Опубликовано в журнале День и ночь, номер 2, 2015
* * *
Сиротливого ветра качаются волны, как будто,
Неуёмный и нежный, он ищет ладони и губы,
Только воздух обмяк, только замерли мёртвые срубы,
Только утро — опять незнакомое зимнее утро…
Мы с тобой однолюбы, мой ветер, как смерть, однолюбы.
Это жизнь увлекается каждой обновкой и тряпкой,
Лоскуточками правд прикрывая пустóты и глуши,
Это яркую жизнь никакая беда не задушит,
А у смерти и лика-то нет: ахиллесовой пяткой
Наступает на горло… Мы — души, мой ветер, мы — души.
Поспевает зима, где-то там, на зелёных болотах,
Где в купавах роса — капля в капле… Вот так на перроне
Друг за другом вагоны — за дальнею жизнью в погоне…
Прикипающий ветер, как мёд, созревающий в сотах,—
Мой бедовый, мой вязкий — елеем течёт на ладони.
* * *
Не всё ль равно, как город назовёшь —
Немецким бургом или русским градом?
Убрали урожай, пожали рожь,
Но хлеб — не хлеб, и дом — не дом, а прадом.
Назавтра окольцуется зимой,
Застынет — вещь в себе — подобьем льдины,
И ворон, позабыв, что — за спиной,
От кромки пробежит до середины.
Зима, где — купола и ни кола,
Жизнь умещает в скважине замочной,
Жизнь — два забытых за спиной крыла —
В лёд — траурным контрастом ненарочным.
Нечаянным… Теперь и места нет!
Не чаяли, а вот — мука и перья
Летят к земле, что мотыльки на свет,
Что жизнь — в себя — за стиснутою дверью.
Не всё ль равно, как назовёшь свой дом,
Страну, погост — каким прельстишься дымом,
Когда поймёшь, что суть не в нём, а в том,
Что вороном прикинулось бескрылым?
Застынет тень на том конце реки,
Ей по весне — скукожиться и стаять.
И тянут крылья снегомотыльки,
Короткие и лёгкие, как память.
* * *
Здесь всё по-прежнему: труба в дыму и саже,
Конь под уздой, да и сама узда,
Дома, шкафы со сложенной поклажей,
Забытой без особого труда.
Протоптана старательно и узко
Дорожка, по которой всё текло.
В шкафу твоя сиреневая блузка
Впустую отдаёт своё тепло.
Здесь те же листья комнатных растений —
Не изумрудней и не тяжелей.
И остаётся радость превращений
Кому-то понаивней и смелей.
Внутри всё так же — ночью и при свете,
Снаружи то же: за скрещеньем рам
Снеговика долепливают дети,
Воздушные, как будто строят храм.
И, устремляя в небо сухожилья,
Забывшись в зимнем ледяном бреду,
Твои деревья расправляют крылья
И самоубиваются в саду.
* * *
Б. К. Г.
И клинопись лозы, и винограда
разлитое по воздуху вино,
И терпкий дух оливкового сада,
и к морю выходящее окно,
И солнце, окаймлённое пунктиром,
и чайки не отчаявшейся взмах,
И чья-то речь — морским речитативом —
взращённая на четырёх ветрах,—
Всё узнано, всё познано воочию,
пережито не раз… Из полусна
Всплывает разговорчивою ночью
всё то, что к ночи память припасла.
И, вырвавшись из забытья и дрёмы,
вот здесь, вдали от ледяной пурги,—
Пронзительное ощущенье дома
и дрожь тебе протянутой руки.
Commedia dell’arte
Это сумрачный уличный театр
Развернул цирковые шатры,
А под ними проходит экватор
И отсчёт неземной широты.
Пульчинелла — расстёгнутый ворот,
Тяжело от дождя пальтецо,—
Это твой доморощенный город
Фонарём освещает лицо.
Присмотрись, самый верхний прожектор
Авансцену берёт на прицел,
И его указующий вектор
Выявляет, что жив ты и цел,
Что от занавеса до рампы —
Ровно десять красивых шагов,
Но суфлёр в забытьи, да и сам ты
К этой пьесе пока не готов.
Здесь задворки темны, как кулисы,
И в тревожном качании лет —
То capriccio, то чьи-то капризы,
Антураж, макияж, марафет…
Между лавок, сколоченных наспех,
Рыщет ветер, как уличный вор.
Выходи — на потеху и на смех,
Раз уж в театре таков уговор.
Взгляду не за что зацепиться:
Маски зала и город — без лиц.
Это время сплошных репетиций,
Бесконечных дождливых реприз.
Улыбайся, бесславный Петрушка,
Набирай этот горестный стаж!
Пусть целует любимое ушко
Разноцветный второй персонаж.
Не слезой же замешивать краску
Под шумок закулисной возни —
Скоморошью напяливай маску,
В бубен бей, в колокольчик звони!
Как же песня твоя неумела…
Зал смешит безыскусный чудак,
Выраженье изгваздавший мелом,
Несуразный надевший колпак.
Значит, так же в цене сантименты,
Ярко-красный смеющийся рот,
И, срывающий аплодисменты,
Твой простуженный голос не врёт.
Ведь, целуя впотьмах Арлекина
(Наговорам и сплетням не верь!),
Любит, любит тебя Коломбина,
Мой наивнейший Полишинель.
Италия
Она вторгается серебряным Ренессансом
в щедрые щели плохо закрытых дверей,
Поддаётся простуженной музыке — романсам, стансам
и даже мятежным метелям. Ей
Ничего не стоит уколоть многословием вьюгу,
танцующую под один и тот же мотив.
Так строптивая ласточка — над чёрной волной по кругу,
так рассвет воздушен, так ветер в полях ретив.
Её имя тает и тает, как снег в апреле,
упиваясь медлительным звуком «ля».
А вдоль талии — музыка Боттичелли,
для которой краски — море, небо, земля.
Вот она, под красным — с любыми оттенками — флагом,
ни во что не верящая, тем более — в стяжную нить,
Переменчивая, как ветер, солдатом или варягом
одинаково умеющая не быть,
Ибо немощна и в злобе, и в бунте —
трубач, жаждущий отбоя атак,
Не приживающаяся только на нашем грунте,
и никогда не следующая за русским «итак»…
Вот она — растрёпанная и босая,
отбрасывающая непослушную прядь
С высокого лба с отметиной ада и рая —
и я ей завидую. Но не могу принять.
Рим
В городе том, где аллея похожа на конницу,
Цокающую вдоль Тибра, покрытого инеем,
В городе том кареглазую му́ку-бессонницу
Я называла мужским — и единственным — именем.
В городе, где с куполов петушиное пение —
Так безнадёжно-безвыходно, паче отчаянья,
Кто-то заносит потери и приобретения
В книги нетленные, как поезда в расписания.
В городе, где не живут, а, как воины, ратуют,
Там, где безгрешность без проповеди немыслима,
Юноши-демоны (правильней: ангелы-статуи)
Каждой идущей вослед выдыхают: «Bellissima».
В городе том, где прохожие — римлянки, римляне,—
Жестикулируя, кажут протест домострою,
Я — иностранка, чужая — Франческу да Римини
Вслух называла своей итальянской сестрою.
В городе том, где под сводами триумфальными
Не полководцы кичатся своими удачами,
Там по ночам задыхаются окна за ставнями,
С мебелью, утварью, спящими домочадцами.
В городе, в фата-моргане, в его околесице,
Где, как порфиры, подошвой шлифуются камни,
Я на Испанской помпезной заплёванной лестнице
Так и осталась. И не изменилась с веками.