Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2014
Лестница
Мёртвый сумрак лестничных
пролётов,
глухота обшарпанной стены,
дряхлый запах тлена и болота,
кровь во рту, и губы сведены!
Серые истёртые ступени,
старческие шаткие шаги,—
все твои собратья и враги,
все они — кладбищенские тени!
Всё кричит об умерших, о них,—
штукатурка, старые перила…
Память душит, память бьёт под дых,
что ни шаг, то под ногой могила!
Нож блеснул в рогожинской руке —
выстрел отозвался вдалеке.
Ни души, ни плоти не жалея,
голод опрокидывает нас,
и хоронит в ледяных аллеях,
и вздымает в небо трубный глас!
Страшно! Ледяные мостовые
окропила мёртвая вода,
рваной паутиной провода
падают на ветви неживые,
облаков снятóе молоко
мутно, словно будущее время,
и уже становится легко
жизни ускользающее бремя —
прожито, закрыто, сочтено,
и в глазах бездонно и темно.
Площадь помертвела, словно плаха,
замерли тяжёлые мосты,
и зимы больничная рубаха
забелила красные «Кресты»,
выше окон языками иней,
как следы от ледяной свечи,—
проходи скорей да промолчи,
растворись на параллелях линий!
Сетка улиц — поминальный лист,
небо в клетку — паутина горя…
Как он ослепителен, как чист —
город в горностаевом уборе,
от начал времён и навсегда
созданный для Страшного суда…
Крутицкое подворье
Над изразцами муравлёными
осенних облаков сукно,
дождём заплакано окно,
аллея заалела клёнами;
от Новоспасских куполов
течёт вечерний отсвет золота,
и ветер щёки красит холодом,
прозрачен и суров.
По граням кирпича фигурного
следы дождей и голубей,
цвета всё глуше и грубей,
щербины резче и фактурнее;
кругом крапива да лопух,
кругом казармы и развалины —
здесь чувствуешь эпоху Сталина,
не выветрился дух!
Конечно, зрение художника
очистит ржавые кресты,
листвой укутает кусты,
рассеет лапки подорожников
и, перешагивая грань
кирпично-красного величия,
найдёт нарядные наличники
и за стеклом герань.
Москва — как думочка уютная!
Тебя не зная, любит он —
его палитры тёплый тон
невинно свеж, как воздух утренний,
и ты, придуманная, вдруг —
реальна, зрима, осязаема,
твой тихий мир, в любви рождаемый,—
как старый добрый друг.
Вот так мечтается под теремом
из муравлёных изразцов,
но след истории свинцов
на нашем городе потерянном,
и живописи больше нет,
и памяти добавить нечего…
Есть только тёмный холод вечера
и в сердце тихий свет.
* * *
Радуйся — любовь твоя
угадана…
Осень осыпается и дышит
облаками пепельного ладана
на деревья, купола и крыши;
радуйся — становятся всё тише
утолённой боли родники,
в наступившем полумраке слыша
всплески набегающей реки.
Отдохни — челны твои причалены
полночью, что одарить готова
всеми незабвенными печалями,
исстари родными с полуслова;
отзовись и вслушивайся снова,
как зовёт шуршаньем камыша
тихого и бледного покрова
осени усталая душа.
Скоро небо над тобою склонится,
звёздными цветами засыпая,
и уйдёт последняя бессонница,
отрешённо по воде ступая;
и надежда, нищенка слепая,
в ясной безутешности мольбы
прикорнёт, неслышно засыпая
на холодной паперти судьбы.
Настанет время
Настанет время уходить,
прощаться и прощать,
бесшумно перерезав нить,
без голоса кричать,
вдохнуть клубящийся мороз,
и выйти в тёмный путь,
и строчки набежавших слёз
без жалости смахнуть.
Настанет время зачеркнуть
пустые словеса,
почувствовать земную суть,
услышать голоса
её вскрывающихся рек,
проснувшихся дерев
и повторить прошедший век,
огнём его сгорев.
Настанет время наизусть
произнести псалом,
узнав, что ты, Святая Русь,
далече за холмом,
а впереди собачий лай
и муторная тьма,
а там — что хочешь выбирай:
кабак, петля, тюрьма…
И будет время умирать
за всё, что возлюбил,—
и выстрелит в затылок тать,
и упадёшь без сил,
и примут безымянный прах
скрещения дорог
в лесах, полях и на горах,
где тишина и Бог.
Хлеб
Мы выпекаем хлеб на речке Гытгывеем
чукотскою весной, июньским ясным днём,
и оживает печь палящим суховеем,
тем самым, из глубин, негаснущим огнём.
И с нами — млечный снег под карамельным настом,
и белая, как мел, пшеничная мука,
и дружный треск полен, и уголь чёрно-красный,
и стланиковый дым летит под облака.
Здесь голоден простор и все металлы ржавы,
здесь непосилен труд и сны, как смерть, белы,
здесь множества могил на рубеже державы
неведомы, как пыль на кончике иглы…
Но здесь на грани дня и полночи багровой,
где снежная печаль спускается в Эреб,
превозмогают боль, выковывают слово,
прощают все долги и выпекают хлеб.
Как молоды глаза, а память вся в сединах…
Но, словно белый хлеб из тёмного огня,
и горесть, и любовь родятся воедино,
души моей излом шлифуя и граня.