Олеся Николаева. Герой.— Москва: «Время», 2013
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2014
Одна из ключевых особенностей нормального ценителя заключается в том, что его суждение всегда отталкивается от продукта, а не от бренда. Это касается чего угодно, и не в последнюю очередь — поэзии. Так, меня до поры совершенно не трогали стихи Олеси Николаевой, и её весьма широкая известность ничего в этой ситуации не меняла. Но однажды я прочёл «Восьмилетнюю Соню», и это стихотворение, что называется, достало до сердца. Тогда и возникло имя. И потребовало к себе определённого отношения.
Одиннадцатая по счёту книга стихов Олеси Николаевой — «Герой» — даёт вполне достаточно материала для подобного осмысления.
Конечно, с первых же страниц ясно, что перед нами — весьма квалифицированный автор. Об этом говорят и владение техникой стихосложения, и разнообразие отделки материала. Информация о том, что О. Николаева — лауреат многочисленных премий (в том числе — «Поэт») и профессор Литературного института, лишь подкрепляет это впечатление.
И с тех же первых страниц отчётливо виден и строго заданный вектор духовных и творческих усилий автора. Вынужден заметить: слишком строгий. То, что она делает, должно называться «православной поэзией», что уже само по себе — повод для серьёзных опасений.
Понятно, что ни в православии, ни в поэзии — отдельно взятых — нет и не может быть ничего дурного. Проблемы неизбежны, когда эти понятия сливаются. Как только поэт становится под чьи-нибудь, пусть самые лазоревые, знамёна, то теряет своё главное свойство — быть первооткрывателем, охотником за новыми, неожиданными — в первую очередь для него самого — смыслами. С ним случается самое плохое, что может быть с поэтом,— он становится предсказуемым. Там, где поэт выходит в космос, поэт «специализированный» («православный», «пролетарский», «гламурный»…) — в коридор.
«Христианская просвещённость, представления об эстетической убедительности православия и церковной жизни в значительной мере определили своеобразие стиля зрелой Николаевой» (В. Славецкий). Определили. В значительной мере. И не было бы в этом ничего страшного, если бы поэзия как генератор смыслов не превращалась бы всего-навсего в один из способов их оформления. Тогда стихотворение становится не происшествием, не чудом, а всего-навсего хорошей работой.
Все признаки этого отчётливо видны в книжке «Герой».
Первое же её стихотворение, которое и дало название книге, призывает: «Так будь же героем сам!» Потому что только «герой спасётся, корабль же уйдёт на дно». Фраза — ключевая, позиция в ней — предельно жёсткая. Это в советской песне «когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». То есть всё, может быть, ещё обойдётся. А здесь, во-первых, не обойдётся, и поэтому, во-вторых, даже приказывать не надо. Ты или с нами, и лучше добровольно, или — сам понимаешь… Выбора нет. Поэтому герой, в идеале,— это каждый читатель.
Легко догадаться, что герой, конечно, и сам автор: «кто насыщен небом, трагический и блаженный, тот и есть герой!»
И, разумеется, Главный Герой книги — это Бог. Там всё — «о Тебе, Тобою, Тебя, с Тобой…». В «Мастере и Маргарите» Воланд язвительно замечает: «…что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Здесь ситуация зеркально схожа — здесь «кроме Бога, ничего нет».
Иногда, как в стихотворении «Майор», до Него ещё нужно дорасти. Тогда отец предлагает обормоту-сыну пойти в армию, где его «вкрутую сварят» и ещё много чего сделают не очень приятного — перечислению посвящена основная часть довольно большого стихотворения. И всё только для того, чтобы прийти к очевидному (не для молодого шалопая, он пока лишь герой стихотворения, но не герой) пониманию, что «Бог тебя └крышевал“».
Иногда, как в «Жизнеописании», о Нём и не упоминается, но Его незримое присутствие — стержень повествования. Бывший губернатор, у которого «прикоплено, прикопано под корягой, прикуплено» (понятно как), хочет под занавес сделать ещё одно приобретение. Но это не индульгенция и даже не шанс на другую — правильную — жизнь (как, например, в рассказе В. Шукшина «Билетик на второй сеанс»). Он хочет, чтобы достойную судьбу ему слепил «из того, что было» в автобиографической книжке наёмный полусказочник. Тогда экс-губернатор будет тем, кем хочет,— главным героем. Ведь книжная жизнь станет общеизвестной, а значит, и настоящей… Но ничего не выйдет: «Пожар! Пожар!» — так, наверно, закончится эта книга и — первым снегом». А всё потому, что Главный Герой уже есть, и богатство его не «под корягой».
(То же самое понимает в другом стихотворении и хозяин яхты, мнящий себя, конечно, и властителем жизни:
Нет-нет да чует он подспудно
чутьём раба и нюхом вора,
Кто подлинный Хозяин судна,
Властитель вод и Царь Босфора.)
Но так или иначе, Бог в книге «Герой» «присутствует» тотально — «всей Своей страшной Кровью и Пречистым Телом». Всевышний нависает над читателем столь образцово-показательно, что вся наша повседневная реальность, подаваемая очень ярко и энергично, играет, тем не менее, подчёркнуто прикладную, второстепенную роль — служит иллюстрацией к идее. К идее, которая, как правило, известна из других источников (та, например, что Бог — везде) и часто вполне может быть подана гораздо проще, динамичнее.
Так, например, я нашёл в книге (хотя и не ставил себе такой задачи) как минимум два стихотворения, содержащие строки, иногда целые строфы, без которых вполне можно, а значит, и нужно обойтись. Почему нужно? Потому что в идеальном стихотворении, как в любой совершенной конструкции, нет лишних деталей. Один из обязательных признаков стопроцентного шедевра — из него как раз нельзя вынуть ни строфы, ни строки, конструкция сыпется. Любое стихотворение — башня: чем она прямее, тем выше и видней аудитории. Так что если можно сокращать — надо сокращать. Любитель поэзии — высшая читательская квалификация. Это, по сути, соавтор, и всегда надо оставлять ему возможность проявить себя. Достаточно дать яркий, точный штрих — он сам допишет картину, уже почти свою. За счёт чего, в том числе, стихотворение становится ближе, родней.
Что касается обсуждаемой книжки, то из семи строф того же стихотворения «Герой» легко, на мой взгляд, удаляются вторая и третья. К тому описанию ситуации, которое уже есть в первой и четвёртой (дальше идёт развитие сюжета), они ничего принципиально нового не добавляют.
В качестве вступления в стихотворении «Тело и душа» выступают ни много ни мало десять вопросительных предложений: «Разве мучает себя лес? Терзает ли себя сад?..» и т. д. Но если первые шесть убрать, произведение ничуть не пострадает — напротив, станет лучше. Почему? «Потому что,— подсказывает автор,— надо тоньше, надо строже, затаив дыханье, чище надо, легче».
В книге же вообще слишком заметны многословие, избыточная цветистость. Автор почти всякий раз не выговаривает смысл, а будто заговаривает, уговаривает его. Уговаривает явиться. Но снова выходит к одному и тому же. Захватывающе убедительно (этого не отнять) рассказывает, как Волга впадает в Каспийское море. И несложно понять почему. Человек «с идеей во взгляде» (выражение Достоевского), он присягнул и теперь всё знает. Тогда действительно опасно раскрываться: вдруг вылезет то, что противоречит заявленной позиции? Тогда не надо искать: пространство творческого манёвра сводится к тому, чтобы как можно ярче похвалить то, что твоей «идеологией» приветствуется, и как можно неожиданнее, острее заклеймить то, что ею порицается. Так «спецпоэт» становится просто «переводчиком на поэтический» уже готовых форм.
Неотъемлемой частью философии такого стихотворца, как правило, являются и твёрдые моральные установки. И опять вопрос не в том, хорошо ли таковые иметь. Да только всякий раз, когда автор говорит о тех, кто им не соответствует, и пытается создать увлекательное moralité (фр.; представление в средневековом западноевропейском театре, в котором действующими лицами выступали добродетели и пороки, боровшиеся за душу человека) с характерным названием («Соблазн», «Порок», «Чревоугодник»…), получается не стихотворение, а всего лишь профессионально сделанная рифмованная проповедь.
Конечно, стихи любого поэта можно рассматривать как один большой разговор с Богом. Но это справедливо, когда с Ним говорит поэт — не прихожанка, не жена священника и даже не профессор Литинститута. При всём уважении к этой команде, они всегда будут отталкиваться от канонического, известного, и только поэт способен опираться на то, чего (ещё) нет. Потому, собственно, интересен. В противном случае получается как во всех приведённых здесь стихотворениях: смыслы, выведенные в них, тривиальны не только для каждого верующего, но и для всякого пытливого индивидуума, принимающего существование Создателя ещё только в качестве философского допущения.
В итоге, прочтя книгу «Герой», читатель и не сомневается, что мог бы встретиться с большим поэтом. Который так и остался за (прекрасными) давно известными истинами и (глубокими) не им открытыми смыслами. И лишь когда он снова заговорит сам за себя, без оглядки, напрямую, можно будет надеяться на чудо, подобное тому, что случилось в «Восьмилетней Соне».
Потому что поэзия шире всего на свете. В том числе — любой конкретной религии.