Опубликовано в журнале День и ночь, номер 6, 2014
Голос
И день-то был тогда пригожий. Настоящий такой, уже апрельский, знаете. А небо — чистое-чистое! Ну, где-то вдалеке, как бы в закоулках, облачка полосками тянутся, а так — голубизна! Хоть ныряй. Да, и ещё — ветерок. Уже вроде как и тёплый, но как бы и не до конца: подует посильнее — поёжишься. Да…
И вот, значит, сидел я на облезлой скамейке в нашем заплёванном скверике, подставлял солнышку небритую физиономию, радовался. И даже гипсовые пионеры среди кустов — не напрягали. Только они-то, безносые, здесь и торчали со своими раскуроченными горнами. Понедельник тогда был — сами понимаете. Разговоров чужих не слышно, машины где-то далеко, и я, помню, развалился так вальяжно, руки раскинул, глаза закрыл, первый ультрафиолет выхватываю. Возле ног пакет; в пакете парочка пивка абаканского холодненького. Трогал я бутылочки ногой, слушал их звон, улыбался.
И только я собрался за первой в пакет нырнуть, тут-то и затрезвонил мобильник. И так некстати эта музыка пришлась! Звонить-то никто не должен был в это время. Если мужик-заказчик, то мы с корешком вчера весь кафель отработали. Линия в линию, всё по чесноку. Да и отпустил он нас без претензий, рассчитался, как обещал. Светка? Но в этот раз я ей всё до копеечки отдал. Пацану на шмотки, шоколадки-мармеладки всякие. Так что звонка я, прямо скажем, не ждал и мобилу доставать не торопился. Вынул, глянул — номера нет. Не высветился. На табло — пусто! Чуднó. Ну, думаю, ладно, не хочешь называться — не надо, хозяин — барин. Но постанова такая мне не понравилась. И я так развязно, что ли:
— Алё.
А там молчат. И молчат как-то по-особому. И сразу въезжаешь, что там не прикалываются и всё не просто так. Я, по правде говоря, напрягся, но не так чтобы сильно, и уже посерьёзней в трубу:
— Да, слушаю. Кто это?
А мне в ответ негромко:
— Я.
И знаете, у меня от этого «Я» всё внутри как перевернулось. Словно куда рухнул. Вот раз — и полыхнуло откуда-то сверху и вмиг опалило всего. Думаю: может, так умирают?
А голос не понять чей, но знакомый-знакомый.
Короче, сижу я на лавке ошарашенный с трубой в руке. Во рту сухо, язык тяжёлый, а почему — не знаю. Вроде ничего такого, а спёкся я моментально, хотя и разговора-то ещё и не было. Ну ладно, разжал губы — и так уже робко:
— А кто это?
А мне в ответ снова:
— Я.
И назвал меня по имени.
Такое не забудешь. Я вот сейчас рассказываю, а меня опять колотит. Да, голос! Он как будто не из мобилы шёл — будто внутри меня говорил. Но когда он моё имя произносил, что-то вспомнилось мне, давнее-давнее. Ну, знаете… как в детстве. Помню: батя рыбалить рано ушёл, до зари ещё, на клёв утренний, а я позже встал. Накинул штормовочку свою и поплёлся на наше место, речка-то — рукой подать. И вот иду спросонья по лесу, ёжусь, тропинку высматриваю. Туман. И свежо так по-утреннему. Птицы заливаются — звонко-звонко, и речка где-то шумит, ласково, по-домашнему. Я по мокрой траве в дедовых резиновых сапогах — ширк-ширк, хлеб в руке белый. А туманище густой-густой, и где-то впереди берег, и где-то там отец. Я так потихоньку, чтобы рыбу не спугнуть:
— Папка-а…
А он в ответ чуть слышно:
— Санька, сюда…
Вот и этот голос… будто отцовский. Как тогда из тумана под говорок речной. Меня даже как обожгло: не батя ли? Да осадил себя тут же: папку я год как схоронил.
А внутри что-то не отпускает. И опять детство вспомнилось. Как мама меня будила. Проснёшься, а глаз не открываешь. Лежишь, в одеяло укутанный, слушаешь, как она у печки с кастрюлями возится, ждёшь. Она, конечно, знает, что я уже не сплю,— и таким голосом, которым одни матери и говорят:
— Ну-ка подымайся, лежебока.
И мне это «лежебока» так нравилось. Такое оно какое-то тёплое, и смешное, и доброе. А ещё солнышко по глазам зажмуренным, и запах печки нашей маленькой, и… И всё это за какие-то секунды, мгновения. А потом из памяти посыпалось, как вещи из кладовки. Всё подряд: и доброе, и не очень, и за что стыд до сих пор по ночам гложет,— вся житуха моя никчёмная. Вся пролетела перед глазами — птица с крылом перебитым. Эх, променял я золотые тихие утра на первые батины сигареты, из пачки стянутые, да на первые копейки из кошелька бабушкиного. А потом пошло-поехало: «Агдам» из горлышка в кустах, девки в лопухах, враньё — как варенье мазал. Руки откуда надо растут, да голова не к тому месту пришита. Жизнь — как балалайка ненастроенная: бренчит громко — толку мало. В общем, ни кола, ни двора, ни жены, ни бабы, проскакал по верхушкам, земли не видел.
А потом я как очнулся. Сижу с мобильником в руке на изрезанной лавке, под ногами шелуха от семечек. Ветерок волосы треплет, и в глазах непривычно мокро. А в телефоне — тихо. И тут меня как прорвало, кричу в трубу среди сквера:
— Кто это? Кто?
Ответь! Ну же!
Да кто это, Господи?!
Кто это?
Господи!
Молчал телефон, качались ветки, и небо было синее-синее.
Из жизни сидящих на подоконнике
Я живу на пятом этаже. Моя квартира чем-то напоминает раковину моллюска: без излишеств, но со всеми удобствами. Аккуратно прибранная комната с окном на улицу, крохотная гладкая кухня, небольшой коридор.
Мои дни — обычные будни человека. В них я существую. Мои вечера — комфортное одиночество моллюска. В них я живу.
Почти каждый вечер после телефонного разговора с мамой я выключаю свет, сажусь на подоконник, обхватываю ноги руками и… смотрю.
Сейчас идёт дождь. Свет фонарей отражается в подёргивающихся лужах. Небо заволокла холодная и вязкая темень. Капли без устали секут жёлтые электрические круги и пластик автобусной остановки под моим окном. Дождь выстукивает что-то меланхоличное, и в эту монотонность органично вливается шум одиноких машин. Уже поздно, и на улице почти никого.
Я собираюсь покинуть место наблюдения, как откуда-то сбоку появляются двое — парень и девушка. Парень, в пиджаке, джинсах, с сумкой через плечо, спешит к остановке, перемахивая через лужи. Девушка, в лёгком светлом платье, обхватив руками плечи, тянется за ним. Я вижу её мокрые, скрученные в завитушки волосы, жалкую чёлку, закрывающую лоб.
Парень прячется под прозрачным куполом. Следом подходит девушка, садится на узкую скамейку. Друг с другом не говорят. Неужели незнакомы? Непохоже. Он стоит, отвернувшись в темноту соседней улицы. Она неподвижно сидит, глядя прямо перед собой. В конце концов, он выходит под дождь и начинает «голосовать» (я успеваю заметить короткие взгляды в её сторону). Останавливается забрызганная иномарка с шашечками. Парень ныряет на переднее сиденье и что-то кричит ей из машины. Вопрос? Прощание? Она не реагирует. Хлопает дверь, машина срывается с места, окатывая тротуар мутной волной.
Я в замешательстве: такой странный, нерадостный финал…
Девушка какое-то время сидит, опустив голову и обхватив плечи. Потом ставит ноги на скамейку, натягивает край платья на колени и обвивает их руками. Волосы растеклись по плечам, и плечи, как мне кажется, чуть подрагивают. От холода? От плача? Или это воображение?
Я решаю действовать: надо взять зонт, какой-нибудь свитер, вызвать ей такси…
Набрасываю куртку, прыгаю в сандалии, захлопываю дверь. Как же медленно ползёт лифт! Тусклый свет подъездной лампочки, скрип двери. Мокрые морды автомобилей вдоль чёрных окон. Капли выстукивают что-то несуразное по натянутой ткани зонта. Холодно… Огибаю угол дома… чахлые кусты сирени. Впереди маячит прозрачный купол остановки. Ещё немного, и девушка будет спасена! Стоп!!! А как это вообще будет выглядеть со стороны? За кого она меня примет? И что я скажу ей: «Извините, я подсматривал за вами из окна»? Вопросы, как капли по зонту, стучат в моей голове…
Вздрагиваю. Я всё так же сижу на своём подоконнике, обхватив ноги. Да уж!..
…Есть другой вариант. Можно просто открыть окно и крикнуть: мол, не пугайтесь, сейчас спущусь, помогу. Она поймёт. Ей нужна помощь. Всего лишь открыть окно, набрать воздуха в лёгкие и крикнуть — совсем не трудно для сидящего на подоконнике человека…
Дождь не затихает ни на секунду. Капли стучат по жестянке карниза. Лужи дёргаются и пузырятся. Из темноты квартиры-раковины одинокого моллюска наблюдаю жизнь за окном: редкие машины, качающиеся провода, одиноко бредущая фигурка в светлом платье, удаляющаяся из поля зрения.
Я сижу на подоконнике.
Он должен прийти в четыре
Он должен прийти в четыре. Вчерашний звонок вмиг переворошил всё. Словно ветер весело шаркнул по сухой листве. Пыль поднялась и тут же развеялась четырьмя буквами на экране телефона.
Он был немногословен. Просто сказал, что завтра заскочит. Но от этих коротких фраз в комнате будто посвежело, за окном потеплело, городского снега стало меньше, а февральского солнца — больше. Настолько больше, что этот снег начал наконец-то таять. И тогда я захотела в этом убедиться. Так я решилась.
Почему? Наверно, всё оттого, что он сказал — заскочит. Это прыгучее, смешливое слово вдруг закипело во мне ключевой водой с такой силой, что я отшвырнула плед и ухватилась за спинку дивана. Мамы дома не было, бабушка закрылась у себя перед телевизором, а тело упрямо тянулось за рукой. Так я села.
Боль остро-остро заскребла коготками. Но слово уже безостановочно бурлило тремя весёлыми пузырьками — гласными. Оно будто жило во мне само по себе! Так я поняла: мне необходимо увидеть жизнь — настоящую, не умолкающую ни на секунду. Дойти до окна. Там — за стёклами — она. Играет и кипит. Чтó ей сырой городской ветер или обезображенный снег? О, как же неистово она бьётся в окно!
Я всё-таки поднялась, хотя ноги этого совсем не желали. Как будто слово наполнило только верхнюю половину тела, а нижняя осталась в немоте. Но всё-таки через спинку дивана, край письменного стола, дверцу шкафа я добралась до стены.
Какие глупые картинки на обоях! Как я раньше этого не замечала? Так, куда дальше? А ведь он говорил немного. Сотовая связь и всё такое. Но он обещал. А где будем общаться? На кухне? В комнате? Полчаса? Час? Больше?! Стоп. Прекрати мечтать, дура! Тебе же хуже будет. Я должна отучиться мечтать? Но почему?! Стоп! Стоп, я сказала! Хватит! Сейчас я просто должна опереться двумя руками о стену и идти боком, переставляя негнущиеся ноги.
Я двигалась, выдавливая из себя шаги. Вперёд? Назад? Теперь всё относительно. Теперь у меня всё — относительно, и всё — медленно. В этой комнате жизнь замедляется. Она не скачет. Она плавно останавливает ход. Как и время. Настанет момент — стрелки совпадут и застынут в вечной немоте. Хотя он говорит, что это не так, время плавно вольётся в вечность, а вечность — это безостановочное движение. Вперёд? Назад? Он говорит, что всё определяет наш свободный выбор. У него он есть. А у меня? Почему-то, когда гляжу на комнату, заклеенную тусклыми обоями, заставленную громоздкими, угловатыми вещами, приходят мысли цвета поздней осени — точь-в-точь как на моих рисунках.
Я прошла больше половины пути. Столик у дивана, заваленный таблетками и шприцами, остался позади. Со всем тем, что поддерживает жизнь, но почему-то напоминает о… чём-то другом. Не хочу произносить это острое серое слово.
Да, знала бы о моих подвигах мама! Однажды я ходила к окну самостоятельно. Не дошла. На моё счастье, мама тогда вернулась быстро.
Когда я обогнула книжную полку, у меня закружилась голова. Как в прошлый раз. Стена куда-то медленно поехала. Я помнила: нужно быть ближе к стене и крепко-крепко держаться за неё руками. Как альпинисты, когда идут над пропастью. Он рассказывал мне про горы и сам бывал в них не раз. Я тоже альпинист! Ха! Только они карабкаются вверх, а я двигаюсь куда-то в сторону. Они всё подальше да повыше — от суеты, а я — прямо к ней, в самую гущу. Мне так необходим хотя бы глоток чужой жизни!
До окна всего метр — это пять моих шажков. Пять движений косного тела до чужого, шумного мира. Пять шагов по скальному карнизу. Начали.
Раз. Очередная иллюзия?
Два. Может быть.
Три. Несмотря ни на что, я продолжаю.
Четыре. Зачем?
Пять. Не знаю.
Но когда он придёт, мамы не будет. Нужно его встретить, проводить на кухню, напоить чаем. И мы будем разговаривать! Целых полчаса! А может, больше? А может, время замедлит ход и вольётся в вечность? Ту, что движется вперёд. И я буду нужна! На целую вечность! Целую вечность без столика с лекарствами и мазями! Будет жизнь. Настоящая. Как эта!
Вчера я дошла до окна. А сегодня всё это выглядит глупым и нелепым.
Я стояла, держась за оконную ручку. Смотрела. Слушала. Сначала улыбалась. Потом стали неметь руки, по ногам побежала дрожь. Мелкая. Гнусная. А потом — мерзкое чувство беспомощности, страха и отчаянья. И уже не до чужой жизни — надо спасать свою.
Я искала пути к отступлению, но их не было! Тело застыло в судороге. Тело сдавалось. Я висела над пропастью и чувствовала, как предательски разжимаются пальцы. Я уже была готова закричать, когда в замке зашевелился ключ. Мама!
Она, конечно, меня отругала. Но я знаю, что потом она тихо плакала в своей комнате. Укрытая пледом, без дрожи, я ей сказала, что завтра придёт он.
Скоро четыре. Я сижу в коридоре на пуфике, в руке телефонная трубка, но я жду звонка в домофон. Я открою сама. Мамы нет, и я слышу, как скрипят половицы под неспешными шагами бабушки. На кухне всё приготовлено: две чайные пары, печенье в вазе, конфеты на блюдце, тёплые пирожки под салфеткой, заварник укутан полотенцем; два стула — рядом. До его прихода остаётся совсем немного — всего несколько минут. Я вижу в зеркале своё отражение, часть прихожей, часы на стене и две тоненькие стрелки на серебристом циферблате — одна застыла, другая пока движется. А вдруг он не придёт? Нет, не верю! Сегодня я настроена жить. Жить — и точка! Жить столько, сколько будет длиться наша встреча. Знать бы только, сколько это по времени. А впрочем, зачем? Сколько бы ни было, я буду каждую минуту проживать, впитывать в себя, как раскалённый песок влагу. Ведь если ты кому-то нужен, пусть даже на короткое время, пусть даже на «заскочить», значит, есть смысл жить. Но хватит умничать, ещё немного — и в тишину коридора ворвётся трель звонка…
Я сижу перед входной дверью с телефонной трубкой в руке. Жду… Он должен прийти в четыре… Должен… прийти…