Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2014
«Хр-р-рясь!» — топор смачно вонзился в дверной косяк в нескольких сантиметрах от Зинкиной головы. Медленно-медленно она обернулась.
Жутко осклабясь, на неё надвигался свёкор лучшей подруги. Громадный, в растянутых на коленках тренировочных штанах и майке, прикрывающей невнятную татуировку неоднократно честно отсидевшего человека, с удивительно покатыми, неширокими и мощными, как у борцов, плечами и волосатыми ручищами до колен, он был грозно смешон. Сейчас рванёт эту затасканную майку, заорёт: «Моргалы выколю-ю-ю-у-у-у!», некстати подумалось Зинке, и не то чтобы вся красивая недолгая Зинкина жизнь продефилировала перед её внутренним фиалковым взором, но какие-то моменты последних оглашенных лет замелькали слайдами.
1.
— Алло! Привет! Ну? Как?! Не лучше?
— Откуда возьмётся лучше-то?.. Всё то же, Зин.
— Прости… Слушай, а ты ему книги читаешь?
— А зачем? Нет. Книги его расстраивают и раздражают.
Голос в телефонной трубке заторможенный и усталый.
— Что же ты делаешь, бедолага моя, сидя с ним безвылазно в четырёх стенах? Можно же с ума сойти!
— Зачем с ума?.. Я рассказываю. «Вот мы садимся с тобой в поезд. Вот раскладываем вещи. Вот глядим в окно на перрон. Люди. Спешат. Провожают. Поезд трогает. Сначала так медленно, будто показалось. Но вот уже понятно: едем! Проезжаем цирк — на пригорке стоит. Красивый… Город кончается. Сады. Виноградники. Вон стадо овец. А вот коровы лежат в траве. Жуют себе. Такие большие… Небо. Птица. Птица летит…»
Юля замолкает, будто следит взглядом за долгим полётом этой сказочной последней птицы Славки. Её муж, красавец, жгучий брюнет Вячеслав Даркó, с которым — весёлым дембелем — четыре года назад она познакомилась в поезде, умирает. Умирает в двадцать пять лет. Стрёмно сказать — от рака яичка. Как-то обронил в разговоре с женой, что в казарме неловко и зело больно сел промежностью на ребро койки. Да кто правду знает? Может, отметелили его когда там — бóрзого каратиста и домостроевца… Юльку он ни на шаг от себя не отпускал, в первый же момент их встречи — в том самом купе — всё для себя решив и ничуть не заморачиваясь планами самой девушки. «Держит в золотой клетке!» — смеялась Юлька, рассказывая, как, не позволяя выходить в магазин, снабжает её оборотистый муж всем-всем, от недавно появившихся диковинных крылатых прокладок «ОБИ» до мебельных гарнитуров для кухни, столовой и прихожей. Правда, расставлять их было пока негде — ютилась молодая семья в крохотной комнатёнке родительской квартиры, но зато, упакованное и многоярусно громоздящееся до потолка, всё это хозяйство представляло из себя вполне реальное, осязаемое «семейное благополучие». Иногда Славка Юлю поколачивал. Даже выбил ей коренной зуб в припадке беспочвенной ревности. Зинка тогда оскорбилась за подругу: «Разводись!» — но Юля только загадочно улыбалась, прикрывая веками светящийся счастьем прозрачно-бирюзовый взор. Они и правда были счастливы. Новорождённого сына Слава собрался назвать звучно и мужественно: Тигран. Опешившая Зинка, которой первой об этом торжественно поведали, еле отговорила молодого папашу, нажимая на то, что мальчику когда-нибудь из-за прекрасного имени не дадут прохода не по-детски завистливые одноклассники.
Всё кончилось как-то опереточно быстро. После операции, сделанной, видно, слишком поздно, Славка ещё было тайком бегал по каким-то дремучим бабкам, разминавшим на его шее каменные лимфоузлы и возникающие по всему телу гули, а Юля собирала в ванной неумолимо осыпающиеся мужние чёрные кудри. И вот он слёг. Апельсины, мандарины, бананы — ещё пару лет назад невиданный дефицит,— принесённые друзьями по «бизнесу», лежали на постели. Славка время от времени дотрагивался до их прохладной пупырчатой или гладкой кожи.
— Всё такое вкусное. Раньше не ел. А теперь — не могу…
Сегодня ему приснилось факельное шествие, во главе которого шёл он, Вячеслав Дарко, красивый и удачливый, в генеральском мундире. Он рассказал об этом Юльке, которая почему-то придушенно взвыла.
— Как же ты теперь? Ты ж у меня овца доверчивая,— скрипнул Славка зубами.— Выходи замуж за деньги. Слышь?! Пусть денежный будет… З-зараза! Не нажился я с тобой!
Тоскливо и зло глядит Славка в хорошее лицо Юли, переводит взгляд на дверь, за которой поскуливает трёхлетний Дениска. Сына Слава сюда не пускает. Не может видеть. И — не хочет…
После похорон, выдержанных в лучших народных традициях — с полотенцами-калачами, плакальщицами, щедрой поманой 1 и обильными поминками,— Зинка забрала Юлю к себе. Измученная, исплаканная, Юля вскакивала ночами и держала платяной шкаф: ей чудилось, что землетрясение и стены падают. И тут началась война.
2.
Вишня долго не разгоралась. А разгоревшись, сгорала ужасно скоро. Зинка, неловко орудуя пилой и каким-то подобием томагавка, расчленяла тело дерева, то и дело подкидывая обрубки в огонь. «Вишня, вишенка. Вот и пригодилась! Вот и оправдала меня». Зинка приговорила вишню прошлой ранней весной по бесконечным увещеваниям матери. В конце шестидесятых Зинкины родители таскали из недальнего питомника саженцы к этой новой своей, обживаемой такими же счастливыми новосёлами пятиэтажке, не предполагая, что со временем деревья, вместе с пыльной дорогой и машинами, загородят собой и солнце.
— Она совсем окно заслонила, свет не пробивается — листва густая. И ведь не плодоносит! Я шить не могу. Я слепну. Сруби её, проклятую, Христа ради!
В жизни не сломавшая ветки, всем телом ощущая боль живого создания, будь то кошка, птица, кузнечик или дерево, Зинка долго упиралась, ругалась, хлопала дверью, но, не выдержав слёз и упрёков стремительно стареющей мамы, однажды всё-таки спилила её, бесполезную и безответную. Никогда, наверное, не забудет она этого прощального всхлипа, когда, уже спиленная, секунду ещё постояла вишенка на своём пенёчке, вытянувшись в струнку, будто став на прощание выше, и охнулась оземь. И увидала Зинка, что вишенка вся в набухших бело-зелёных почках. А через день обмерла у окна: лежала внизу мёртвая вишня в белоснежном живом трепетном цвету… «Вот и пригодилась… Вода в казане наконец закипела; может, хватит тебя, чтобы картошка доварилась. А чайник и на угольках дойдёт. Хорошо бы. Не то останемся без чаю. И вообще без кипячёной воды. А сырую нельзя, в Днестре, говорят, трупов тьма…» Прогорит вишенка дотла. Тася и Денис воробушками тихонько сидят на пенёчках, Юля напряжённо вслушивается в странные раскаты за близким холмом, покрытым рышкановским леском 2, где они так любят гулять.
Того, что они раньше любили, становится всё меньше. Пространство сжимается шагреневой кожей. Нет больше страны, в которой родились и которой, убеждённые наследственные «совки», гордились. Нет многих друзей. И далеко не все отбыли в другие миры с вокзалов, груженные последним, самым необходимым скарбом. Многие ушли налегке. И встреч не будет. Площади выкипели яростными воплями «чемодан — вокзал — Россия», республика раскололась, и оторопелый брат пошёл на не менее оглушённого стремительными событиями брата. Верней, конечно, не сам пошёл. Задурили, науськали и погнали. Зинка слыхала от одного важного властного дяди, что ушлые начальнички по обе стороны реки умудряются между собой по-кумовски договариваться. Яростная молотиловка, о коей в Кишинёв до простых смертных доносятся только леденящие кровь слухи, на некоторых участках передовой замирает по приказу сентиментальных комбатантов в часы, когда по телевизору крутят «Богатые тоже плачут».
Расстрелянные выпускные вечера, прибалтийские снайперши на крышах провинциальных тишайших, утопающих в разморённой зелени городков, не похороненные убитые в кудрявых, любовно ухоженных палисадниках, пускаемые подчас в ход в карательных целях пилы-болгарки — всё казалось дурным действием кондового американского триллера-боевика. Никто не хотел умирать. И не собирался. Но кровь лилась настоящая. И настоящая граница разорвала сердце маленькой цветущей Молдовы…
Накануне вечером в телефонной трубке было отчётливо слышно, как стучат у мамы зубы. Зинка дозвонилась до неё со студии, откуда после эфира уходила за полночь.
— Здесь взрывы! — кричала медленно, словно в тягучем кошмаре, мама.— Взрывы, а звука не слышно! Только вспышки! Всё небо, всё небо в та-аких вспы-ышках! Это, наверное, какое-то новое оружие! Зиночка, мне страшно. Не уходи с работы! Сиди на студии!
— Мама, мама, мама, успокойся, это всего только сполохи. Зарницы! Понимаешь?! Это бывает, это гроза такая, без грома и дождя,— уговаривала Зинка, у которой подкашивались от ужаса и беспомощности ноги.
Она всё-таки добралась ночью домой на дежурной машине, на редкость бесшумно и быстро рассекавшей чёрный густой накалённый воздух городских улиц. Крепко-накрепко обнялась на пороге с мамой и Таськой. Ночь прошла. Зинка знала: надо всегда только одну ночь пережить — не сброситься с крыши, не затянуть петельку, не открыть на полную газ — и всё встанет на свои места. Впрочем, «открыть газ» и не получится, хмыкнула про себя она. Никак. Газа-то и нет. Отключила его Россия бывшей братской республике. Звиняйте, граждане! Независимость так независимость. Во дворах закурились костры. Самые рукастые мужички мастерили маленькие печи. Домовитые хозяюшки умудрились на них даже закручивать консервы на зиму. По пятьдесят банок различных наименований. А две неразлучные консерваторские подружки, вдова да разведёнка, с двумя испуганными детками, похожими, как брат и сестра, две пианистки-разведчицы, варят на костре картошку, прислушиваясь к непривычным раскатам далёкого сводного оркестра.
— Зин, ты думаешь, это не гром? — упавшим голосом шелестит Юля.
— Да нет. Думаю, не гром, Юлька,— доламывая последнюю ветку, качает головой подруга и на всякий случай глядит в ясное небо.— Не гром.
— А если нас будут бомбить, я знаю, куда мы спрячемся! — вдруг выдаёт обычно задумчиво молчащая Таська.
— Куда?! — в один голос отзываются потрясённые мамы и Дениска.
— В диван! — радуется хитромудрая Таисья.— Вот только мне игрушечки будет жалко. Игрушечки ведь не поместятся.
Она крепче прижимает к себе облезлого жёлтого плюшевого кота.
— «Мы шли под грохотом нанады, мы смерти смотре-ели в лицо!»3— громко и зло запевает Зинка, и детки вздрагивают от неожиданности.— Юль, знаешь, я так в детстве пела «Барабанщика». Такая у меня была разволшебная «нанада»! То ли радуга вселенская, то ли хор ангелов мщенья. И вот под ними-то: «Вперёд продвигались отряды спартаковцев, смелых бойцов!» Когда меня мама, услышав, отчитала и открыла горькую истину, я очень плакала. Канонада — совсем, совсем другое дело. Куда ей до «нанады»!
3.
Юля и правда замечательно доверчива и добра. Родом она из российской глубинки, из славного города с нелепым названием на «Ч», при произношении которого Зинка каждый раз вздрагивала и отгоняла назойливое «И в воздух чепчики бросали». В Кишинёв Юленька попала не случайно, а, можно сказать, по указке судьбы. Именно её перст, видимо, приняв вид Юлиного крепкого пальчика пианистки, опустился в некую точку европейской части большущей карты Советского Союза, расстеленной в гостиной Калерии Валериановны — любимой учительницы по специальности. Юля только что закончила музучилище, поступать дома казалось пошлым и неинтересным. Хотелось романтики, не терпелось испытать себя — на самостоятельность, на прочность, на взрослость, на профессионализм,— благо страна огромная, а молодым, как известно, везде у нас дорога. Отмечая получение диплома, наставница Юли предложила доверить дальнейшее решение провидению. Вот они и уселись на эту карту, загнувшуюся на плинтус в районе Курил, покрытую лесами, горами и равнинами, таящую полезные ископаемые и трудовые ресурсы одной шестой части земной суши. «Кишинёв?! — вскинула бокал с «Советским шампанским» Калерия.— За-ме-чательно! Молдавия! Виноград, лэутары, красные поляны, └Табор уходит в небо“! Ты будешь там обязательно счастлива, Юлия! У нас бескрайняя прекрасная страна! И везде — братья!»
Юлька обладала потрясающим свойством жалеть людей. Она одинаково ласково и внимательно выслушивала и разведённого массовика-затейника, и пьяную бомжиху, и замороченную мать многошумного татского семейства, и чванливого националюгу-журналиста, и разочарованного профессора-музыковеда, и вкрадчивого рецидивиста-свёкра. Люди для неё не делились ни по национальным, ни по социальным, ни вообще по каким бы то ни было признакам. Последнюю комбинашку при необходимости могла отдать Юлька соседкам по комнате в консерваторской общаге. А уж накормить голодного, подать милостыню… Мошенники безошибочно чуяли её бесхитростность и дважды снимали с неё золото, подаренное родными. Да что там снимали! Сама отдавала Юленька мамины серёжки и колечки, поведясь на очередную мгновенную беспроигрышную лотерею или конкурс. «Прелестная дамочка, снимите и держите свои сокровища в кулаке. Сейчас посмóтрите, как их станет вдвое больше! Кто не рискует, тот не пьёт шампанское! Вы обязательно выиграете!»… «Ну как же так, Юля?! — кипела Зинка! — Ну ты же взрослый человек! Как ты могла?!» Юлька хлопала бирюзовыми глазами и убеждённо говорила: «Зин. Он там совсем без ног был. Совсем! В инвалидной коляске. Лотерея. Это не он виноват. Там девчонка какая-то. Знаешь, прям вырвала у меня золото из кулака! Больно так схватила. И побежала… Он так возмущался. Звал милицию. Даже плакал. Предлагал мне свою коляску продать. Чтобы возместить. Афганец!» Зинка всплёскивала руками, таращилась на безумную подружку и прижимала к щеке её широкое горячее лицо.
Один-единственный недостаток видела Зина в драгоценной подружке. Юля не умела быть одна. Любая-любая — косая-ушлая-необразованная — особь мужского пола могла претендовать на её сердце и руку, оказавшись рядом. Юля от мужского внимания млела и совсем теряла голову. До замужества Зинка то и дело оттаскивала её от «прынцев», начинавших бессовестно пользоваться Юлиной добротой. Юля готовила, стирала-обихаживала свежих кавалеров, перенимала словечки, привычки, увлечения и даже жесты и манеру говорить тех из них, с кем встречалась подолгу. «Душечка!» — презрительно бросила как-то их общая знакомая. Юлька не обиделась. Она не поняла. Читала мало, что тоже огорчало Зинку безмерно. Теперь же, когда не стало Славки, Юля, с энтузиазмом вкалывавшая на трёх работах, была поглощена идеей фикс — найти для сы́ночки достойного отчима. Кандидат не заставил себя ждать. Правда, на Зинкин взгляд, чем иметь такое рядом, лучше пойти на четвёртую работу и вообще забыть, что ты женщина. Ардей 4 был краснолицым, кривоногим кряжистым шофёром с вечно сальными волосами, спадавшими на узкий лоб. Он обычно шумно и долго ел, расставив гранитные колени коротких ног, практически не разговаривал, но легко поднимал Юльку за талию и переставлял по комнате, как статуэтку. Аутичное лицо его при этом приобретало совершенно блаженное выражение. Раз он притащил четыре кэгэ задохнувшихся «ножек Буша», другой — партию бракованных колготок. По постперестроечной отчаянной нищете и то, и другое было Юлией виртуозно использовано в хозяйстве. Шофёрские подвиги настолько впечатлили Юленьку, что она решилась доверить мужчине маленького Дениску на время срочно нарисовавшейся десятидневной командировки в Киев.
Но тут Зина решительно заявила:
— Только через мой труп! И не думай. Ты не оставишь Дениску с этим перцем. Совсем сбрендила! Хочешь потерять сына?
— О-о-о-ой, что же делать, Зиночка?! Мне очень-очень-очень нужно ехать. Ты же знаешь, я этого повышения квалификации пять лет ждала! Это же верная прибавка к зарплате! Как же быть?
— А так. У меня поживёт,— неожиданно для себя самой выпалила Зина.
— Ты забыла. Ты в доме не хозяйка,— шепнула Юля, зная неуживчивый нрав доброй Зинкиной мамы, и виновато опустила белёсые ресницы.
Но всё устроилось самым лучшим образом. Зинкина мама с грустным пониманием отнеслась к проблеме, заведующая детсадом поразительно быстро разрешила временно водить мальчика в Тасину группу, раскладушка для Дениса поместилась в Зинкиной светёлке, почти не перекрыв выхода, и Юля уехала с лёгким сердцем. С неожиданным удовольствием Зина вечерами возилась с детьми, читала свою старую любимую книжку волшебных сказок, по утрам с речёвками-прибаутками поднимала, весело подгоняла, вела, держа в обеих руках по хрупкой детской доверчивой лапке.
На третий вечер Зина обнаружила Дениса, безутешно рыдающего в судорожно обнятую подушку. «Приехали. Тоска по матери. Вот где мне, комару, и смерть пришла!» Зинка кинулась утешать малыша:
— Что? Что, Денисонька?! Кто обидел моего мальчика? Убью гада!
Тася, всё явнее ревновавшая мать к пацанёнку, сейчас неуклюже гладила его по голове.
— Я бо-о-ольше не пойду-у-у в сво-ой са-а-а-ад. Не-не пойду-у-у-у. Я б-буду ходить с Та-а-асей, в Тасин са-ад. У неё до-о-о-обрые… там до-о-обрые тё-о-о-оти.
И Зинка, среди слёз и сбивчивых, задыхающихся слов, врубилась, что в роскошном садике, куда с перепугу «некоренная» Юля отдала сына «сызмальства учить государственный язык и прививать любовь к народным традициям и обычаям родной страны», малыша за каждую провинность образцово-показательно наказывали, выставляя перед остальными детьми. И стоял он, без трусиков, часами — под иконами и кружевами крахмальных полотенец с фантазией обустроенной под каса маре 5 группы.
4.
Зинка чувствовала: ничем хорошим Юлино житьё в мужнем доме кончиться не могло. Крокодилы не приручаются. И благодушное чириканье подруги со свёкром, и готовки-постирушки ему ничего не меняют и не гарантируют. Однажды плотину прорвёт, и весь Юлькин мирок полетит в тартарары. Её свекровь с пятью младшими детьми накануне развала Союза получила долгожданную четырёхкомнатную квартиру в новом доме на окраине города и, перекрестившись, от благоверного умотала. Старшего сына свёкор побаивался и при нём бузил редко. Правда — феерически! С битьём стёкол и морд собутыльникам и соседям, диким ором на трёх языках, включая «феню», приездами милиции, отсидками по пятнадцать суток. Выходил чёрный и страшный, до крайности обозлённый; для Юли был му́кой путь в десять шагов через его проходную комнату до двери в коридор. Когда же Славки не стало, Юлька с Денисом остались один на один со Старым, как все его называли в семье,— с никогда не работавшим, жестоким и хитрым, ещё совсем не старым мужиком.
В тот вечер к нему зашёл Жора, один из прежних приятелей Славы. Он давно положил на Юльку глаз, почему и был однажды, не без сопротивления, из дома выставлен. Теперь же лакомая добыча осталась без пригляда. Жора вытащил из-за пазухи бутылку фирменной водки:
— Помянем Славку, отец,— и плотоядно уставился на Юлю, проходившую через комнату свёкра к себе, где её ждала Зина.
— А что? И помянем,— Старый приподнялся с панцирной кровати, на которой мог лежать, не вставая, сутками, от запоя до запоя, уставившись в потолок.— Киса, а ну стой, давай-ка на стол сообрази!..
— Зиночка, пойдём посидим с ними, Старый зовёт,— Юлька, прикрыв за собой дверь, заметно дрожала.
— Вот ещё! Зачем ты ему потакаешь?! Не хватало ещё с ним водку распивать!
— Зин, ну только для вида присядем, пригубим, а потом сбежим. К тебе пойдём. Мы же собирались. Нас Тася ждёт. Только чтобы его не злить.
Прозрачные перепуганные Юлькины глаза были готовы скатиться на пол крупными бирюзовыми каплями. Зинка и не предполагала, как, на самом деле, подруга боится Старого.
— Ну хорошо. Давай.
И вначале вроде бы всё было чинно-мирно. Может, обойдётся, подумала Зинка. Вот сейчас будет удобный момент подняться и пойти «перекурить». А там они с Дениской и Юлей растворятся в летних сумерках. Чем этот вариант был лучше предложения изначально не садиться за стол, Зинка сообразить не могла. А Старый тем временем, помня Жоркину давнюю страсть, всё его подначивал, подмигивал, полешки подкладывал, всё к Юле подталкивал, так добродушно, по-отечески, почти обаятельно. Что уж, мол, там. Славку не вернёшь. Дело молодое. Глянь, какая краля! Вдовьи слёзы рожу-то не испортили! Глядишь, родственничками станем! Разогретый расположением Старого и выпитой водкой, Жора вдруг потянулся к Юле, чтобы приобнять, и тут же Старый молниеносным движением всадил ему в шею щербатую вилку. Зинка, кажется, даже услышала треск разрываемых тканей. Парень взвыл, зажал вилку у основания раны и, не проронив ни слова, ломанулся из комнаты. За окном мелькнуло его перекошенное лицо. Жорик нёсся к вендиспансеру, который лилово громоздился через дорогу. Сообразил женишок, что может найти там быструю медицинскую помощь. Было видно, как трясётся в такт его движениям перпендикулярно шее торчащая вилка.
Дальнейшее завертелось с невероятной быстротой. Старый вскочил, опрокинул табурет и, страшно выругавшись, развернулся к окаменевшей Юле; Зинка, сдёрнув её за руку с места и сильно оттолкнув в коридор, метнулась за Денисом; в руках Старого, непонятно откуда взявшийся, оказался новый инструмент…
…Жутко осклабясь, Старый надвигался на Зинку. Прижав к животу голову сына, выскочившего из соседней комнаты, Юлька глядела на топор, только что воткнувшийся в косяк и ещё, кажется, красиво звенящий возле уха побледневшей подруги. Маленький Денис вдруг рванулся из материных рук и ввинтился в пространство между «тётей Зиной» и Старым, упершись в необъятный живот «почётного зэка» тоненькими ручонками:
— Не надо! Дед! Не надо!!! Не бей её!
Крика было достаточно, чтобы вывести Зинку из оцепенения. Она сгребла Дениса и заорала Юле:
— Беги!!! Беги на двор!
Дверь, благодаря скоропостижному исходу Жоры, оказалась не заперта.
…Они брели втроём по улице старого города. Из десяти фонарей путь освещал только один чудак, не пожелавший быть разбитым. Ветер швырял под ноги обрывки газет, драные целлофановые разноцветные кульки, пустые яркие пакеты недавно заполонивших прилавки чипсов и прочей ядовитой импортной дряни. Ощущалась близость базара, далеко раскидавшего свои стрекала. Денис крепко держал мать и её подругу за руки. Чувствуя, что дорогие ему женщины никак не могут прийти в себя, он понял, что сию секунду нужно что-то с этим делать, любыми способами спасать, и на всю улицу завёл с выражением недавно выученного «Мойдодыра».
— Уеду я, Зин,— почти неслышно проговорила Юля.— Ну сколько можно биться? Ты видишь, ничего не выходит. У меня в России родители всё-таки. Брат. Что я здесь делаю?
— Да. Да. Конечно. Уезжай! Скорее! Россия поднимется, поднимется. И ты. Ты же там — коренная, своя, ты там нужна, ты классный музыкант, ты не боишься работы. Представь, у тебя сын будет расти, ничего не боясь! — горячо подхватила Зинка, развернувшись к подруге всем корпусом, видимо, потрясённая внезапным обретением такого простого и очевидного выхода. Но из жарких распахнутых её глаз вдруг — без предупреждения — хлынули слёзы.— А мы… А я… Здесь. Здесь моя родина.
Юлька рывком прижала Зинку к груди:
— Нет. Нет. Забудь! Я не уеду. Не уеду. Пока не буду знать, что у тебя всё хорошо, что ты не одна. Что за тебя есть кому заступиться. Не уеду. Не плачь только, сестра моя, сестричка, Зиночка! Дениска, ну давай расскажи тёте Зине: «Вдру-у-уг из маминой из спальни, кривоногий и хромо-ой…»
И они втроём громко захохотали посреди ночной столицы одной совершенно не зависимой от них страны.
1. Помана — одежда, предметы домашнего обихода,
раздаваемые на похоронах на память об усопшем.
2. Рышкановский лесок — зелёный массив в городском районе
Рышкановка.
3. «Мы шли под грохот канонады» — первая строчка немецкой
революционной песни «Маленький барабанщик» в переводе М. Светлова. Часто
исполнялась пионерскими хорами в 60–70-х годах прошлого века.
4. Ардей (перец.— молд.) — фамилия.
5. Каса маре — заветная, лучшая, гостевая комната в доме молдаванина.