Опубликовано в журнале День и ночь, номер 5, 2014
Вы сегодня танцуете, мэм?
Я весь день работал и вот устал
превращать целлофан в джем,
управлять мирами, растить кристалл.
Вы сегодня танцуете, мэм?
Возвращал долги и писал роман,
замещал больного царя,
чистил клетку, полную обезьян
(нет, нет, лишь образно говоря!).
Придаю себе удалой вид,
чтоб ни дать ни взять — Полифем,
но с глубоким голосом, как Лу Рид.
Вы сегодня танцуете, мэм?
Почтальон носит сумку, как кенгуру.
Капитан курит сизый дым.
Не за тем я приехал в твою дыру,
чтобы Вам танцевать с другим.
Не за тем летел, не за тем плутал,
не за тем я полз, не за тем,
чтобы там почтальон или капитан.
Вы сегодня танцуете, мэм?
Вот прекрасная дикая дева стоит
посреди озорных подруг
и, как лист осиновый, тихо дрожит,
вынося миллион мук.
Выходи из угла, из норы выходи,
оближи на губах крем,
чтобы пальцы к пальцам и грудь к груди.
Вы сегодня танцуете, мэм?
И, как самый последний из могикан,
в бездну падает жёлтый лист.
А на нас с эстрады глядит музыкант —
предположим, саксофонист —
остранённо, но нежно, как наш Творец.
Но причём жёлтый лист? Но зачем?
Он летит открывать потайной ларец.
Вы сегодня танцуете, мэм?
Сказки Андерсена. Современным поэтам
Однем словом, принял гостя по-хорошему.
П. Бажов
однем словом, примут гостя
по-хорошему
сказки Андерсена держим под рукою
покажи принцесса нам свою горошину
и заправь нам бак на ойле на лукойе
исказители мерцатели кислители
раздразнители бродительной
собаки —
мы гадаем, до чего мы приблизители
и кого мы окликатели во мраке
свет струится всем, но каждому — по-своему
снег ложится под звенящий санный полоз
по-хорошему принцесса ты напой ему —
потерявши хвост, он ищет голос
Моё личное рождество
с днём рождения мой друг мой
отец мой судья
это ты меня водишь в разведку
в сияющее бытие из небытия
и садишься петь песни на ветку
зимой — снегирём, а весной — соловьём
а когда хоронил я папу
это ты шептал мне что смерть — подъём
как в самолёт по трапу
это ты был снегом ветром солнцем травой
когда рождались мои Анна и Даниил
и это ты тогда говорил со мной
когда я с тобой не говорил
но сейчас ты младенец и ты сопишь
сладко в своей колыбели
и это единственный миг когда ты не видишь малыш
как я преклонил колени
Никто
Гомер был слеп, Бетховен глух,
синематограф нем.
А как зовётся мой недуг?
Никтоизватьникем.
С утра приходит мой Никто,
и он со мной весь день.
На нём ни шляпы, ни пальто,
и он ни свет, ни тень.
Никто мне в зеркало глядит,
Никто ночей не спит.
«Скажите, доктор, где болит?
И чем грозит, и что сулит
хронический никтит?»
И доктор чешет в бороде
томографом своим
и говорит: «В Караганде
и даже в Золотой Орде
ни в мёртвой, ни в живой воде
никтит неизлечим.
Такой вы, батенька, больной,
такой вы, божежмой.
Иди ты, батенька, домой
и тщетно руки мой».
Уйду и под Карагандой,
под солнцем и луной,
полью себя живой водой
и мёртвою водой,
и там, под солнцем и луной,
как нижнее бельё,
на мне останется со мной
никтожество моё.
У зайцев капитан — Мазай,
у прочих тварей — Ной,
а ты себя творить дерзай
под солнцем и луной,
и, как Венера из воды,
Иона из кита,
ты выйдешь из Караганды —
никтожнее никта.
Когда к тебе приходит волк,
стреляющий с двух рук,
глазами — зырк, зубами — щёлк,
никто тебе не друг.
«Ты сер, а я, приятель, сед.
И мне никто не враг.
Ты видишь цель, я вижу свет,
а звать его — никак».
Гомер был слеп, Бетховен глух,
Адам был бос и наг.
Я свет, стреляющий с двух рук.
А звать меня никак.
«Как будто упекли в тюрьму,
но что тюрьма мне та —
никто никтою никому
в никту из-под никта!»
Арлекин в военное время
Арлекин возвращается в комнату на чердаке.
Ему одинаково жалко гвельфов и гибеллинов.
Он засыпает мгновенно, растянувшись на тюфяке,—
ни рубахи в заплатах, ни панталон не скинув.
И снится ему, что он слуга двух господ:
слева дал втык Император, а справа — Папа.
И кровь из носа капает в реку По,
сладкая и забористая, как граппа.
В сладкой крови тонут слуги и господа,
конные рыцари, прочие христиане.
Кровь заливает зáмки, нивы и города:
здесь — в Ломбардии, здесь — в Афгане,
здесь — на Майдане.
Арлекин просыпается. В полусне ещё ищет любви
двух или трёх прекрасных венецианок.
Но Папа и Цезарь хотят утопить в крови
его самого и любимых. Он сам — подранок.
Арлекин просыпается.
Шасть к окну — и не узнаёт родного Бергамо.
На улицах снайперы. Штукатурка с потолка осыпается.
Богородице, спаси меня, Мамо!