Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2014
Осень в Царском селе
Кончилось лето с щедрой его халявой,
в небе кардиограммы прощальных стай.
Скоро мороз прихватит рукой костлявой
эти скупые болотистые места.
Жухлый листок сосновой иглой приколот
к бледной поганке — так, видимо, им и гнить.
Время бесснежья сулит гололёд и голод,
в стылой земле угасает грибницы нить.
В дёснах аллей пунктиры скамеек белых,
редких, как зубы, изъеденные цингой.
Дама в лиловом кормит линялых белок
воспоминаний слипшеюся нугой.
Тихо мерцает прошлое в крошках мелких
сладких страданий, счастья и табака…
Жизнь на ладони подносит пугливой белке
в старческой гречке худенькая рука.
Но грызунов не насытить духовной пищей,
мелкой зверушке сущность не превозмочь.
белка с повадкой обиженной злобной нищей
остро кусает руку и скачет прочь.
* * *
Прилепился, как жвачка к чужому столу,
безнадёжно зажёванный жизни сюжет.
Ты боишься смотреть в эту жуткую мглу,
где скрипят жерновами «ещё» и «уже».
Он пугает тебя, этот чёрный разлом,
этот скрежет ночной тектонических плит…
Спи, уткнувшись в ладони, за липким столом,
что вином, точно кровью венозной, залит.
Спит в мешочке усохшего сердца червяк.
Он один тут, пожалуй, взаправду живой.
Хлопья пепла взметает нездешний сквозняк
и вихрится над бедной твоей головой.
Первомай-2014
Сиреневый туман, кругом трава по пояс.
Эх, наша степь да степь, колючки да бурьян.
В заброшенном депо качнулся бронепоезд,
и музыкант рванул заждавшийся баян.
Над родиною дым и гарь до горизонта,
над тамбуром горит багровая звезда.
Так пой же, инвалид бессмысленного фронта,
безвременный герой сизифова труда.
О, как ты запоёшь, моя страна родная,
под заржавелый лязг запасного пути!
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает.
Ещё один звонок — и паровоз летит…
* * *
Куда податься? догорели избы
и рукописей жухлые листы.
Неистребимый призрак шовинизма
разводит заржавелые мосты.
Всё думали что пишем, что камлаем.
Бог отвернулся, он от нас устал.
Неистовый рысак под Николаем
литым копытом роет пьедестал.
Вдыхает запад терпкий дух массандры,
и бродит кровь, что виноградный сок.
Но фыркает битюг под Александром,
и облако уходит на восток.
Вползает морок в колыбель коллизий.
Наш бедный всадник не убил змеи.
Опять брести каналом бледной лизе
и вглядываться в бездну полыньи.
Смотри — сквозь тектонические плиты
сочась, бурлит болотная вода.
Мы поневоле все космополиты.
Теперь — куда?
Тридцать третий трамвай
Забывай, забывай, ностальгию возьми в укорот:
тридцать третий трамвай отправлялся от Нарвских ворот —
шёл по Газа к Обводному. Я выхожу за мостом.
Закопчённые стены, кирпичный обшарпанный дом.
Там, в убогом подвале, ютился наш клуб ДОСААФ,
где мы преподавали собачникам клубный устав.
Особняк через улицу — бывший советский Райком.
Мы обедать в столовую к ним пробирались тайком:
три копейки салат, канапе с разноцветной икрой,
комсомольские бонзы — под семьдесят каждый второй.
Возвращались в подвал, в темноту, как дюймовочкин крот.
В клубе числилось ровно пятнадцать служебных пород.
Всюду стенды с портретами лучших собак и вождей,
не работал сортир, и крысиные норы везде —
под столами, у сейфа… А в нём небольшой арсенал:
из спортивных «пневмашек» по крысам палил персонал —
генералы блошиных подвалов, собачьи чины,
под портвейн мы стреляли по стендам с вождями страны.
Веселились наутро, дивились, что нам не слабо,
вынимая корявые пульки из ленинских лбов.
Ох, и пили! С размахом. И пофиг нам был дефицит —
забывалось, что он безраздельно и нагло царит,
что сидит он у всех поголовно в печёнках, в крови.
Нам тогда с перехлёстом хватало счастливой любви.
И на вечное «негде» тем паче плевали стократ —
прямо в клубе собачьем, на стол постелив дрессхалат…
Выходили в осеннюю сырость, чисты и легки,
и вдали, приближаясь, светились во мгле огоньки:
два — зелёный и красный. Ура, тридцать третий трамвай!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ностальгия, молчи. Забывай-забывай-забывай.
Забивай, не смотри, как в распахнутых створах ворот
прибывая, угрюмо гудит разномастный народ:
все пятнадцать пород одичалых советских бомжей.
Только рельсы разобраны. Некуда ехать уже.
Энтомологическое
Ты вспомни — ведь всё не зря: какое-то января,
и в ратушном витраже кроваво горит заря,
и рвётся в лохмотья мгла, и вспыхивает игла,
что жертвенного жука проткнула и вознесла.
Распоротый скарабей гудит в небеса: «добей…»
Молчит энтомолог, глух к нелепой его судьбе.
Когда бы иметь в виду, что всем нам гореть в аду
за жадную волю жить и прочую ерунду,
за наш насекомый быт, за мелких жучков-обид,
за то, что от наших бед у бога в глазах рябит.
И помнить бы свой шесток, и то, что господь жесток…
Под линзой дымится луч, нацеленный на восток.