Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2014
Об Украине и для Украины
Людмила Щипахина
Простенькая газовая
зарифмовка
Видно, мир зашёл в тупик?
Взрывы. Плач. И детский крик.
Я хочу спросить у вас:
Сколько будет стоить газ?
Сколько будет стоить газ,
Пусть ответит вам фугас,
Пепел выжженной травы,
Смерть соседа, боль вдовы.
Горе беженцев. Позор.
За бугром визгливый ор.
Ложь сплошная — дел и фраз.
Сколько будет стоить газ?
Калькулятор не соврёт.
Кто не верит — тот умрёт.
Маршал выкрикнет приказ!..
Сколько будет стоить газ?
Закрывайте вентиль бед!
Ждём. И требуем ответ!
Он зависит и от нас…
…Сколько будет стоить газ?
Ольга Корзова
* * *
Живое проявляется на срезе.
Пугает боль, но если б не излом,
Душа, наверно, продолжала грезить
До старости о чём-то о своём,
В уединенье, по заветам предков,
Не ведая ни дыма, ни огня.
Но чей-то нож коснулся нежной ветки,
И стон её донёсся до меня.
И я, подобно веткам краснотала,
Хранящим до поры речной покой,
Далёким листьям в лад затрепетала
На берегу над северной рекой,
Как будто и моя открылась рана,
И надо мной взметнулось вороньё,
И стрелы украинского Майдана
Летят сквозь сердце русское моё.
Мария Луценко
Длинная колыбельная
для упрямой войны
Людям,
сожжённым в Одессе, посвящается
Рыжекосая война, не своди людей с ума.
Не броди туда-сюда, не губи мою страну.
В небе дыма пелена скрыла белые дома.
Я тебе спою, война, песню, если не засну…
Души бродят, словно сны, поднебесным бережком.
Шепчут вешние ветра убиенных имена.
Страшных мыслей колтуны я расправлю гребешком,
и не вспомнишь до утра, с кем воюешь ты, война…
Прикорни на краткий миг. Будит жуткий, страшный крик
звёзды в небе, и луна катит белый аспирин.
Вышел сонный Бог-старик, крылья ангелам состриг.
Вот и пух-перо, война, для подушек и перин…
Не смотри на мир в окно — наш Бабай убит давно.
А волчок боится сам патлы смерти расплетать.
Остаётся только мне гладить голову в огне,
прикасаясь к волосам тихо, как полночный тать…
Что сумею, что смогу, то с макушки состригу.
Чёрный локон схороню, только память сохраню.
И, бессонная, во мгле лягу рядом, на земле,
у могилы, с краю. Баю. Баю. Баю.
Давид Паташинский
* * *
я болею над вами, мои
дорогие,
я печалюсь над вами, друзья и враги,
и слова — как тяжёлые злобные гири,
как дыхание мутной пурги,
и слова, и слова — никуда не укрыться
от безудержной этой дурной болтовни,
только вечером улицей медленной красться,
где скупые огни
фонари, как зерно опоздавшее, сеют,
никуда не уехать, дорога пуста,
и над городом чёрная тень нависает
уходящего
в небо моста.
Роман Рубанов
Возвращение
блудного сына
Вот некое пространство: день ли? ночь?
Уже не спят. Или не спят ещё?
Сын головой, остриженной под ноль,
к груди отца прижался горячо.
Они стоят. Сквозь них проходит свет,
найдя в обивке мрака узкий лаз.
И более здесь светлых пятен нет.
Из темноты выхватывает глаз
фигуру женскую. Она, возможно, мать.
И ей не видно сына за спиной
стоящего отца. Но нарушать
она покой не станет. Ей одной
пока всё ясно. Слуги ждут сигнал,
хотя уже давно всё решено.
Отец простил и обнял. И в подвал
спускается кухарка за вином.
Послушный брат всё понял. Он молчит.
И все вокруг стоящие — молчат.
Для Господа нет брошенных в ночи.
Всех брошенных поднимут и простят.
Сейчас порвётся тишина, и гам
веселья дом наполнит. А над ним
подносит ангел музыку к губам,
но он во тьме пока неразличим.
Рустам Карапетьян
* * *
Ты смотришь чужими глазами
И видишь, как мерзкие твари
По улицам бродят бесстыдно
И ноют слюнявые песни,
А запах их так тошнотворен,
Что морщится небо над ними,
И вянут деревья и травы,
И пересыхают колодцы.
И тянутся руки к железу,
И факелы жадные пышут,
Когда ты охотным дозором
Выходишь, чтоб встать на защиту
Того, что душе твоей мило.
Но прежде, чем подлое сердце
Пронзить заточённой осиной,
Попробуй, пожалуйста, вспомнить:
Ты смотришь чужими глазами,
Ты смотришь чужими глазами,
Ты смотришь чужими глазами.
Они скоро будут твоими.
Олег Бабинов
Голос крови
Издалека стал слышен древний хор
тревожных духов — огненных и серных.
То голос крови, точащий топор
для отсеченья верных от неверных.
Ведь ты же одолён и погребён,
и кровь сама смирилась с долей вдовьей —
зачем же марширующих колонн
ты заново взыскуешь, голос крови?
Зачем из-под обугленной земли
из гари и резинового смога
ты в нас растишь сухие ковыли,
щекочущие словом «перемога»?
Зачем колышешь наши провода,
разносишь слухи и надежды теплишь?
Зачем тревожишь наши города
и хутора волнуешь и колеблешь?
Зачем ты выжигаешь мне во лбу
мишень для приближающейся пули?
Куда ты скачешь на моём горбу —
на бучу ль, на погром ли, на войну ли?
Зачем с каркаса мёртвого дракона
ты слизываешь прах, сдуваешь пыль?
Зачем в моей руке твоя бутыль
с горючей смесью имени наркома?
Михаил Свищёв
Бабочка
Земное время смоет грим,
а там — без плотности и веса —
такой зелёный Старый Крым,
такая новая Одесса,
такой облупленный фасад,
такие полночи, как триста
счастливых дней тому назад,
и карты памяти туристов
полны льняных кариатид,
раскопов скифских поселений,
чешуйка сажи золотит
прохладный лепесток сирени,
и самолёты не спеша
щекочут стёкла на форсаже,
и бьётся бабочкой душа,
и ей, как бабочке,
не скажешь:
«Красивая, остановись!» —
минуя порта ржавый кузов,
Потёмкинской взмывает ввысь
на крышу Дома профсоюзов.
Анатолий Вершинский
Ожог
Семёновка. Родное сердцу имя.
Сибирское село, где вырос я,
чьи рощи и пруды считал своими,
как все мы в детстве,— помните, друзья?
Просторный дол и русским, и татарам,
и ссыльным латышам давал приют.
Но чаще — украинцам: здесь недаром
одну из улиц Киевской зовут.
Наш дом на праздник становился тесен:
за стол садилась мамина родня.
Слова застольных украинских песен
мне были внятны, трогали меня.
А в будни патефон, пока пружина,
трудившаяся в нём, была цела,
твердил, что «буйно квiтне черемшина»,
страдал, что «пiдманула, пiдвела»…
То место, где мы жили, нынче голо.
Сельчан переманили города.
Когда в родном селе сгорела школа,
я даже не почувствовал стыда.
Мой «мирный» век утратил поселений
не меньше, чем на мировой войне!
Иль грех послевоенных поколений —
на ком угодно, только не на мне?
Я как бы не замешан в том разоре?
В уютном подмосковном городке
рассматриваю мир на мониторе
с такими же, как сам, накоротке.
Передо мной Семёновка другая.
Её накрыл ракетный ураган.
Ещё огонь змеится, обжигая
сквозь жидкокристаллический экран.
Ещё не догорел костёр из брёвен,
который запалил для брата брат.
Уж в этом-то я точно не виновен.
Чего же маюсь, будто виноват?
О кровных узах памяткою детской
я тешил душу и не помнил зла.
Семёновка, ожог земли донецкой,
на совести моей рубцом легла.
Геннадий Миронов
Сон о мёртвом брате
Юрию Левитанскому
Мой брат пришёл ко мне, но был он неживой,
с простреленной насквозь поникшей головой.
Холодная ладонь легла в мою ладонь.
Меня сквозь сон пронзил его смертельный стон:
«Что сделали со мной, ты видишь, милый брат?!
Война тому виной, хотя я не солдат.
Я мирный человек, пришедший на Майдан,
где ангел, почернев, застыл, как истукан,
а люди, озверев, забыли о любви
и утопили мир в пылающей крови.
Там в снайперский прицел на миг попал и я,
в затылок или в лоб ужалила змея.
И яд проник в меня стальным веретеном,
и радость бытия забылась мёртвым сном.
Скажи мне, добрый брат: что делать мне теперь,
когда внутри меня семиголовый зверь?!
Я за грехи людей проказой поражён —
за слёзы матерей, сестёр, детей и жён.
Моя душа горит, и в клочья рвётся плоть,
и змеями из дыр, шипя, струится злость.
Но это не конец, а дальше будет взрыв,
и выплеснется ад сквозь лопнувший нарыв,
и многорукий бес войдёт в сердца людей,
чтоб башню до небес создать из их костей,
и кровь из ран рекой текла, текла, текла,
и, злобою горя, взрывались их тела,
и матери рожать отказывались впредь,
и мудрые отцы обожествили смерть…»
Сквозь сон я отвечал: «Христос — наш поводырь!
Он нас с тобой ведёт в свой горний монастырь.
Ты для меня — и крест, и истина, и жизнь.
Прошу тебя, мой брат, на спину мне ложись.
На небо побредём по мукам бытия.
Мы вместе обретём свободу — ты и я.
Войдём под светлый кров Небесного Отца,
там ангелы печать тебе сотрут с лица…»
И тёплая рука легла на спину мне,
как будто наяву, как будто не во сне…
Марина Кудимова
* * *
Накануне беды и разлуки
Так надсадно вопят поезда.
Одиночества русского звуки,
В гулком небе немая звезда.
Нет уже никаких средостений
Для души, поглотившей хулу.
Одиночества русского тени
Бдят на выстойку в каждом углу.
Только совесть натруженно дышит,
Только боль своё бремя несёт.
Не стесняйся — никто нас не слышит,
А услышит — никто не спасёт.
Присягни на воде и на хлебе,
О Борисе и Глебе взгрустни.
Одиночества русского жребий,
Нам твои предуказаны дни.
Высшей пробы твоей, высшей меры
Нам не внове добротный закал.
И туда не пройдут БТРы,
Где Христос напоследок взалкал.
Татьяна Чертова
* * *
На Сибирь опустился сон.
Шелестят тополя листвой.
Поднимаются в небосклон
Звёзды мирные — за луной.
За стеною соседи спят,
И не сходит никто с ума,
А в Донецке — по детям «Град»,
А в Луганске — горят дома.
Самолёты летят бомбить,
Не кого-нибудь — свой народ.
И убийцы идут убить:
«Кто не прыгает — тот умрёт!»
Бьют нещадно, со всех сторон.
И когда-нибудь спросят нас —
За спокойный вот этот сон,
За сожжённый вчера Донбасс.
Галина Илюхина
Жар
которую ночь я закрываю глаза и вижу
города стоят по пояс в багровой жиже
взрывоопасной удушливой и горючей
землю трясёт как юродивую в падучей
как спички хрустят на храмах кресты и шпили
господи мы ведь так хотели чтоб нас любили
вспомни о нас обратись к забытым тобой низинам
вразуми детей сумасшедших что тушат огонь бензином
посмотри в эти мелкие закопчённые злые лица
сделай так чтобы этот кошмар перестал нам сниться
сделай так чтоб дымное небо от гари разволокло б
положи прохладную руку земле на бугристый лоб
ничего переможется говорит терпи говорит
молча ворочаясь терпит земля и горит горит
Никита Брагин
* * *
Хоть рыдай не рыдай, хоть кричи не кричи,
по притихшей Одессе идут палачи,
против них ни пройти, ни проехать,
против них ни речей, ни горящих очей,
ни железных дверей, ни заветных ключей,—
им убийство всего лишь потеха.
Не поймёшь, не проймёшь, не раздавишь как вошь,
ибо каждый из них и пригож, и хорош,—
сам затопчет, кого пожелает;
будут кости хрустеть как во рту леденец,
и прольется свинец, и наступит конец,—
аж вода помертвеет живая.
* * *
Стало
горе горчее, война — горячей,
в медсанбат на носилках внесли палачей,
за погибших поставили свечи;
уцелевший на землю кладет автомат,—
он без памяти рад, он же русскому брат,
а Россия и кормит, и лечит.