Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2014
* * *
Возлюбленный мастер, прости, я
ни в чём не уверен.
Ну разве что жизнь — это истинное приключенье:
вечерняя дымка, листва, силуэты берёз…
Я многое отдал за то, чтобы выйти на берег,—
воспитывал плоть, погружался в глубины учений;
ты будешь смеяться, но мне неизвестен вопрос
с ответом простым, однозначным… Хотя, безусловно,
всё в мире разумно — и кровь, и природа, и то, что
история века под властью картонных вождей
свершается в серых домах, как-то мутно и подло…
Порядок подобных вещей изменить невозможно,
однако бывает разумней, а значит — важней
встать против теченья. Потом посочувствуют: жалко,
мол, кто-то забылся и не подоспел к перекличке,
войдя в поворот, не сумел удержаться в седле…
Вот только — что лучше: на кассе купить зажигалку,
а может, сгодятся обычные серные спички?
Я должен устроить спектакль, чтоб стало светлей,
по пьесе, в которой нет хора и мало ролей.
Возлюбленный мастер, не знаю, какое лекарство
принять от бессмыслицы, если, конечно, не поздно,—
вчерашняя правда раскопок и войн не нова:
среди перекошенных линий стоит государство,
у ближних и дальних народов в извилинах мозга
его корневая система. К тому же слова,
что некогда были тобою даны как награда,
губами политиков, буквами ржавых законов
навек обескровлены, их не спасёт карантин.
Работать над речью и дикцией больше не надо —
голодный паук ночью выел нутро насекомых,
оставив болтаться пустых оболочек хитин.
Отныне лишь действие вскроет и цели, и смыслы.
Да, тщетны попытки руками порвать паутину
(там нити из стали), и вряд ли поможет нож, но
теперь, когда ткани протёрлись и справки прокисли,
ты мне посоветуй: какого в канистру бензина
залить, чтобы мероприятье удачно прошло?
Хотя понимаю: во что-либо верить — смешно.
Возлюбленный мастер, мне жизнь подарила такое,
что стыдно подолгу страдать, просто здесь в самом
деле —
коль хочешь найти, будь готов что-то и потерять.
Я видел, как плиты столетья не знали покоя,
как волны тепла омывают планету в апреле,
как рвутся сосуды. И я научился дышать
то влагой лесов, то химической пылью заводов.
И видно уже всё отчётливее и вернее:
из тайн непочатых осталась одна — это смерть.
Ведь то, что сейчас отражается в стёклах и водах,
однажды, увы, непременно одеревенеет,
а мёртвому дереву всё-таки лучше — сгореть.
Так стоит ли ждать тишины у огромного зала?
Волокна учений сплетаются в сладкую паклю…
Никто не сумел структурировать воду в вино.
Готов реквизит. Время определиться с финалом,
двух корреспондентов позвать на премьеру спектакля,
где три элемента да соединятся в одно.
Хотя я с тобою согласен, им всем всё равно…
* * *
Всякий раз, прикасаясь к
поэзии,
я должен непременно почувствовать небо,
погрузиться в его безразмерность,
в эту непредставимую даль.
И появляются: дымка тумана,
дождь, или хлопья январского снега,
или танец сентябрьских листьев,
опускающихся на асфальт.
Вслед за этим приходят… Впрочем, это неважно:
в самом деле, что толку, заботясь
о благородстве созвучий, давать имена,
за пустяками искать тайный знак?
Всё, что мы имеем в действительности,—
это несколько чистых гипотез;
можно, конечно, назвать их истинами,
но это едва ли так…
И только пространство, полное
неведомого покоя,
начинённое зонтиками укропа,
логикой нейлоновых струн, огнём
новогодней взрывчатки, порою
открывает нам нечто иное,
то, о чём невозможно вспомнить,
можно лишь потеряться в нём.
Оно пропитает тебя до корней —
так в лечебнице едким раствором
бесцветных лекарств обрабатывают
повреждённую ткань,— а потом
отпустит назад — на тот же асфальт,
снова: в клетки, в извилины, в поры,
в любовную геометрию, в стёкла и пластик,
в трёхмерный нечаянный дом
ты принесёшь с собой то, что можно познать,
шлифануть, придать форму, отметить,
если есть определённые способности —
конвертировать в капитал.
Но секретарь уже ставит подобную
резолюцию на документе,
и капля прозрачного клея превращается
в молочно-мутный кристалл.
Прошедшее в настоящем — самая распространённая
временная форма. Поскольку
нет смысла вступать в пререканья с судьёй,
видишь: это чужая игра,
где законы стоят на страже понятий,
а небо с его чёрной солью
сегодня тебе открывает иное —
и вовсе не то, что вчера.
И опять — всё по-новой. К этому приключению
подготовиться загодя нереально,
что бы там ни говорили ребята не сайтах
с названьями «Третий глаз» или «Путь к себе».
Резервуар памяти заполнен настолько,
что сама его поверхность зеркально
отражает даже нетленные мысли
о просветлении или судьбе.
Так могу ли я сказать тебе нечто такое,
на что непременно следует обратить вниманье,
когда ценность любого высказыванья сегодня
в том, как быстро его можно забыть?
От нашего диалога останется на рассвете
в лучшем случае — знак препинанья,
что, в конце концов, тоже не так уж и мало;
впрочем, может быть… Может быть,
будет лучше, когда не останется
ничего: ни портвейна, ни хлеба.
Ибо все бородатые предсказанья — это
граффити на водосточной трубе.
Нам известно, по ком звонит колокол,
посылая вибрации в небо,
которое мне открывает иное —
и вовсе не то, что тебе.
* * *
Быстрый гол — штука очень опасная,
хоть порой после точного паса он
чистый, как оцифрованный звук.
Только зрители окрика строгого
не поймут, и опять, перепробовав
всё, что можно, ты выяснишь вдруг,
что тропы до воскресной обители
нет — бессмысленны путеводители,
несмотря на цветную печать.
В досках — червь, на железе — окалина,
как-то всё бестолково, неправильно…
Поневоле устанешь гадать:
то ли ты потерял накануне путь,
то ль в плацкартном вагоне кому-нибудь
не тому проиграл в дурака.
То ли ляпнул чего-нибудь лишнего,
и запретное слово, как вишенка,
прорастает, да так, что пока
не найти мне вторую Америку,
не пойти по воде как по берегу
к проповеднику или к врачу.
То, что я создавал, тут же рушилось,
точно девочка-ведьма подслушала
мои мысли и молвила: «Чур!»
Крась томатные губки, красавица,
всё по-твоему здесь получается:
коль прокатит, так не пронесёт.
Как зерно недозрелого колоса:
ни харизмы, ни слуха, ни голоса,
две-три строчки — и, в общем-то, всё.
Впрочем, нет: есть ещё неоткрытые
двери, синий пакет, стёкла битые,
волны снега и старый трамвай.
Пощади меня, память, пожалуйста,
на судьбу-бедолагу не жалуйся,
битых карт в рукаве не скрывай.
…Что есть имя? Фальшивка бумажная.
Нет в нём правды, а всё-таки каждая
буква верит, надеется, ждёт.
Да слова где-то рядышком крутятся:
перебор, перекрёсток, распутица,
ворон, выговор, вор, поворот…
Но зачем под ковром пляски пламени,
голоса мертвецов в книгах каменных?
Для чего это марево снов?
Лес с его чародействами мудрыми,
а за ними в нечаянной утренней
синеве Тадж-Махал облаков?
А над ним стольный град без фундамента:
капители, колонны, орнаменты,—
Рим и Питер — лишь тени его.
Но пока под ногами Евразия,
есть вопрос: может, это фантазия,
за которой — увы — ничего?