Рецензия на книгу Евгения Чигрина «Неспящая бухта»
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 1, 2015
Первое, чем запоминается поэзия Евгения Чигрина,— изысканным узором неожиданных ассоциаций, сразу же захватывающих внимание читателя и смело творящих пространство поэтического сюжета и настроения. Счастливое неисключение — и его книга «Неспящая бухта», выпущенная издательством «Время» в серии «Поэтическая библиотека».
«Островистые земли…» — промолвишь, и — выпорхнет стих
Васильковым дроздом, даровитым певцом порубежья.
И, конечно, оставлен для рифмы-строфы материк,
Только видится пласт раскурившего жизнь побережья…
Или вот эта строфа:
Словарь реки читается с конца,
Сначала «я», а после остальное.
Лицо волны, от солнца золотое,
Морщинится, как кожа мудреца…
Читая стихи Чигрина, погружаешься в новую, необычную поэтическую реальность, со своей особенной стилистикой и метафорикой и очень обширной поэтической географией. Книга разделена на восемь глав: «Островистые земли», «Серая роза», «Смычковая музыка», «Виниловый Хендрикс», «Колониальные песни», «Подводный шар», «Яшмовый берег», «Нетрезвое солнце». Уже по этим названиям легко предположить, что автор приглашает нас в путешествие по самым разным географическим поясам и полюсам. Мы переносимся из Сахалина в Керчь и Феодосию, от северного моря — «сатанеющего» Охотского — к Чёрному, где «белопенные волны подобны осколкам фарфора»; после Парижа — города «цвета испуганной мыши» — оказываемся в Брюсселе, где «с метёлкой выходит март», потом в Западной Фландрии, в Брюгге, где «облачко гладить стремится башенку»… А далее — таинственный Восток, пленяющий неисчерпаемостью красок и запахов: Египет, Марокко, Тунис… И это далеко не все географические зарубки на поэтическом древе книги Чигрина. И вот что интересно: лирический герой «Неспящей бухты» легко и свободно странствует не только по земным широтам. География затейливого полёта музы Чигрина — это также прошлое и будущее, сновидения, фантазии, кладовые подсознания и даже лабиринты небытия, и вообще, бесконечное множество иных миров — разумеется, в преломлении поэтической фантазии:
С какою птицей выдохну строфу
В знакомый мир, в каком теперь едва ли
Я окажусь (в других мирах живу)…
Если же говорить всё-таки о мире земном — Чигрин не довольствуется прямым отражением его явлений. Он сам творец — и поэтому вольно обращается с жизненным материалом. Что хочет с ним, то и делает — как тот непослушный ребёнок, который рисует на «обоях бытия» с его «стандартным узором» — свои собственные необычные загогулины:
Коровьим взглядом смотрят облака
В простую жизнь, и жизнь примерно так же.
Ведёт январь в ошейнике снега,
Меняя контур в маленьком пейзаже.
Хрусталь и мёд — синонимы… Синéй
На ветках, снег, младенческим и всяким!
Уходит век погонщиком теней,
Как эскимосы к умершим собакам…
Всё необычно смешивается в стихах Чигрина — явления природы, мифы и легенды, впечатления настоящего мига и далёкие воспоминания, образы мировой культуры и бытовые детали. Из этих разных, казалось бы, несоединимых «пазлов» он составляет одно гармоничное поэтическое целое:
Шипящие куски пространной речи,
Безвестный слог, воздушная строфа.
За валуном три мойры вяжут сеть,
Вздыхая так, что облако косится,
Полным-полно в телесном небе ситца,
Никто не сможет с этим умереть.
Вообще, вживаясь в творчество Евгения Чигрина, понимаешь: поэзия для него — не просто некое увлечение, существующее параллельно с основной линией судьбы. Это и есть его судьба. Как говорит сам поэт: «недолгую жизнь я упрятал в лирический миф». Все в его жизни события и впечатления, чувства и переживания — прежде всего исходный материал для поэзии: «Вдыхай, братан, такое волшебство, весь мир, друган, пиитова чужбина!» — восклицает Чигрин, упрятавший «в слово живинку-тоску». Поэзия для него сверхценна, как уникальное духовное явление: «По глотку поднимайся по строфам поэтов, душа!»
Где бы ни был поэт, что бы он ни делал — он живёт, дышит, думает и чувствует поэзией, всё пропуская через поэтическое сознание и осознание. Почти в каждом стихотворении поэт так или иначе говорит о процессе стихосложения, задаётся вопросом, откуда берутся стихи, чем навеяны, как происходит их рождение и, наконец, куда они ведут, чему служат. Зачастую даже явления природы для Чигрина непосредственно связаны со стихосложением:
Сбегает день, чтоб постареть смогла
Строфа, в которой музыки негусто,
За окнами сверчковая игра,
Материя, с которой слишком грустно,
Неспешно раскрываются слова
в потоке алфавита, ведовства
стоящей надо мной большой луны…
Мир вообще существует для этого автора лишь настолько, насколько он назван поэтическим словом, то есть поэтом дотворён. Сквозь это слово, как сквозь цветное стекло, он жизнь и разглядывает, приводя блестящий метафорический образ стихотворения-батискафа:
В окне пейзаж — припомнишь Писсарро —
Перешагнёшь в стихи, держа руками
Видение в сиреневом: тепло
Под серыми, в изломах, облаками.
Держу в руках видение — тебя…
Весь в мареве художника ландшафтик,
В котором ветер, в дудочки трубя,
Прохожего закутал в мягкий шарфик,
Одел в пальто и — спрятал за углом,
Опять Камиль-художник «вынул дождик»,
Который — раз, и — сделался прудом,
Где рядышком лопух и подорожник,
Где туча в тучу переходит, как
Видение в виденье: раз, и — сплыло.
Я так один. Любой ужастик-страх
По барабану! Пофигу! Квартира
Меняет облик: тянет тень крылом,
Над шкафом, подрезая привиденье,
Штормит за шторой шумовым дождём…
Как в батискафе, я — в стихотворенье…
Чигрин, несомненно, в поэзии импрессионист — певец мимолётного ускользающего впечатления, пойманного и отражённого его поэтическим зеркалом. Потому так часто Чигрин обращается к художникам-импрессионистам. Поэт вольно обращается с «подстрочником бытия» — переводит его на поэтический язык лишь ему одному известным способом и образом, не боясь необычных сравнений и, казалось бы, несочетаемых понятий — таких, например, как «солёный полумрак» или листва, которая «огнём зелёным весела». И у Чигрина это работает, живёт, добавляет свой неповторимый «импрессионистический мазок» на общее стихотворное полотно.
Словарь Чигрина фантастически богат, причём «в поэтическом хозяйстве» у него для всего есть место — для штилей высокого и разговорного, для архаики и для сленга:
Как быстро темнеет над местностью сильное небо,
с которым контачить в моём одиночестве лепо…
Вообще, Чигрин настолько самобытен и ни на кого не похож, что не стоит даже и стараться условно причислять его к каким-то литературным направлениям, разве что в порыве творческой эклектичности он заимствует черты — «мазки» — разных поэтических жанров и стилей: акмеизма, имажинизма, футуризма, модерна и постмодерна. И всё это не ради игры словами или плетения абстрактных стихотворных виньеток. «Неспящая бухта» — это не «записки путешественника», не пейзажная лирика. Это книга по сути своей философская, мудрая и поэтому немного грустная, ведь автор «играет жизнь и смерть на дудке-виво»:
В этом свете что хочешь привидится для
Самопальной неспешной строфы…
В этом свете что хочешь смогу объяснить:
Сновидения, смыслы, холсты,
Будто сети, тяну полуночную нить
Стихотворства, иллюзий, мечты…
Так откуда мы? Кто мы? Куда…
Как до хижин Гогеновых мне далеко!
Так откуда мы? Кто мы? Куда…
Стихотворчество — «тихотворчество у моря» — попытка Чигрина ответить на вечные вопросы бытия, найти своё место не только в поэзии, но и во Вселенной. Вообще, море — один из его излюбленных образов. Чигрин — «ловитель моря на приманку строк». И речь тут, разумеется, идёт не только о морях земных — Охотском, Чёрном, Красном — воспетых поэтом. Дело тут вообще — в море житейском, куда Чигрин-поэт погружается в «батискафе-стихотворении».
«Неспящая бухта» — конечно же, тоже образ метафорический, многослойный. Каждый читатель волен толковать его по-своему. Для меня — это та неспящая бухта Чигрина, куда постоянно прибывают с товаром «корабли-впечатления», которые поэт всегда готов принимать и «разгружать» — и, отсеивая лишнее, преобразовывать мимолётные впечатления бытия в стихи, не уставая разгадывать: «какого цвета это волшебство, с которым обнимается искусство?»