Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
* * *
Учить уроки и летать во сне;
Знать наизусть «Не лепо ли ны бяшеть…»;
Не понимать, что знание сие
Присяга есть и умереть обяжет
За Родину
Его, тебя, меня;
Слова, высокие, как обелиски,
Забыть, как забывают имена
Прославленных когда-то футболистов,
Но вдруг, когда просёлки размокают,
А в сердце боль, что не перенести,
И всё-таки, её превозмогая:
«О Русская земля»,—
Произнести.
* * *
В платочке, деревенская, конечно,
В Москве, я видел, женщина одна,
Не сдерживаясь больше, безутешно
У Вечного заплакала огня.
Так плачут на могилках деревенских
В родительские памятные дни,
В пустых квартирах или в перелесках,
Когда совсем останутся одни.
В глубинах Александровского сада
Стою, прижавшись к дереву плечом,
И горько плачу. Знаю, что не надо,
Но горько, горько плачу я. О чём?
О чём? О чём? Не знаю. Я не знаю,
О чём я плачу и зачем в горсти
Багряный гравий медленно сжимаю
И это слово говорю: — Прости.
Расскажи мне о войне
— Войну прошёл, живым вернулся!
Мне Рокоссовский руку жал!
— Ты успокойся, не волнуйся,—
Сосед задумчиво сказал
И развернул свою газету.
В том, понимаешь, дело тут,
Что он бы тоже мог соседу
Жизнь рассказать за пять минут.
Чистые пруды
Во глубинах Москвы, возле Чистых прудов,
Есть одно Министерство — Наркомат заготовок.
После давней разлуки, после тяжких трудов
Я туда прихожу, как бы ни был путь долог.
В глубине Министерства горят имена
Ополченцев, убитых в боях под Москвою.
Среди них мой отец. Так и тянет меня
Этот мрамор холодный потрогать рукою
И прижаться лицом к нему, чтобы слова,
Золотые на белом, и справа, и слева —
Поколенная роспись родословного древа,—
Зашумели, как будто под ветром трава.
Хроника
Не смотрю я фильмы о войне,
Ни боевики многосерийные,
Ни монументальные, в огне,—
Но документальные, старинные…
Мне от них не отвести глаза,
Мне с вещами надлежит явиться
В сорок первый, отыскать отца,
Вглядываясь в пасмурные лица
Ополченцев. Вот они идут,
И никто из них не похоронен.
Все до одного они живут
В пулемётных лентах кинохроник.
* * *
Не загорелый — выгоревший,
От города Холм-Жирковский
До самой станции Игоревской
Искал я следы отцовской
Дивизии — покорёженной,
Кровавым вином напоённой,
Тринадцатой, не похороненной
И всё-таки непокорённой.
И — повторение пройденного:
Под звуки трубы повиты,
Они сражались за Родину,
Прокляты и убиты.
* * *
Он шёл, и травы пробивали тротуары,
Листвою щебетал под ним порог.
Цевьё винтовки он держал, как гриф гитары,
А чёрный хлеб — как будто праздничный пирог.
Он шёл со мной по Разгуляю, Пикадилли,
Парны́е звёзды Млечного Пути
Над ним неотвратимо восходили,
Как хорошо с ним было за руку идти
По Самотёке, Сретенке, Неглинной,
По Трубной, по Кузнецкому мосту!
И в той далёкой жизни, столь недлинной,
Я всё ещё живу, я всё ещё расту.
В той жизни липов цвет я взял на откуп.
Дух летних лип выплёскивался ввысь,
А я разматывал отцовскую обмотку,
Такую бесконечную, как жизнь.
В той комнате в квартире коммунальной,
Где плачет дверь и радио поёт
«Прощание славянки» — поминальный,
Печальный марш — вперёд, за взводом взвод!
И говорю я маленькому Ваське
В наплывах нежных неотцветших лип:
— Фамилия твоя, запомни,— Ваксман,
И прадед твой за Родину погиб.
Короткий век был мужественно прожит.
Над ним звезда полночная горит.
Звезда себе принадлежать не может.
Теперь она тебе принадлежит.
Не жди меня
На Трубной помню дом,
Окно полуподвала.
Уже не опускали синих штор,
И лампа вполнакала освещала
Под вылинявшим абажуром стол,
А за столом — отец и сыновья.
Хозяйка им картошку подавала,
Чуть слышно было — «Танго соловья»,
Чуть виден — блеск огня из поддувала,
Вернее, отблеск скрытого огня.
Но вот уже и музыка умолкла.
Не мог я оторваться от окна.
Нехорошо смотреть в чужие окна.
Салют! И в небе дерево огня,
И слышалось, как будто сквозь рыданья:
Не жди меня! И эхо: до свиданья!
Не жди меня. Не жди, не жди меня.
«Розамунда»
Шесть часов вечера после войны,
И напевали мы среди весны
Трофейной песенки мотив,
Страну поверженных почти простив:
«Гефрайтер, гефрайтер,
Зи геен, битте, вайтер,
Вир воллен нихт шпацирен
Мит унтер-официрен!»
Четыре года я носил шинель,
Пилотку-лодочку. Хочу теперь
С тобой, как в юности, гулять
И никому не козырять.
Я волен, я волен
Гулять с тобою, фройляйн,
По Большой Полянке,
Ордынке, Солянке,
А потом Неглинка,
По Трубной до рынка.
Дом номер восемь на свете есть,
Ах, Колокольников, квартира шесть,
Где до сих пор мы папу ждём.
Брызги шампанского
И чай вдвоём…
Шесть часов вечера после войны…
Дым
Моего отца ты
Помнишь молодым,
Музыка тридцатых
Про любовь как дым.
Но из слов жестоких
Помню: дым, любовь.
Дым, любовь — и только
Повторяю вновь.
Ты уходишь в пламя,
Папа, а пока
Высоко над нами
Дым и облака.
Ты смеёшься, блики
На родном крыльце.
Тень твоей улыбки
На моём лице.
Запах дыма острый.
Это не слеза.
Папа, это просто
Дым попал в глаза.