Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2014
Счастливый день
Я возвращался из армии. Поезд тащил меня трое суток через саратовские и казахстанские степи, пока не довёз до Павлодара. У меня были деньги на дорогу, причём неплохие деньги — я их заработал в стройбате. Но я так загудел в поезде с другими дембелями, с девчонками-халявщицами, что, когда оказался на перроне павлодарского вокзала, в карманах у меня не было почти ни шиша.
Но я всё же наскрёб мятыми ассигнациями и мелочью больше десяти рублей. За десятку я купил огромную красивую куклу в большой такой упаковке, билет на автобус до родной деревни (ехать надо было ещё сто пятьдесят километров), на оставшуюся мелочь выпил три стакана крепкого чая в станционном буфете и с посвежевшей головой и в самом радостном настроении пошёл на посадку.
Ещё четыре часа езды по шоссе Павлодар — Омск, и вот он, мой родной Пятерыжск! С дембельским чемоданчиком в одной руке и с куклой под мышкой другой, я почти бегом пробежал пару сотен метров грунтовки, соединяющую село с автотрассой, вышел на знакомую улицу и свернул… нет, не к дому, а к детскому саду.
Там сейчас вовсю взрослела моя милая маленькая сестрёнка Роза. Она была одна у нас, у троих братьев, и все мы её очень нежно и трепетно любили. И это я по ней больше всего соскучился и её хотел увидеть в первую очередь. Когда уходил в армию, Розочке было всего четыре года, и мне очень интересно было увидеть её уже шестилетней, которой вот-вот в школу.
Долго сестрёнку мне искать не пришлось: все обитатели садика, десятка полтора-два разновозрастных малышей, гуляли во дворе и беспрестанно щебетали на своём детском полуптичьем языке.
Розу я узнал сразу — её непокорные русые кудри выбивались из-под смешно, по-взрослому, повязанного на маленькой голове платка. И она тоже поняла, что этот солдат с красивой коробкой под мышкой и чемоданчиком в другой руке — её старший брат.
Роза с визгом кинулась ко мне, я бросил на стылую уже, но не замёрзшую ещё землю свою ношу и подхватил лёгонькое тельце сестрёнки на руки, и вознёс его над собой, к самому синему небу, и подбросил её, и поймал, и снова подбросил и поймал, и девчонка от восторга закричала ещё громче.
Воспитательницы с улыбками наблюдали за этой фееричной встречей брата с сестрой, а другие дети молча таращили на нас глаза, плохо понимая, что происходит. Наконец, расцеловав Розу в обе холодные румяные щёки, я поставил её на землю и приступил ко второй части задуманного торжества.
Я не спеша распаковал коробку и вынул из неё громадную, ростом с саму сестрёнку, большеглазую куклу, с мохнатыми хлопающими ресницами и с толстой платиновой косой за спиной, в невообразимо красивом платье, в туфельках на изумительно стройных ножках. И протянул её Розе:
— Это тебе, моя хорошая! Назовёшь её сама.
Роза смотрела на эту красавицу во все глаза и потрясённо молчала (нет, дома у неё куклы, конечно, были, но так, мелочь всякая пузатая. А тут-то!..). Но потом всё же совладала с собой, крепко обняла пластмассовую в пух и прах разодетую красавицу и пролепетала:
— Спасибо!
И мы пошли с ней домой (Розу, конечно, тут же отпустили), держась за руки и каждый неся в руке свою заветную ношу: я — дембельский чемоданчик, сестрёнка — куклу.
Спустя долгие годы мы с сестрой сравнивали свои ощущения от того ноябрьского дня, и он оказался самым счастливым в нашей жизни.
Золото
Тёплым и солнечным майским днём я шёл с автотрассы по грунтовой дороге к родительскому дому — приехал на выходные из райцентра, где трудился после недавнего увольнения из армии.
И тут мне навстречу — дядя Ибрай. В своей обычной рабочей (она же — повседневная) одежде, то есть в телогрейке и ватных штанах, с деревянным ящичком столяра, висящем на изгибе руки, в потрёпанной шапке, клапана которой по случаю тёплой погоды были завязаны наверху, и узелки шнурков забавно торчали в разные стороны искривлённой восьмёркой.
Уставившись на меня одним большущим выцветшим серо-зелёным левым глазом через мутноватую выпуклую линзу роговых очков (второй был закрыт чёрной матерчатой повязкой по поводу полного его отсутствия, и стекла с этой стороны очков не было), дядя Ибрай радостно закричал:
— Эй, балам, шаво, на быходной приехал?
Он неплохо говорил по-русски, но с неистребимым татарским акцентом.
— Ага! — не менее радостно подтвердил я.
— Пошли к мине, шиво покажу!
Надо пояснить, кто такой дядя Ибрай. Он был главой третьей татарской семьи, проживающей в русской деревне в Казахстане, на Иртыше. Одна была моих родителей, другая — сестры отца, и вот полтора года назад появился он, семидесятилетний старик Ибрай-абый.
Он был из той же татарской деревушки, откуда на целину ещё в пятидесятые приехали мои родители. Потом, в шестидесятых, моя тётка с мужем. И вот в семидесятых появился ещё и дядя Ибрай. Причём с женой вдвое моложе его.
Он по-русски говорил ещё сносно, а жена его, ну, может, чуть хуже. Говорили, что дядя Ибрай каким-то образом умудрился отбить Галию у сильно пьющего и поэтому нещадно бьющего её мужа и увёз куда подальше из той татарской деревни, не то Альметьево, не то Амзя, где они в последнее время обитали.
В нашем селе эта странная пара прижилась быстро. Дядя Ибрай был хорошим столяром и очень сгодился при совхозной мастерской. А молодая жена его была просто домохозяйка.
Я её видел пару раз, когда они приходили к родителям в гости,— всегда с опущенными глазами под надвинутым на чистый белый лоб платком. Симпатичная, хотя с виду вроде как забитая. Но на самом деле не забитая, а чрезвычайно скромная. И что она нашла в этом старике? Но — чужая душа потёмки, и никто не лез им в эти души.
— И чего ты мне покажешь, чего я ещё не видел, Ибрай-абый?
— Золото! — понизив голос, сказал мне старик.
Я с недоверием посмотрел в его единственный лукавый глаз. Врёт, конечно.
— Ну и бражка быпьем,— добил меня Ибрай-абый, поняв, что я заколебался: идти — не идти к нему?
Бражка у него была хорошая. С полгода назад он вот так же зазвал меня к себе, и мы с ним опорожнили трёхлитровую банку на двоих. Холодненькая такая, кисло-сладкая, вроде и не крепкая, а когда уходил — ноги не слушались.
— А, пошли, показывай своё золото! — решительно махнул я рукой.— Родители не потеряют меня, небось. Тем более я и не сообщал им, что приеду на этот выходной…
И мы пошли к дому дяди Ибрая, обыкновенной для нашей деревни саманной мазанке с плоской крышей. Жилище это стояло на земле не первый десяток лет и начало уже опасно скособочиваться (саманные кирпичи имеют свойство со временем проседать).
Но дядя Ибрай в нескольких местах предусмотрительно подпёр стены со двора и снаружи косо приставленными горбылями, так что хата его могла ещё простоять не один год.
Надворные постройки — глинобитные сарай для коровы и курятник, дощатый дровяник — тоже были не первой молодости, но выглядели аккуратными, без следов отвалившейся глиняной обмазки и дыр.
Я также не без удовольствия отметил, что небольшой двор у дяди Ибрая был чистенько подметён и каждая присутствующая на нём вещь имела своё место и не валялась абы как. Хозяин, однако!
Сразу из сеней мы прошли на кухню (две жилые комнаты располагались от сеней в противоположной стороне). Ещё в сенцах мне послышалось, что кто-то там, за дверью в комнаты, поскуливает. «Щенка, поди, старик завёл»,— подумал я.
Дядя Ибрай сам стал хлопотать по столу: принёс из кладовки квашеной капусты, огурцов, затем приволок и водрузил во главе стола уже знакомую мне запотевшую трёхлитровую банку, до самой горловины наполненную желтоватого цвета жидкостью с плавающими поверху тёмными изюминками — его знаменитая бражка. Он никогда не гнал самогонки, дядя Ибрай, а всегда пользовался только брагой и от регулярного её потребления постоянно ходил в приподнятом настроении.
— Погоди, дядя Ибрай, а где же твоё золото? — вспомнил я вдруг о заманухе, применённой стариком для того, чтобы я сегодня разделил с ним компанию.
— Тьфу ты, сапсем бабай стал, забыл! — хлопнул себя по лбу Ибрай-абый.
И далеко не пошёл: шагнул к печке, пошуровал в закутке между нею и стеной и торжественно водрузил, пристукнув о столешницу, явно тяжёлый газетный свёрток.
— Вот, малай, смотри!
Я нетерпеливо потянулся к свёртку, на секунду вообразив: а чем чёрт не шутит, вдруг старикан нашёл где-то здесь, в окрестностях села, золото? Когда я был маленьким — ну, лет так десяти,— мы с пацанами случайно выкопали за деревней, у фундамента старинной церкви, самый настоящий клад. Вот нисколько не вру, я ещё об этом целый рассказ написал.
Это был тяжёленький такой, оббитый проржавевшими жестяными полосками и доверху набитый серебряными и медными монетами и большими пачками царских денег сундучок. И мы с пацанами его вмиг распотрошили и растащили по домам всё его содержимое.
Я с тех пор и начал увлекаться нумизматикой, правда, всего на несколько лет, а потом остыл к этому делу. Особенно после того, как, вернувшись из армии, увидел, что младшие мои братья раскулачили всю мою коллекцию.
Дядя Ибрай поощрительно покивал мне головой, сам между тем набулькивая бражку в стаканы, и я развернул газету. И увидел, что в ней покоился кусок какого-то жёлто-зелёного цвета металла. Я внимательно присмотрелся и понял, что это — обломок какой-то бронзовой или медной втулки, о чём свидетельствовал фрагмент гладкого углубления с одной из сторон куска «драгметалла».
— Выкинь,— почти равнодушно сказал я дяде Ибраю.— Это не золото, а бронза, запчасть какая-то сломанная.
— Да што ты?! — с сожалением воскликнул дядя Ибрай, сверкнув в мою сторону единственной выпуклой линзой своих очков.— И-и-и-и, балам, а я-то думал — буду отпиливать по кусошку, продавать, а как деньги накоплю, новый дом куплю, лошидь, всякий шурум-бурум для свой Галия…
И трудно было понять, шутит он или в самом деле расстроился. Вообще-то я понимал устремления дяди Ибрая: обстановка в его доме была чисто спартанская, одежда столь же непритязательная, вот в чём он ходил на работу, в том ходил и всегда. Впрочем, в деревне тогда многие жили ненамного лучше его, заработки в совхозе были не особенно большие.
— Да, а где же твоя Галия, дядя Ибрай? — вспомнил я про его жену, когда мы выпили по первому стакашку прохладненькой и кисло-сладкой бражульки и захрупали квашеной капусткой.
— Там, дома,— неопределённо махнул рукой дядя Ибрай и снова потянулся к банке.— Ребёнок няншит.
— Какого ребёнка? — не понял я.— Вам кто-то из соседей своего ребёнка оставляет?
— Никто не оставляет,— пробурчал дядя Ибрай.— Сами родили…
Я чуть не подавился только что откушенным куском пахнущего укропчиком и чесноком огурца, закашлялся, замахал руками.
Дядя Ибрай встал со стула, зашёл мне за спину и пару раз хлопнул по спине своей заскорузлой тяжёлой ладонью. Огурец провалился внутрь, и я задышал свободно и часто.
— А чего ж сразу не сказал, что у тебя такое событие? — утерев выкатившиеся из глаз слезинки, спросил я дядю Ибрая.
— Да какой такой событий? — сокрушённо вздохнул дядя Ибрай.— Я малай, мальшик хотел, а Галия, зараза, депка принесла…
— Так пойдём, покажешь мне свою «депку»,— с жаром сказал я.— Это ж надо: в семьдесят с лишним… Сколько тебе точно, Ибрай-абый?
— Щас скажу,— закатил к потолку свой единственный глаз Ибрай-абый и заморгал им, подсчитывая в уме.— Симьдисят шетыре в июле будет. Придёшь на день рождение?
— Вот, взял и родил в семьдесят четыре! — продолжал восторгаться я.— Это не каждый сможет… А ты смог!
— А шево там мощь? — искренне удивился Ибрай-абый.— Ну, пошли, покажу тебе мою кызым.
И мы торжественно прошествовали через сени на жилую половину дома.
Галия, всё в том же белом платочке, надвинутом на лоб, сидела на кровати и кормила ребёнка. Увидев нас, она засмущалась и быстро упрятала белую полную грудь за вырез цветастого платья, стала ловить тонкими пальцами пуговицу, чтобы застегнуться. Плотно запелёнатый ребёнок недовольно закряхтел.
— Привет, Галия! — дружелюбно поприветствовал я молодую жену дяди Ибрая. Ну, по крайне мере, по сравнению с ним молодую.— Можно посмотреть на девочку? Как назвали?
— Алтынай,— смущаясь, сказала Галия и повернула ребёнка от себя, чтобы я смог его разглядеть.
Собственно, смотреть там пока было не на что: недовольно искривлённое (не спросив, отняли от титьки) сморщенное младенческое личико. Но что мне надо было, я разглядел.
— Дядя Ибрай, да она вся в тебя! — радостно воскликнул я.— Глаза точно твои, такие же серо-зелёные. Красавицей будет! Вот оно, твоё настоящее золото, а не та твоя железяка! Не было у тебя, как говорится, ни гроша, и тут вдруг Алтынай! Золотая девочка! Вырастет, замуж удачно выдашь — кто откажется от золотка? — и будете вы жить за богатым зятем как за стеной, как сыр в масле кататься будете!
Бражка, по два стаканчика которой мы уже успели пропустить, пробудила во мне самый настоящий фонтан красноречия, и я сыпал и сыпал любезностями и похвалами как из рога изобилия.
Дяде Ибраю и Галие мои слова явно пришлись по сердцу, они разулыбались, порозовели. А маленькой Алтынайке по фигу была эта благостная атмосфера. Она хотела есть, но титьку с тёплым вкусным молоком ей почему-то никто не предлагал; она возмутилась и выразила свой протест доступным ей способом: стала пискляво плакать, негодующе болтая в воздухе маленькими кулачками, как будто грозя нам.
— Ну, китыгыз, китыгыз (уходите.— тат.),— посуровела Галия.— Нам кушать надо…
И мы на цыпочках вышли с дядей Ибраем в сени и вернулись на кухню.
— Ну ты, дядя Ибрай, даёшь! — восхищённо сказал я, стукаясь своим стаканом с бражкой о его.— Ты меня извини, конечно, но в твоём возрасте завести ребёнка — это, мягко говоря, поступок.
Дядя Ибрай не спеша опустошил свой стакан, прямо пальцами отправил в рот жменьку капусты, с хрустом прожевал её и только потом ответил мне:
— Ну, так полушилось, балам. Не полушалось, не полушалось — и полушилось… Как ты говоришь, за богатый зять её отдать? А вот пусть растёт, там карабыз (посмотрим).
У меня и в мыслях не было шутливо заикнуться насчёт того, почему это у дяди Ибрая и его молодой жены долго не получалась — во всяком случае, около двух лет уже прошло, как они сошлись,— а тут вдруг получилось.
Во-первых, несмотря на солидный возраст дяди Ибрая, я рисковал бы получить от него или трёхлитровой банкой с остатками бражки, или куском его «золота» по голове. Во-вторых, я стопроцентно был уверен в их совместном производстве этого маленького сокровища по имени Алтынай: Галия, воспитанная в мусульманских традициях в татарской деревне и ведшая замкнутый образ жизни, была вне всяких подозрений. И в-третьих, в ещё младенческом личике Алтынай уже можно было разглядеть черты, доставшиеся от отца, то есть дяди Ибрая. По крайней мере, глаза — стопроцентно.
— За твою дочурку! — поднял я очередной стакан, впрочем, чувствуя, что пора бы уже домой, к родителям, а то дядя Ибрай пойдёт за второй банкой, а это будет явно лишним.
— За дощурка! — согласился дядя Ибрай.
Мы чокнулись, выпили, и я стал собираться домой.
— Так что, мине этот, как ты говоришь, бронза выкинуть? — спросил дядя Ибрай, кивая на всё ещё лежащий на столе кусок металла.
— Как хочешь, Ибрай-абый,— сказал я.— Хочешь — собирай их в кучу, такие куски цветного металла — медь там, бронза, алюминий, а потом отвезёшь в райцентр и сдашь, тебе за них денег дадут. Не думаю, что много, потому что много ты у нас этого металла не найдёшь.
— Ну, тогда выкину, к шайтану, раз не золото,— решил окончательно дядя Ибрай.— Может, ещё посидишь, а? У меня много бражки.
— Не, не, дядя Ибрай,— замотал я головой.— Мне хватит, спасибо. А то приду домой к маме с папой пьяным — чего им скажу?
— Скажешь, Ибрай-абый был, дошка, моя Алтынай, обмывали! — горделиво заявил старик и растроганно шмыгнул большим пористым носом.— Моя золотая дебошка!
— Вот правильно! — согласился я. И повторил уже однажды сказанное: — Вот кто у тебя настоящее золото! Ну, дядя Ибрагим, спасибо тебе за всё! Живи долго-долго, пока Алтынай не вырастет и внука тебе не подарит.
— А то! — согласился дядя Ибрай.
И мы пожали друг другу руки…