Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2014
Николаю Мацневу
Вы когда-нибудь провожали самолёты? Не жену, не любовницу до арки металлоискателя или даже до накопителя: чмок-чмок, и полетела,— а сам самолёт? Настоящий грузовой самолёт полярной авиации! С двумя огромными двигателями наверху. Его потому и называют — «чебурашка»: движки у него как уши смотрятся. А крылья — как у полярной крачки, которая летает два раза в год с полюса на полюс: мощные, дугой выгнутые, но лёгкие, изящные, несут короткое толстое тело, будто прицепленное снизу, и в нём груз. На расстояние в пять тысяч километров — восемь тонн коммерческой загрузки! И всего с одной дозаправкой. Это немало.
Лапы тоже сильные, крепкие, чтоб держать выпуклый серебристый живот, не дать ему растечься по бетонке.
Взлетает он легко, после небольшого разбега уверенно набирает высоту и, красиво накренившись, уходит за горизонт. Ах, чёрт, просто хочется рассматривать его! Глаз на нём отдыхает!
Но не будем, конечно, сравнивать тут нашу любимую «чебурашку» с другими самолётами, прошлыми, что сошли уже навсегда с северных авиалиний,— они своё дело сделали и встали, легендарные, на постаменты. И с настоящими тоже, «Антеями», «Геркулесами» и прочими силачами, сравнивать не будем — это другая весовая категория. И по затратам — тоже.
Главное, эта машина — последнее, что досталось Северу от государства, затеявшего на полном ходу поворот на сто восемьдесят курсовых градусов: перевернулись, врезались, распались на куски. Северные окраины наши, покинутые первопроходцами и героями пустынных горизонтов,— кто-то же остался? — отдалились настолько, что Европа, Азия и Америка, недосягаемые раньше, пришли в наши центральные города и вломились в наши квартиры, и связывать их — окраины, я имею в виду,— с миром пришлось опять-таки американцам, лётчикам и тоже героям, поклявшимся возить через океан толпы новоявленных коммерсантов, бизнесменов, из которых каждый второй — функционер с комсомольским стажем.
И за смешные, как сейчас говорят, деньги! Хотя это совсем не смешно.
Представляете: бесплатно и пока хватит сил! То есть просто жизнь на это положить! Нести на крыльях новую удачу сквозь пургу и туманы. А что же! Это благодарное и достойное занятие!
Наши северные люди это понимают. Для них нет в этом ничего необычного, особенного. Неписаный закон прост: захотели — сделали!
Романтики!
Но романтики и те, кто остался жить в полуразрушенных посёлках и других населённых пунктах, настолько редких, рассеянных на гигантских территориях, что их названия можно встретить даже на глобусе! Так территория казалась заселённой. И остались они тоже, между прочим, один на один с пургой, туманами и морозами. И не просто так — хлеб есть, а работать, пользу приносить.
Когда первые серийные «чебурашки» сошли со стапелей, их необходимым образом подвергли лётным испытаниям в «материковых» условиях и отправили эскадрилью в количестве пяти штук на северо-восток Якутии.
Давайте, птички, оперяйтесь! Пришло ваше время!
Настоящие испытания на живучесть и начались с этого трансконтинентального перелёта. Летели с семьями, с имуществом, мебелью и другими народно-хозяйственными грузами. Везли запчасти для самолётов, для своего и местного начальства — свежие овощи и легковые автомобили… До цели долетели четыре. Одна из перегруженных птичек, борясь на взлёте с земным притяжением, не справилась и врезалась в поросшую кондовой тайгой гору…
Склоняю голову и скорблю…
Возможности машины ещё не были точно определены.
Они погибли не зря…
И вот экипажи «чебурашек», состоящие из наших простых северных романтиков, пережили всё-таки трудные времена — отсутствие топлива, зарплаты, нормальных бытовых условий, нехватку денег у государства и у народа.
Предпринимателей-то настоящих не было. А нет заказчика — нет и денег! А если по-простому — внимания, братцы, не хватало! Нам же на самом деле совсем немного нужно от государства.
Но, повторяю, пережили лихие времена.
Наступили другие. Весёлые.
Теперь прилетел, скажем, экипаж в какой-то южный город, приземлился. Командир берёт набитый деньгами портфель и идёт платить: за посадку, за заправку, за стоянку, за воздух, за солнце над головой. Кончился портфель — сиди, отдыхай, пока следующий не подвезут. На эти деньги не одни «Жигули» можно было бы купить, но все эти не купленные автомобили и не построенные коттеджи ушли в ничто, в копилку без дна.
А по месту, по Северу то есть, работы почти не было. Экспедиция «Северный полюс» закончилась, полярные станции ликвидировали, позакрывали; кресла, чтоб под пассажирский вариант «чебурашки» переделать, купить было не на что. Так стояло это чудо советской техники и потихоньку старело. Любой механизм — самолёт ли, корабль, даже велосипед — должен работать. Как только люди оставляют его, он начинает болеть, тосковать, ржаветь и — умирает!
Но — пережили и это. Стали заказчики появляться: туда слетай, сюда слетай, привези то — не знаю что, но привези! Забогател народ! Пилоты-лётчики опять себя людьми почувствовали, накапливая и обобщая лётный опыт. Разворот в плечах и блеск в глазах появились.
Молодёжь потянулась — новые, стало быть, романтики пришли. Пилоты неоперившиеся, бортинженеры, операторы. Последние на морском флоте называются суперкарго, и там, понятно, счёт идёт на тысячи, десятки тысяч тонн, то есть перевести с английского можно как «отвечающий за размещение и перевозку большого количества груза»; а здесь, в авиации,— всего на тысячи килограмм. Но всё равно груз надо разместить правильно, чтоб судно, в данном случае воздушное, не испытывало крена и дифферента. Помните? — «…во избежание нарушения центровки самолёта…» А в новых условиях без таких «отвечающих» вообще не обойтись. Вы это потом поймёте.
А-а, сейчас хотите?
Вот то-то! Сколько самолётов на хвост посадили, когда неуправляемые пассажиры к выходу толпами бежали, лишь бы побыстрей на землю ступить.
Кроме того, груз ещё надо посчитать и сделать, если уж начистоту, контрольное взвешивание, закрепить его правильно, обтянув специальной сеткой. В общем, дело это непростое и очень ответственное, извините за подробности.
Звонит мне как-то перед Новым годом старый друг с берегов великой русской реки Колымы. Слышно, как всегда, плохо, и говорить нужно по очереди, как по рации, иначе вопросы накладываются на ответы,— таковы российские расстояния.
Говорит он мне: придёт на подмосковный аэродром самолёт за продуктами к празднику, не поможешь ли моему знакомому из экипажа собрать посылочку для цинготных родственников, а я, мол, рыбки тебе на строганину пришлю.
Нет вопросов, отвечаю. Даже если и рыбки не пришлёшь. Мне, говорю, всегда интересно с северянами пообщаться, старыми или новыми, и помочь тоже, жизнь у вас, говорю, непростая, да и, если вспомнить, мы с тобой, старина, никогда дружбу на «ты мне — я тебе» не мерили.
Вот так отвечаю, без лишних слов.
Через несколько дней раздаётся звонок, и немного странный, как бы замороженный голос говорит:
— Я Дима звоню от такого-то с берегов Колымы можем ли мы закупиться продуктами на каком-нибудь оптовом рынке я посылку для вас привёз.
Договорились мы, где встретимся, я прицеп к легковушке прицепил и поехал. А прицеп у меня непростой, с усиленными рессорами. Одна ездка, если под жвака-галс набивать, на тонну точно потянет.
Ну, так и сделали, набили и прицеп, и машину.
Первым делом, конечно, водка, коньяк, шампанское, вино: по-северному — «витамины Ю». Немного пива в банках: с него навара никакого, но как изюминка — пойдёт. Конфеты-манфеты. Колбаса деликатесная всякая-разная, окорочка американские в плоских картонных ящиках по пятнадцать килограммов, овощей-фруктов — каждый помидор или апельсин в отдельную бумажку завёрнут. И под конец — мороженого несколько коробок. Оно хоть и лёгкое, но места много занимает. Я про себя подивился, но, для детей, думаю, северных, обделённых, тоже что-нибудь надо, не только же «витамины Ю»!
А Дима этот оказался человеком немногословным, если не сказать — почти немым. А по тому, как Дима следил за моими губами во время разговора, я догадался, что он глуховат, слышит плохо. А если всё вместе собрать, то получится — глухонемой. Ну, мы как-то общаемся, прекрасно друг друга понимаем, в основном знаками и междометиями: «во!», «ага!», «эх!», «на!» и так далее, вплоть до общепринятого «б!..» с множеством оттенков.
Димина речь потому и казалась замороженной — как будто он губами отмороженными говорил,— что сам себя не слышал, и речь была без интонаций, механическая.
Отвезли мы это всё ко мне, рассовали по углам самое ценное, из ящиков со спиртным целый штабель получился, такого количества даже в квартире просто так не спрячешь, колбасу с мороженым — на балкон, и Дима уехал, сказав, что «день вылета назначат позвоню».
Дима, как я сразу же понял, человек ответственный и организованный, через пару дней утром позвонил, попросил нанять «газель» и ехать по такому-то адресу.
У подъезда я застал такую же гору ящиков, что привёз в кузове «газели»: телевизоры, видики, телефоны, центры музыкальные и так далее. Короче, здравствуй, китайская Южная Корея!
Загружаем мы это всё в грузовичок — как раз полная загрузка получилась, тонны под полторы; видите, везде для «суперкарго» работа найдётся! И трогаемся в сторону аэродрома.
Приезжаем — на пятачке, у ворот в небо, полно машин, и легковых, и грузовых. Все газуют, ждут начала погрузки. Мы скромно так в сторонке встали со своей «газелью». И тоже начали ждать с нетерпением.
Неужели, думаю, вся эта автоколонна нацелилась на нашу славную «чебурашку»? Затопчут же! Может, там ещё какие-то самолёты под парáми стоят? Аэродрому же выгодно принимать побольше коммерческих рейсов, живые ж деньги!
Тут подходит ко мне парень такой бритоголовый, внимательно на меня смотрит и говорит:
— Где-то я тебя видел, уж больно лицо у тебя знакомое, братан.
— Так я ж, дорогой ты мой, десять лет на правом берегу Колымы прожил,— отвечаю ему.— А сколько нас там всего было-то, друг! Примелькались лица-то!
— А-а, ну тогда понятно, тогда ладно, земеля!
Заулыбался и отошёл.
Интересно, а если бы нас там, на Севере, больше было, или бы он лицо моё не вспомнил?
Та-ак, думаю, значит, грузовики эти тоже наши, вернее — наоборот, как раз «не наши», а конкурентов. Самолёт-то, понятное дело, не резиновый. Упадёт — мячиком прыгать не будет.
Стемнело. Ждём.
Дима куда-то бегает, собирает информацию. Сколько груза у заказчика, сколько у блатных, сколько пассажиров было и сколько обратно полетит, и все, понятно, с грузом. То есть занимается своей работой, ведь он как раз и есть тот самый «суперкарго», отвечающий за крен, дифферент и полётный вес.
Командир только решение принимает на основе полученных данных.
Лицо у Димы — так, между прочим,— всё больше сереет, и молчать он уже начал как-то обречённо. Мне тоже не по себе сделалось: колбаска, говорите, деликатесная? Окорочка американские? Мороженое?! И в край Вечного Холода?!
Ждём, но уже сидя на иголках. Как перед дракой: быстрей бы уж, что ли, началось! Нервы не выдерживают! Вспомнил я, конечно, сразу, как мы грузили однажды вертолёт, «восьмёрку». Забили её, бедную, под самую крышу, уже непонятно, куда самим садиться, а покойничек Витя Ерофеев ходит кругами вокруг командира и собачьими глазами в лицо ему заглядывает: «Ну ещё ящичек с тушёнкой, ну ещё бочечку с бензином». Командир стоит, спичку жуёт: «Грузи-грузи!» А лететь надо было на острова Новосибирского архипелага, сто километров над морем Лаптевых.
«Грузи-грузи!»
Командир знал, что говорил. Мы долетели и по дороге забрали со Святого Носа ещё и две резиновые лодки по сто пятьдесят кило каждая и двухсотлитровую бочку бензина. Мы долетели. Вернее, нас довёз командир, но когда мы увидели сквозь кисейные облака неясные очертания земли — поняли, что вполне могли от чего-то отказаться и не перегружать «вертушку». Не думаю, что нам повезло, просто командир наш тоже был романтиком и настоящим лётчиком! И ещё он был государевым человеком, простите за пафос. Ведь недра в любой стране принадлежат Государству.
Делай как можешь и как умеешь на благо Ему, но не мешай другим делать больше и лучше!
Да, витал, витал дух северóв над нами и газующей автоколонной, перемешиваясь с выхлопом. Честно говоря, вот за такие моменты я люблю встречать и провожать самолёты полярной авиации… Чувствуешь себя по-прежнему одним из…
Неожиданно люди и грузовики зашевелились, откуда-то вынырнул Дима с осунувшимся лицом, и мы первыми подъехали к воротам. Ай да «суперкарго»!
Солдат с автоматом проверил пропуск, подсвечивая себе фонарём, и выдохнул морозным воздухом:
— Проезжай!
Как-то слишком быстро наша «газель» свернула с центрального проезда в темноту. Лучи фар прыгали вверх-вниз, иногда упираясь в чугунно нависшие небеса. Разбитая деревенская дорога шла по лесу, нас болтало, словно мы ехали по танковому полигону, в заднюю стенку кабины что-то с грохотом стучало. Боюсь, что это были телевизоры.
Цепляясь мостами за гребень, «газель» выползла на опушку к невероятно высокому глухому забору, наклонённому в нашу сторону.
Дима, как всегда, молчал, только тыкал пальцем водителю, куда ехать.
Наконец, в заборе возник неширокий пролом, танковая трасса — или тропа контрабандистов? — змеёй ныряла в него, а вслед за ней нырнули и мы.
И оказались на краю лётного поля. В тридцати метрах от пролома стоял наш пузатый и крылатый «Дед Мороз», перевозчик праздничной закуски.
Дима сразу побежал в самолёт, и через несколько минут щиток под хвостом уехал вверх, аппарель с тихим жужжанием опустилась, в свете плафонов голливудским героем возник невозмутимый «суперкарго» и махнул рукой.
Машину подогнали к аппарели, и мы с водителем стали сгружать на неё ящики с коньяком и водкой.
Тем временем Дима начал лихорадочно вскрывать пол внутри фюзеляжа. Он складывал пайолы гармошкой и ставил их вдоль стенки, к иллюминаторам. Обнажились дырчатые шпангоуты, показались толстые жгуты разноцветных проводов, какие-то релюшки, пускатели, коммутаторы…
Потом Дима схватил первый ящик и опустил его между шпангоутами, потом ещё один и ещё. Он перешагивал через металлические рёбра, высоко поднимая ноги. Ящики вставали точно в размер, и количество их на аппарели быстро убывало.
Чёрт возьми, вот триумф советского самолётостроения!
Мы подавали спиртное конвейером и почти закончили это дело, когда я увидел толстую тётку в норковой шубе и бесформенной мохеровой шапке, в которую обычно подкладывают для формы ещё что-то, вроде старых колготок. На лице у неё было написано изумление, а позади стоял до верху нагруженный «зилок».
Я понял, что это — заказчик.
Который оплачивает рейс.
Который стóит как раз как две малолитражки.
— Э-э…— сказала тётка.— Э!
В свете далёких прожекторов блеснули её золотые зубы.
Вот оно, родное! Северное! Узна-ал, узнал своих по зубам и мохеровому головному убору.
— Ты не знаешь, как его зовут?! — грозным голосом спросила она меня.
— По-моему, Дима,— ответил я, пытаясь выиграть время. Почти все ящики сидели уже по своим местам, как воробушки в гнёздышках.— Это же бортоператор,— резонно добавил я.
— Э-эй! — заревела тётка, подняв вверх руку.— Может, хватит уже, оператор?!
Глухой Дима, не поднимая глаз, стал укладывать пайолы. Видимо, у него тут же обострились какие-то другие чувства, например, шестое, то есть «чую ж…». На аппарели осталось два ящика, которые Дима утащил куда-то в глубь салона.
Первый тайм мы выиграли.
Пока грузчики таскали мешки с мукой и сахаром, мы перекурили в сторонке. Кстати, мешок муки — восемьдесят килограмм, сахара — пятьдесят.
Гружёные машины продолжали подъезжать. Прискакали две «газели», видимо, блатные с бритоголовыми водителями, пришла «термичка» заказчика, вернулся снова загруженный ЗИЛ. Покряхтывая под мешками,— время, время! — грузчики сновали в самолёт и обратно. Один ящик разбился, из него на снег высыпались ананасы с вечнозелёными хохолками. Как северные помидоры.
Все сидели по своим машинам или, как и мы, стояли, засыпаемые снегом, покуривали с мрачными лицами вдоль невероятного забора, который, похоже, выполнял ещё и снегозащитную функцию.
Погрузкой командовала Мохеровая Шапка и зорко следила за контрабандой. Дима размещал груз внутри самолёта и мелькал то тут, то там, но подойти к нему было невозможно, и не было никакой лазейки, чтоб засунуть внутрь что-либо из «нашего».
Вдруг он чёртом выскочил из темноты откуда-то позади нас и прошелестел своим механическим голосом, словно сквозь зубы его шипел сжатый воздух:
— Бери окорочка пошли со мной.
Я взял две коробки под мышки и непринуждённо двинулся к самолёту. Дескать, гуляю я тут, несу авиационный инструмент или тару пустую выношу. Дима взял несколько коробок с мороженым.
Мы зашли на тёмную сторону фюзеляжа, куда не попадал свет прожекторов, и «суперкарго», подёргав среди заклёпок какие-то защёлки, открыл на гладкой металлической поверхности лючок. За ним оказалась довольно объёмная полость, в которую я, оглядываясь по сторонам, засунул две свои коробки, потом сходил ещё за двумя, и так далее. Дима открывал всё новые и новые лючки, куда уложился почти весь морозоустойчивый груз.
Один лючок оказался занятым, и Диме это очень не понравилось, он что-то прошипел и захлопнул его.
Потом мы подошли к гондоле, в которую прячется шасси. Там, среди гидравлических трубок и телескопических амортизаторов, бортоператор уверенным движением выдернул какую-то затычку и стал запихивать туда, в темноту, коробки с мороженым.
Господи, я представил, как Ты будешь стараться помочь экипажу в борьбе с неубирающимся шасси или, наоборот, постараешься выпустить его, и внутри у меня всё похолодело, словно я сам находился в этом лючке на высоте десяти тысяч метров.
— Слушай, Дим, а там ничего… это… не заклинит?
— Иди к машине как дам знак кидайте всё подряд никого не слушайте ничего там не заклинит.
Вот! Не заклинит, и всё. Не может заклинить, потому что — проверено, потому что советское — самое надёжное.
— А сколько всего будет загрузки? Сколько там этих помидоров-то?
Хотя я уже и сам примерно представлял, что вес аппарата приближается к критической массе.
«Суперкарго» долго шевелил во тьме своими отмороженными губами и пальцами, потом ответил:
— Около двенадцати главное взлететь всё будет в порядке.
И я вернулся к машине, а Дима ещё несколько раз уходил к оседающему гиганту с сумками и кульками, как в ночную разведку за линию фронта.
Мохеровой Шапки видно не было — наверное, загрузила своё и уехала оформлять документы. Тут уж «газели» облепили самолёт, как гиены загнанную антилопу, какие-то люди таскали мешки и коробки в салон, уже доверху набитый грузом, обтянутым сеткой. Как ни странно, для всего находилось место!
По толпе провожающих прошёлся лёгкий шепоток: «Экипаж приехал!!!»
Теперь-то, подумал я, всё должно как-то упорядочиться, нельзя же так грузить воздушное судно, у которого впереди пять тысяч километров возбуждённой тропосферы. Как же крен и дифферент, дорогие мои?!
Одна из «газелей», недовольно урча, отползла в сторону, уступив место более сильному противнику.
С экипажем пришло две машины — «газель» и «Волга», обе на прогнутых рессорах. Командир, второй пилот, штурман, радист, бортинженер. И ещё один, которого все называли по имени-отчеству.
Я тоже знал его. Это был так называемый пилот-наставник, двадцать лет бороздивший небо Арктики вдоль и поперёк, снизу вверх и сверху вниз, по диагонали и по окружности. Много-много лётных часов. Буквально на износ, по-северному.
Ас.
Высокий, спокойный, уверенный в себе человек с сединою на висках. Поверх форменного кителя — гражданская поношенная куртка, и на голове барашковая шапка с козырьком, чтоб солнце не слепило.
Тихо и неторопливо, по нескольку раз на дню, в течение недели, пока заказчик собирал по продовольственным базам загрузку, он ходил на местный рынок с клетчатой сумкой на колёсиках и возил.
Что возил?
Да не важно что! Заслужил, и всё!
Кап-кап — привёз.
Привёз — кап-кап.
Таких асов в эскадрилье было несколько человек, и каждый из них имел право раз в месяц куда-нибудь слетать. Поучить, понаставлять молодёжь. Может быть, даже провести какие-то учения, на земле или прямо в полёте. Помочь принять решение в экстремальной ситуации или даже создать её, чтоб потом — помочь.
Экипаж тоже чувствовал себя спокойно, уверенно; молодёжь быстренько закидала свои полторы тонны и пошла готовиться к взлёту. А вот блатные как-то излишне суетились, долго искали укромные уголки, куда бы что сунуть, от глаз спрятать. Они же не специалисты, как «суперкарго». А сразу, вот так, на бегу, этому не научишься.
Возились, короче.
— Коля,— спокойно сказал пилот-наставник,— пойди движки включи. Может, побыстрей дело-то пойдёт.
Коля, второй, пошёл и включил. Принял наставление к действию.
Все, конечно, тут же забегали, кричат что-то друг другу, руками машут, но ничего не слышат — двигатели-то ревут-свистят, ветер ураганный дует из турбин.
Поднялась полярная позёмка.
Отовсюду, из темноты, от машин, согнутые фигуры потащили уже всё подряд, как Дима и говорил. Мы тоже не зеваем, тащим прямо на аппарель. Но ставим немного как бы сбоку, скромно, осторожно. Телевизоры с видиками вообще на снег поставили: мол, не наши, но если что — обратно заберём, до следующего рейса.
А чуть в отдалении, под крылом, стоит такая маленькая сумочка болоньевая, и в ней ящичек. Ящичек стоит, а сумочка вокруг него бьётся, вот-вот улетит, разорвётся в клочки. Но не улетает — ящичек не даёт. Думаю, в нём килограммов двадцать-то было!
Восемь блатных пассажиров сидят на ящиках внутри перед аппарелью и тихо смотрят на остающихся, с жалостью, похоже: вам-то не повезло, вас-то не взяли, вы, значит, остаётесь, а мы уже там, за чертой, почти в небесах.
Откуда-то сверху, с груза, сваливается бортоператор Дима, торжественно подползает к пульту и включает аппарель на подъём.
Жужжание есть, а подъёма нет.
Ещё раз.
Подъёма нет, а жужжание такое, как будто батарейки кончились. У-у-у… И тишина.
Вокруг ревёт, снег летит, все стоят, не знают, что делать.
И тут, перекрывая всю эту свистопляску, раздаётся зычный командный голос пилота-наставника:
— А ну, парни, взялись!!!
И все, кто был, мешая друг другу, ухватились за эту чёртову аппарель, уставленную, как на вокзале, вещами, и дружно воткнули её на место.
Клац!
Дрын-нь. Сорвалась с крючков!
— А ну ещё!!!
Клац!
Дрын-нь…
— А ну!!!
Клац!
Дрын-нь…
— Устали! Положили!
Дима сверху помогал, сидя на этой самой аппарели, делал зверски озабоченное лицо. Когда опускали, быстро убрался.
Пилот-наставник немного подождал — и снова:
— А ну, так тя!!!
Клац!
Повисела немного. Дрын-нь…
Димина голова снова в прорези появилась, и он, глядя куда-то в толпу под хвостом, прошептал кому-то одними губами — всё равно не слышно ничего, но все поняли:
— Топор неси.
— А где он?! — прошелестело снизу.
— В туалете.
Этот кто-то шустро побежал в туалет, и через минуту Дима уже ловил хороший такой тяжёленький плотницкий топор.
Тут же сверху раздалось: бам-м! бам-м!
По стратегическому металлу! По крючку этому, мля! Ненавистному.
У бортоператора лицо было как у Чарли Чаплина, когда он сам с собой из-за занавески дрался. И даже по лицу себя бил. У оператора лицо было даже более осмысленное, чем у Чарли. Ведь бил он наотмашь топором. По маленькому такому крючочку.
Хе-хе, повисло!
Повисело.
Дрын-нь…
Клац! Бам-м! Бам-м! Дрын-нь…
Клац! Бам-м! Бам-м! Дрын-нь…
Музыка, едренть! Сюита «Полёт валькирии»!
— О-пус-кай! — это, конечно же, пилот-наставник.
На то он и наставник, и пилот, чтоб всегда вовремя найти единственно правильное решение!
Аплодисменты.
Наставник сам забрался на проклятую аппарель, внимательно осмотрел щель между нею и корпусом и… и вынул оттуда расплющенную такую болоньевую сумочку. Может быть, ту самую, тут я душой кривить не буду. Но — расплющенную!
Занавес. Триумф пилота-наставника. Понятно, он свой хлеб недаром ест!
Ну, дальше всё просто и обыденно: клац! Повисло. Дима глазами: давай!
Но его уже никто не спрашивал, пилот-наставник всё принял на себя. Полетели в щель сумки, телевизоры, видики, кульки, ящики — в общем, всё, что было разбросано вокруг крылатого «Деда Мороза».
С Новым годом, северяне!
Сверху надвинулся щиток, мелькнула в последний раз счастливая физиономия нашего «суперкарго». Потом — рёв, почти грохот, снежный буран, покачивание крыльев. Скрип дутиков по насту — или скрип напряжённых амортизаторов?..
Через два дня я позвонил другу, на Колыму. Он очень удивился:
— Конечно, прилетел! А что там случилось?
Я что-то промямлил в ответ, слыша в эфире собственный неуверенный голос. Поздравил с Новым годом…
С тех пор, когда я вижу ползущую среди облаков «чебурашку», меня переполняет чувство гордости за наш воздушный флот, за людей, которые, несмотря ни на что, работают в твоём небе, Родина.
Спасибо им.
Но на всякий случай я всё-таки вжимаю в плечи голову, боясь получить на неё, и так теперь нездоровую, тридцать порций мороженого или коробку летящих сверху американских окорочков.