… ну хорошо, я шевелю языком, как рыба, если бы у неё был язык.
— Девочка утонула, девятнадцать лет,— загомонили разом.
— Стоп, погодите. Какая девочка?
— Наша девочка! Сегодня… Высокая такая…
— Так, не тараторьте, по очереди,— остановила их Ольга.— Говорите по одному. Итак, что случилось?
— Это правда. Сегодня девочка утонула. Юлей звать… звали…
— Ничего не понимаю! — раздражение от нелепого слуха поднялось, вспучилось в моей голове и размазало такие стройные, такие медленные и большие мысли.— Глупость какая! — разозлилась я.— Кто вам сказал эту чушь?! Сегодня никто не тонул, и вообще!!!
Они растерялись.
— Да нет же. Мы не врём. Только сейчас Элю встретили. Она сказала.
— Что сказала? — вконец опешила я.
— Ну, что Юля заплыла далеко, а Эля её спасала. Искусственное дыхание делала… Но не спасла.
Мальчишки замолчали.
— Бред, бред,— всё твердила я.
Но подошли другие ребята…
— Я всё узнаю…— потом прислушалась и сказала: — Дискотеки сегодня не будет, конечно.
Они согласились, разошлись молча по палаткам.
И всё, словно не было ничего. Тишина и сырость, мокрые стволы сосны и кизила, ночь.
Из столовки голоса слышны, обрывки, ругаются… понятно.
Заглянули к дикарям. Странно, почему здесь всегда — словно в другом месте и в другое время? Как они ухитрились притащить кусочек средней полосы? Всё своё ношу с собой? Звёзд здесь не видно, моря не слышно, и сыро всегда. Только это субъективно, конечно.
Рассказала и поняла, что их это не касается. Совсем. Как если бы телевизор, мельком. Они меня не слушали. Боже мой! А ведь это же правильно! Ничего лишнего. Никаких посторонних раздражителей. Только то, что касается меня и моих близких. Иначе — смерть! Тьфу, тьфу, тьфу! Слава Богу, что не с нами! Маме не говори, а то давление…
А смерть — вот она. Мы сидим у костерка, говорим негромко, пьём чай, а где-то в мертвецкой лежит длинное холодное тело девушки, с которой я говорила несколько часов назад. Как? Почему?
Но мне не у кого спросить об этом.
В конце концов, почему бы просто не забыть о ней?
Ввалились в столовку, опухшие от сна. На столах стаканы с тёмной жидкостью. Вино, понимаю.
— Проспали? — елейным голосом спрашивает Лена.
— Не пойму, что с будильником,— оправдывается Ольга.
Я ошарашенно смотрю по сторонам.
Поварихи сидят за столом тесной кучкой, с ними экономистка Валя. Они говорят тихо. Разговор очень важный. Мы топчемся на месте, не решаясь присесть, потому что чувствуем себя помехой этому важному разговору.
Лена всё-таки поднимается со своего места.
— Вот, помяните,— она подаёт нам стаканы с вином.— Могу бутерброды сделать, каша кончилась…
Они смотрят на нас с осуждением.
— Девочки, что всё-таки случилось?
Видимо, на моём лице написано действительное и полное неведение. Женщины немного оживляются.
— Ой, да сами толком не знаем,— с досадой говорит Марина.
Лена ставит перед нами тарелку с колбасой, пачку масла, хлеб и печенье:
— Кофе, чай, наливайте…
— Спасибо,— мы робко усаживаемся.
— А вы что, правда вчера ничего не слышали? — спрашивает Лена.
— Мальчишки болтали… Но неужели правда?
— Да, утонула…
— Как?!
— Элька сказала, что пыталась её спасти.
— Ох уж эта Эля!
— Послушайте, мы видели, как сестрёнка этой девушки мечется по берегу. Это перед ужином было…
— Ну да. Собрались от скуки, пошли в посёлок. Сигареты, фрукты, то да сё… Зашли в кафе, выпили водки. Потом девчонки вроде на рынок пошли, а Эля с москвичом и Юлей пить остались…
— У Эльки глотка лужёная, сколько ни влей — всё ничего, особенно на халяву.
— Так что, эта девушка пьяная поплыла, что ли? — спросила я.
— Да неизвестно,— ответила Марина.— Разве от Эльки добьёшься чего? Только, говорят, Юльку мужики вытащили, когда её уже к берегу прибило. Одетую…
— Так кому тогда Эля искусственное дыхание делала? — удивилась Ольга.
— А хрен её знает!
— И главное,— быстро заговорила Лена,— девчонки-то за Юлей в кафе вернулись. Только Юльки в кафе не было, сумка под стулом стояла. Москвич совсем пьяный, и эта — сказала: «Идите, мы сами дойдём». Они спросили, где Юля. Элька ответила, что пошла в туалет…
— Так, может, её действительно уже не было?! — ахнула я.
— Может, и не было. Только кто же знал? — Лена зыркает на мать и продолжает: — Элька нам говорила, что у неё с москвичом несерьёзно и она его на бабки крутит, чтоб он её поил, значит…
— Да Юлька-то ей зачем понадобилась? Ну и пила бы со своим москвичом!
— Дожди, народ пьёт со скуки,— робко предположила я.
И тут же поняла, что сморозила глупость.
— Господи, что теперь дядь Валере будет?! — Лена схватилась ладонями за щёки.
— Ничего не будет,— сказала я.— Несчастный случай произошёл не по его вине и не на его территории.
— Юлька сколько раз ночью пьяная плавала,— неожиданно объявила Валя.— Да. И я с ней плавала. Мы далеко заплывали. Она вообще — спортсменка!
Теперь все мы смотрели на неё.
— Слава Богу, что не у нас! — прошептала Марина.
— Валера как?
— Переживает. Вчера телеграмму родителям дал, в морг ездил… Ой…— Марина взмахнула рукой.
— Главное,— снова заговорила Лена,— семья у Юльки бедная. Они только на её зарплату жили. Она сварщицей работала.
— Надо деньги собрать,— предложила Валя.— Только жадные все, не допросишься.
— В обед объявить,— предложила я.
— Точно! И пусть только попробуют отказаться!
После обеда Валентина со строгим лицом важно пересчитывала собранные деньги. Она доставала смятые купюры из полиэтиленового пакета и складывала в аккуратную пачку. Поварихи вытягивали шеи, стараясь вычислить сумму.
Валентина скорбно покачивала головой и молчала.
— Ну, сколько там? — не выдержала Марина.
— Мало, трёх тысяч не набирается.
— Хоть так…
— Жлобы, пропивают больше! По десять рублей положили и словно облагодетельствовали.
— Может, денег нет,— предположила я.
— Ладно, не защищай! — отмахнулась Валентина.
Я и не защищала. Дело в том, что мы с Ольгой попытались выпросить денег у дикарей. Но наша попытка не увенчалась успехом. Сейчас нам было стыдно, мы боялись, что нас спросят об этих деньгах. Но никто не спросил.
Советский появился только на следующий день. Он был измучен. Подсел на ужине.
— Как ты? — спросила.
— Устал.
Он попросил себе стакан чая. Я опередила Мишу, налила сама.
— Есть не хочешь?
— Какой там,— он отмахнулся.
— Может, тебе валерьяночки накапать? У меня есть.
— Не, спасибо… Маринка уже накапала. Слушай, у тебя, случайно, нет медицинского образования?
— Нет.
— Жалко. Я подумал: уколы делаешь, в лекарствах разбираешься… Вдруг есть? Мне медсестра нужна.
— А Эля?
— Я её выгнал. Дал зарплату и пожелал всего хорошего. Сегодня. Всех отправил: родителей и сестру Юли с телом…
— Они приезжали?
— Да.
— И как?
— Весёлого мало. Чем мог помог. У нас, сама знаешь, кому горе, а кому — куш сорвать… Вся эта бюрократия… Уф-ф!
— Деньги успели передать?
— Деньги? Да. Лена прибегала, принесла. Я им ещё пятнадцать тысяч от себя дал.
— Администрация как-нибудь поучаствовала?
— Что? Не смеши меня! Они ж только брать приучены.
Туча повисла над морем — тяжёлая, лилово-серая, взбаламученная, словно грязные комья войлока. Она тянула к воде длинные синюшные щупальца и ворчала далёким громом.
Советский тревожно бегал по берегу. Вместо белых штанов — водолазный костюм зелёный, с чёрными вставками. Он стал похож на экзотического ящера, только что сбросившего хвост. Дождь то принимался сыпать торопливо, то затихал. И тогда всё замирало, даже море, странно притихшее, серое, как-то робко шевелило гальку на пляже.
Мы миновали влажный, по-особенному просторный берег, перешли пересохшее русло речки. В столовой народу было немного. Поварихи испуганно смотрели на тучу.
— Доброе утро…
— Ой, доброе,— Лена явно досадовала.
— Как вы думаете, девочки, это ураган? — глупее я ничего не придумала.
— Откуда я знаю? — в сердцах бросила Лена.
— Но ты же боишься. Я вижу. То есть ты можешь предположить, чем всё это чревато,— не унималась я.
— Да чем угодно! Может просто пронести, и всё. А может… Всё что угодно может!
— Понятно…
Ничего мне не было понятно. Хотелось узнать у старожилов о погоде, но старожилы прогнозы делать не рисковали.
Во время завтрака снова пошёл дождь. Но теперь он окреп, лил тугими частыми струями, потом вода хлынула без удержу, как будто в небесном водоёме вывалилось дно. Мальчишки и Ольга решили проверить дикарей. Я осталась под навесом, слушала и смотрела, как дождь превращается в ливень, как скапливается вода и заливает землю, как она собирается в лужи и лужи вскипают и пузырятся, подбираются к моим ногам, окружают столовскую печь…
— Как настроение? — крикнул мокрый Советский, забегая под навес.
— Нормально,— ответила я.— Ты у ребят на островке был?
— Мы только что оттуда,— сказали вернувшиеся мальчишки.
— Как там?
— Пока нормально,— ответил Валера.— Но я предупредил: если будет заливать, чтоб хватали вещи и бежали на склон.
Распорядился и нырнул в ливень.
По руслу хлынула вода. Бурые потоки слились, объединились, и помчалась грозная горная река. Она кинулась в ворчащее море, схватилась с ним, и воды встали на дыбы, как два борца, сжимающие друг друга в мощном захвате. Море взревело гневно, но река не отступила, её мутные воды заляпали грязью прибрежные волны, и всё кипело, кипело…
Лена с застывшим лицом смотрела на ливневую стену.
— Ой, мамочка, мама,— шептали её губы.
Мальчишки решили проверить, можно ли перейти реку вброд, но их вернули с руганью.
— Вы думаете, переходить реку опасно? — невинно поинтересовалась я.
— Опасно?! — поварихи возмущённо посмотрели на меня.— Да пожалуйста! Переходите! Только если вас собьёт с ног несущимся бревном…— они фыркнули почти в унисон, дав мне понять, что вопрос мой настолько глуп, что даже не заслуживает полного ответа.
— Нет, нет, конечно. Я просто так спросила. Я же не дурочка…
Взяла зонт и пошла к реке. На другом берегу стояли дикари, и Ольга с ними. Они что-то кричали и махали руками, но слышно не было: потоки жидкой грязи, проносящиеся с рёвом, шум ливня и рёв моря заглушали их голоса. Я видела, что вода в реке поднимается; с моей стороны небольшой обрыв ещё мог её сдержать в русле, но островок с вигвамом был в большей опасности, и я не знала, сколько он ещё сможет держать прибывающую реку.
Неожиданным рывком возник ветер, он разорвал тучу, отбросил её в море, расчистил небо над ущельем. Дождь прекратился резко, словно его выключили. Вода в реке, дойдя до самой последней, критической отметки, всё ещё оставалась грозным горным потоком, но уровень её установился. И хотя мы оставались отрезанными от остальной базы, ощущение опасности отступило. Народ высыпал на берег — поглазеть на разыгравшуюся стихию. Кто посмелее, закатывали штаны, пытались войти в реку, держались за руки, кричали. Вода ещё была сильной, ещё сбивала с ног, ещё могла протащить в море, но она уже устала, она спадала, успокаивалась, разбивалась на потоки и только у самого моря, впадая в узкое глубокое жерло, ею же промытое, ещё ярилась, толкая штормовую волну.
— Вы не знаете, как отсюда уехать? — спросила Валентина.
Она стояла на берегу и с тоскливой обречённостью бросала гальку в море; море раздражённо рокотало.
— Так же, как и приехали,— я пожала плечами.— Автобус от Криницы идёт в шесть утра — это прямой. Но можно и на перекладных…
— Как надоело всё-ё!
— Разве так плохо? — спросила участливо.
— А что тут делать? — её голос стал злым.— Погоды — никакой; общество,— она усмехнулась, глянув на меня,— никакое,— повернулась и продолжила с вызовом: — А вам что, нравится?
Я засмеялась:
— Очень!
— Ну, мне вас не понять…
Она всё-таки осталась. До тех пор, пока погода не установилась. Валера помог ей нанять лодку. Одинокий москвич с ней напросился.
Он, всеми покинутый, бродил по ущелью и бесконечно набирал Элин номер на мобильнике:
— Эля-ля-ля-я…Э-ля…ля…
Поварихи шептались:
— Это он хочет на сорок дней к Юльке поехать…
— Совесть мучает?
— Да какая совесть? Элька его мучает, никак забыть не может…
— Ещё бы! Такая баба!
— Он, небось, и не видал таких…
— Откуда?..
Официальные лица прибыли ближе к обеду. Белый катер с государственным флажком высадил на берег троих в форме. Но то ли место такое, то ли форма эта курортная — чёрные брюки, белые рубахи с коротким рукавом,— в общем, грозности никакой не исходило от представителей власти, несмотря на погоны и кожаные папки.
Советский, в белых штанах, надетых по такому случаю, сопровождал начальство по берегу, где оно, начальство, распоряжалось:
— Что это у тебя? Брёвна какие-то, мусор…
— Не успел,— оправдывался Советский.
— Как это — не успел? А когда же ты успеешь, осенью? Пляж надо привести в порядок! И лучше это делать заранее!
— Руки никак не дойдут…
От обеда в столовке начальство отказалось. Хотя обычно разные там дамы из санэпидемстанции, а также доблестная милиция и представители местной администрации охотно кушали у Валеры. Эти уехали скоро.
— Высокое начальство? — поинтересовалась.
Валера был бледен.
— Президент прибывает. Говорят, будет пролетать на вертолёте вдоль побережья…
— А… Деревья подстричь, газоны покрасить?
— Вроде того…
— Чем им пляж не понравился?
— Да, видишь, я никак мусор не уберу. Брёвна ещё эти! — Валера со злостью пнул просолённый ствол, выброшенный ещё весенними штормами.
— А сидеть на чём? — возмутилась я.— И потом — это же дрова.
Валера явно был расстроен.
— Скажу пацанам, поскидывают в море…
На следующий день на берег вышли ребята из Перми со своими руководителями. Валера выдал всем мешки. Люди бродили по пляжу, собирали мусор, ветер трепал ярко-синий полиэтилен; казалось, что вот-вот стая большущих шаров оторвётся от земли и полетит, унося человеческие фигурки в пасмурное небо. Валера с племянниками тяжело ворочали брёвна, катили их к воде, сталкивали. Море сердилось, брёвна болтались у самого берега и никак не уплывали.
Мы стаскивали мусор в одну кучу, которую мальчишки должны были сжечь. Я тоже ходила с синим полиэтиленом и думала о том, что вот полетит президент на вертолёте, а тут — мы, похожие сверху на суетливых муравьёв. Трудимся не покладая лапок, услаждаем взор, так сказать… От этих мыслей мне становилось смешно и немножко противно. Словно услышала похабный анекдот.
На месте мусорной кучи теперь была чёрная проплешина, ещё несколько таких же уродливых пятен зияли в разных местах пляжа. Стволы беспомощно болтались в прибое. Но Советский, кажется, был вполне доволен.
Он перестал говорить о политике. Зато очень часто отлучался в город, надев, по обыкновению, белые брюки.
— Соседнее ущелье заняли — колючая проволока и таблички. Говорят, что будет государственный объект… На моё хозяйство знаешь сколько народу зарится? Только отвернись — сразу отберут. Нахлебники, дармоеды!
— Валер, пока нормальной дороги не будет, никто ничего у тебя не отберёт — невыгодно.
— Так-то оно так,— недоверчиво качал головой Советский и вздыхал сокрушённо.
— Сам посуди: тут работать надо, а кто будет этим заниматься, кроме тебя? Так они хоть какие-то деньги с этого куска земли имеют.
Поляна заполнялась. Прибыли в самый шторм безумная Сашина сокурсница с маленьким сыном, её подруга; потом пришли совершенно мокрые кум с кумой, благо крестницу нашу они оставили у бабушки (мы с Сашей кумовья, так случилось); и напоследок приехал Сашин брат с семьёй (и снова младенец, теперь уже грудной!). Миша — отец Михаил то есть — православный священник.
Когда Советский увидел, как разгружают лодку с младенцем, двумя молоденькими женщинами и Сашиным сынишкой, то совсем ошалел. Лодка билась в высокой волне, огромный отец Михаил стоял на носу во весь рост с развевающейся бородой, похожий на былинного русского богатыря, и руководил разгрузкой. Валера застыл на берегу, пригвождённый к месту совершенно диким зрелищем.
— Отец Михаил, благословите,— попросила я, после того как мы обнялись с Мишей и всем его семейством.
— Он что, действительно поп? — Валера, округлив глаза, ждал от меня ответа.
— Да,— просто ответила.
— А я думал, мужик из бывших хиппи или ещё что-нибудь,— Советский покачал головой.— Не, а ты что, правда веришь? — он никак не мог успокоиться.
— Верую…
— Ну, этого я совсем не понимаю… Дурят людям голову… Первые брехуны и есть!
— Миша настоящий священник, правильный. На своём месте человек, понимаешь?
— Тебе видней,— задумчиво произнёс он.
Ночью на поляне много гостей: пришли мальчишки, заглянула мама штатного младенца — жена Валериного друга. Забрели юноша с девушкой, те, что были ночью на пляже, когда я купалась в лунном море…
— Ребята, давайте знакомиться. Расскажите каждый о себе,— чинно, на правах хозяйки, распорядилась Сашина сокурсница.
И снова долгие разговоры до самого рассвета, песенки под гитару о войне, на которой никто из нас не был, чай бесконечный… Заснувших мальчишек растолкали и отправили спать, юноша увёл свою девушку, мама побежала смотреть, как там её сынишка. Сидеть на бревне неудобно, уйти — невежливо, я тоже должна что-то сказать, но пока до меня очередь дойдёт…
— Я что-то не пойму,— возмущается Сашин шеф.— Ты тут в качестве кого? — это он Мише, отцу Михаилу.— Смотрю, тут некоторые к тебе «батюшка» обращаются, вопросы разные задают…
— Игорь, перестань,— тихо просит жена.
— Нет, почему же? Мы тут все равные были до сих пор. Давай выясним этот вопрос! — шеф распалился.— Как к тебе обращаться прикажешь?
— Как обращался, так и обращайся,— улыбается Миша.
— А то, я смотрю, некоторые за благословением подбегают!
— Игорь, я — священнослужитель,— мягко ответил Миша,— но я такой же человек, как ты и все остальные. Поэтому если ты ко мне обращаешься как к своему другу, то называй меня Мишей, но когда ко мне обращается верующий — за благословением или ещё какой-нибудь надобностью, то говорит «отец Михаил».
— Ну, спасибо! Значит, ко мне это не относится.
— Ну перестань,— просят женщины.
— Пусть выскажется,— Миша необидчив.
— Эта бесконечная дискуссия ещё дома надоела!
— О, сколько у тебя заступников! — почти выкрикивает шеф.
— Нам с тобой лучше поговорить отдельно,— говорит Миша.
— Почему не при всех? Боишься?
— Ты же прекрасно знаешь, что нет.
— У нас свобода совести,— мне надоело, я злюсь на шефа.
— Я атеист и горжусь этим!
— Нет более верующего человека, чем атеист,— смеётся Миша.
То и дело в палатках начинает хныкать кто-то из младенцев, мамаши поспешно вскакивают и бегут успокаивать своих чад. Бездетная незамужняя женщина монотонно и долго говорит о своём эгоизме, жадности и неумении любить.
— Мне даже куска мыла жаль… Вот попросит кто-нибудь — я дам, но мне мучительно жаль будет… Или не дам, отговорюсь как-нибудь… Я и друзей своих стараюсь не знакомить друг с другом, ревную. Вдруг они полюбят друг друга и от этого меня меньше любить станут? О ребёнке я даже думать боюсь; ведь это что получается: я от себя должна оторвать — и всё ему? Нет, я не готова к такому самопожертвованию! — она тихо посмеивается, разглядывая тех, кто остался у затухающего костра.— Вы теперь будете плохо думать обо мне. Но мне это всё равно, если честно. Потому что я хотела высказаться. То есть мне не важно ваше мнение. Мне важно, что вы есть и что вы такие все вежливые, потому что сидите и слушаете…
Да, надо было раньше уйти.
Теперь уже совсем рассвело.
Было прозрачное утро. Вода в реке — как жидкое стекло. Звенящая тишина, пронизанная солнцем. Бреду по щиколотку вверх по течению; вода перебирает красные водоросли, медленно стекает с низких каменных порогов. Я чувствую разлитую в мире любовь, как эту реку, от холода воды немеют ноги, но уйти, лишиться этого невозможно, потому что мир принял меня, я стала его частью, как и он стал частью меня. Это так просто — стать с миром единым целым.
Месяц прошёл.
Ранней ранью нас увозила лодка. Море сияло чистейшей бирюзой, слегка волнилось мягкими бугорками. Сонные дикари собрались на пляже. Отец Михаил — словно пастырь со стадом. Я не простилась, жаль было будить. Валера бегал по берегу, потом остановился у самой кромки и замер, приложив ладонь козырьком к глазам.
— Спасибо! Валера, я вернусь!
Подняла руку и качала ею над головой до тех пор, пока лодка не выскочила из бухты и не обогнула утёс.