Захар Прилепин. Обитель.— Москва: АСТ. Редакция Елены Шубиной. 2014.
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2014
Строго говоря, «Обитель» Захара Прилепина и не роман вовсе, а разросшаяся до титанических размеров повесть. Один главный герой, одна сюжетная линия, неукоснительное следование хронологии. День за днём, час за часом на протяжении лета и осени 1929 года мы наблюдаем за Артёмом Горяиновым в Соловецкой тюрьме, куда он угодил за убийство собственного отца. Молодой узник заводит роман с любовницей начальника лагеря Фёдора Эйхманиса1 Галиной, многократно подвергается смертельной опасности, пытается вместе со своей возлюбленной бежать и, наконец, уже за пределами повествования, гибнет.
Тему романа, разумеется, следует признать заведомо невыигрышной. Сложно писать о лагере, имея многочисленных предшественников, которые к тому же изучили её изнутри, а не извне, и заплатили за своё знание годами неволи. Прежние книги Прилепина несли на себе отпечаток личных переживаний, собственной судьбы: чеченский опыт воплощён в «Патологиях», национал-большевистский — в «Саньке», и даже мрачная фантасмагория «Чёрная обезьяна» с её размытым сновидным миром прожита автором от начала до конца.
«Обитель» — шаг в сторону с магистрального пути, которым Прилепин движется со своей первой книги. Шаг осознанный и, конечно же, рискованный, ибо исторический роман — в той или иной мере всегда фальсификат, пусть даже и искусно сработанный.
Вот что писатель говорил ещё до выхода «Обители»:
«Прочитанные подряд все (или все основные) вещи любого сочинителя позволяют увидеть не только текст, но и — путь. Или несколько расходящихся путей. Или путь в тупик, что не менее любопытно и познавательно.
Получилось, что все мои тексты так или иначе перекликаются друг с другом. Что из повести в повесть бродят одни и те же призраки и гуляют общие сквозняки. И если в одном тексте кричат и зовут на помощь — в другом можно услышать если не ответ, то хотя бы эхо».
С чем же перекликается новый роман? Есть ли литературные сёстры, скажем,
у главного женского персонажа Галины Кучеренко? При желании можно попытаться
доказать, что Аглая из «Восьмёрки» имеет отдалённое,
но несомненное сходство с соловецкой чекисткой.
С помощью различных ухищрений можно протянуть нити к другим действующим
лицам, другим книгам. Но вот что бесспорно и неожиданно: Артём Горяинов до странности похож на героя ещё одного прилепинского объёмного труда — биографической книги о
Судите сами: Леонова и Горяинова объединяют происхождение (из купцов), место жительства (Зарядье), любовь к театру, проявившаяся с самого раннего детства, к тому же они почти ровесники (Леонов родился в 1899-м, Горяинов, по-видимому, тремя годами позже).
Прилепин разрушает штампы, заостряя внимание на фактах, быть может, и известных, но всё же остававшихся в тени. На Соловках отбывали наказание не одни священники и политические — декларирует он и делает своего Артёма обычным уголовником. «Самая странная тюрьма в мире» не есть порождение мрачного большевистского режима, ибо она создана ещё в шестнадцатом веке. Советские Соловки — это не ад кромешный, заключённые могли получать образование, ходить в театр, покупать спиртное, наконец. «Потом будут говорить, что здесь был ад. А здесь была жизнь». Но тут же сам себя опровергает бесовскими сценами в приспособленной под штрафной изолятор церкви, навеянными не иначе как «Вием». И это самые выразительные, беспощадные и яркие страницы книги.
Критики любят ловить Прилепина на разного рода несуразностях — языковых, сюжетных и прочих. К сожалению, они бывают правы. Вот, наугад, не самые, мягко говоря, удачные выражения, за которые ответственность в равной мере несут и автор, и редактор: «над головой у него толпой кружились чайки», «в комнате был плохо прибранный бардак», «мясные говяжьи консервы». И это, конечно, снижает впечатление от книги.
Артём Горяинов «со времён НЭПа не видел ничего подобного», но ведь НЭП-то продолжается, конец двадцатых на дворе. Во время неудачного бегства с Соловков «снег затевался всё сильнее, и видимость была метров на тридцать, не больше», и тут же герой берёт бинокль и всматривается вдаль. Фёдор Эйхманис в своей речи использует слово «новояз», которое войдёт в языковой обиход лишь через шесть десятилетий — в девяностые годы двадцатого века — из перевода романа Джорджа Оруэлла «1984», выполненного Виктором Голышевым.
Вообще, стилизация языка заключённых и охранников, этих взаимозаменяемых жертв и палачей, получилась не слишком убедительной. Вот, к примеру, как говорит о том, за какие прегрешения попадают на Соловки, один из ключевых персонажей владычка Иоанн: «У одного — злохулительные слова, у другого — воровские бредни, у третьего — иная великоважная ошибка». Эти ветхие архаизмы, несомненно, позаимствованы Прилепиным из указов восемнадцатого века об отправке в монастырь. Даже не из них самих, пожалуй, а из довольно любопытной, хотя и чрезмерно заидеологизированной книги Георгия Фруменкова «Узники Соловецкого монастыря» (1965). Оттуда же, по-видимому, перекочевали в роман истории о жутком быте узников дореволюционных Соловков, которые рассказывает Артёму Галина.
Любви между ними нет, чувство, испытываемое Артёмом, оказывается иллюзией, эрзацем, порождённым нечеловеческой, звериной тоской молодого мужчины по женскому телу. Галину же, как она сама признаётся в дневнике, бросило в объятия Артёма желание отомстить неверному Эйхманису. Так что не любовь — лишь похоть и мщение.
Несмотря на пронизанность христианскими мотивами, «Обитель» повествует отнюдь не об обретении веры. Перед нами не богоискательство, а отстранённое богосозерцательство. Острое осознание незримого присутствия Бога, растворения во всём божественного начала при полном его неприятии и нераскаянии. Образ Бога соотносится у Артёма с образом убитого отца, и он говорит самому себе: «Бог отец. А я отца убил. Нет мне теперь никакого Бога. Только я, сын. Сам себе Святой Дух». И далее: «Бог есть, но он не нуждается в нашей вере. Он как воздух. Разве воздуху нужно, чтоб мы в него верили?»
Какая уж тут вера, какое смирение?! Артёма едва не забивают до смерти в штрафном изоляторе свои же товарищи по несчастью, после того как ложкой он изуродовал фреску с изображением святого. «…Нераскаянный!..— вскрикивал Зиновий.— Гниёшь заживо… Злосмрадие в тебе — душа гниёт!.. Маловер, и вор, и плут, и охальник — выплюну тебя… ни рыба ни мясо — выплюну!»
«Обитель» — самая большая книга Прилепина, но это автоматически не делает её самой крупной, как того хотелось бы. В попытке художественного осмысления событий без малого вековой давности он отходит от образа злободневного «пацанского писателя», дюжего бритоголового молодца в камуфляже и берцах. К афоризмам «Человек создан для счастья, как птица для полёта» и «Человек — это звучит гордо!» Прилепин добавляет ещё один, собственной выделки. «Человек тёмен и страшен, но мир человечен и тёпел»,— так завершается книга, и слова эти, доносящиеся эхом из прежних текстов, максимально приближают автора к русской литературной традиции со свойственной ей гуманистической доминантой.
1. Под этим именем в романе выведен начальник Соловецкого лагеря особого назначения Фёдор Эйхманс (1897–1938).