Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2014
А дождь всё шёл и шёл. Тяжёлые серые тучи уже почти сутки закрывали небо. Так бывает в последние дни августа, когда ещё не кончилось лето, а осень уже заявляет свои права. Небо всё чаще затягивают тучи, солнце не так, как прежде, нагревает воздух, и во всём чувствуется приближение осени.
Иван Ильич сидел на табуретке напротив распахнутой двери. Дождь барабанил по крыльцу, брызги залетали в сени, отчего отсырел вязаный кружок, лежащий у порога. Натруженные руки Ивана Ильича, сцепленные в замок, покоились на коленях. Глядя во двор, промокший от дождя, он вспомнил августовские дни своего послевоенного детства.
Жили тяжело. Страна, разорённая войной, понемногу приходила в себя. Но в деревнях ещё жили по-военному. Отрабатывали положенное на лесозаготовках, сдавали государству продналог. Себе оставалось совсем мало. Все так же ели крапиву, правда, хлеб уже пекли из муки с отрубями, а не из картофельных очистков с коноплёй и зерновыми отходами. Спасала коровёнка, чудом выжившая во время войны. На ней пахали поле, возили зерно и картошку в колхозные амбары. А в голодном 43-ем её молоко, такое жиденькое, синенькое, спасло маленькую Иришку, родившуюся в этом же году. Мать круглыми сутками работала в колхозе. Её и ещё пять женщин наравне с мужчинами отправили на заготовку леса. Иришке было всего два месяца. Дома остался малолетний Ваня и старая бабушка Аграфена. Бабушка была слепа на один глаз, но проворство в её худеньком теле ещё оставалось. Она управлялась по хозяйству, доила, кормила корову, даже в очень морозные ночи накрывала её своей старой фуфайкой. Молоко подогревала, наливала в стеклянную, оставшуюся ещё от той мирной жизни бутылку, с привязанной на горлышке тряпицей, и кормила малютку. Ваня, как мог, помогал. Носил воду из колодца в конце улицы, рубил дрова и щипал лучинки для растопки. Всё остальное время он нянчил свою любимую Муху (так ласково называла её мать).
Девочка была слабенькой, недоношенной. Она много плакала, едва слышно попискивая в пелёнках. Ваня брал её на руки, целовал в маленькое красное личико, нашёптывал что-то нежное, ласковое. То ли от тепла, то ли от тихого голоса мальчика, ребёнок успокаивался и засыпал, мелко вздрагивая, шевеля ножками. Но стоило положить сопящий свёрток в люльку, писк мгновенно возобновлялся. И снова только на руках она успокаивалась. Так прошли январь и февраль. Дело шло к весне. Скоро из леса должна вернуться Валентина.
Вот снег под окнами и во дворе просел, посерел, вокруг потекли ручейки, а с крыш свисали длиннющие сосульки. Солнце всё сильнее стало пригревать землю, и на пригорке показался круг вытаявшей земли с пожухлой травой. Бабушка Аграфена, крестясь на образа, прикрытые занавеской, приговаривала: «Ну, вот, слава Богу, и дождались Христова дня!» Так бабушка называла Масленицу. Иришка подросла, гулюкала, улыбалась беззубым ртом, тянула ручки к Ване, к бабушке и норовила вывалиться из люльки. Новая весна давала новые надежды. Тяготы жизни несравнимы с тяжестью ожидания. Уже полгода не было писем от Ильи (отца Вани и Ириши). Дивизия, в которой он служил, была переброшена под Сталинград. Бои там шли тяжёлые, кровопролитные, много солдат погибло. Оттого и ожидание было столь мучительным.
В воскресенье вернулась Валентина. Она вошла в дом похудевшая, с впалыми глазами на обветренном лице. Опустилась на скамейку у дверей, положив котомку с пайком рядом с собой. По щекам текли слёзы. Бабушка и Ваня бросились к ней. Ваня помог снять валенки и фуфайку, а бабушка обнимала, целовала и плакала, приговаривая: «Донюшка моя, доня!» Немного отдышавшись, Валентина подошла к люльке, где сопела недавно поевшая Ирина: «Муха, моя Муха, вот и мама твоя вернулась, миленькая моя, как же я тебя люблю. Каждую ночь, после тяжёлой работы, придя в избу, я мысленно обращалась к тебе, моя родная, я разговаривала с тобой, представляла, как тянешь ко мне свои ручонки, агукаешь, так я и засыпала с этим видением». Налюбовавшись на дочку, Валентина взяла со скамьи котомку, развязала и выложила на стол краюху серого, похожего на булыжник, хлеба, мешочек зерна, пять картошин, кусочек мыла, узелочек с сахаром и горсть семечек. Сегодня праздник, можно поесть. Ваня с бабушкой уже истопили баню. Валентина подошла к сундуку, стоявшему у окна, достала из него чистое бельё себе и детям. Вдруг на её лицо набежала тень — она увидела на дне аккуратную стопочку треугольничков, перевязанных синенькой тряпочкой. Это письма от мужа с фронта. Она опустилась на пол около сундука, развязала тряпочку и буквально впилась глазами в ровные строчки, написанные химическим карандашом, вымаранные цензурой, отчего на бумаге растеклись коричневые пятна, похожие на засохшую кровь.
Илья писал что воюет, что «немцы прут, но мы им хребет сломаем», что любит, просил беречь детей и маму Груню, обещал вернуться живым. Слёзы текли по щекам, не высыхая. Где же сейчас её любимый и милый Илюша, может, ранен и лежит в госпитале, а может… нет, не может. С ним ничего страшного случиться не может, его хранит её любовь. От этой мысли стало легче, слёзы высохли. Валентина поднялась с пола, положила письма обратно, закрыла крышку. Тут подала голос проснувшаяся Иришка. Она уже не пищала, а орала громко и настойчиво. Мать взяла дочку на руки, и крик мгновенно оборвался. Муха таращила на незнакомую тётку огромные серые глаза, пытаясь сообразить, кто это. Валентина прижала девочку к себе, нежно поглаживая по голове и спинке: «Совсем забыла свою мамочку, красавица моя!» Видимо, ребёнок, почувствовав родное, затих на плече у женщины. Потом была баня, а вечером праздничный ужин с варёной картошкой, хлебом и молоком (точнее кипятком, чуть забелённым молоком), на десерт были семечки. Жизнь потекла дальше.
В конце марта в двери Новосёловых постучала почтальонка. Она принесла казённую бумагу, в которой было написано: «Капитан Новосёлов Илья Петрович пропал без вести в бою за деревню Ивановку». И стояла дата 5 февраля 1944 года. Известие подкосило бабушку. Она очень любила своего зятя, и это «пропал без вести» забрали остатки здоровья. Аграфена слегла. Валентина ухаживала за матерью, Ваня приносил еду, воду, по слогам читал старую книгу «Хождение за три моря Афанасия Никитина». Иришка уже начала ползать, и за ней нужен был глаз да глаз. Мать работала допоздна. Скоро посевная, нужно было приготовить семена и плуги. Дни стали длиннее, солнышко уже светило вовсю, врывалось в окна тёплыми лучами, нагревая на полу половицы. По ним-то и путешествовала Муха. Ближе к лету бабушка начала вставать с кровати, медленно ходила по дому, варила еду, караулила внучку, пока Ваня был в поле. Дети вместе со взрослыми работали на посевной, позже — на сенокосе и уборочной. Дороги были каждые руки. Работы хватало всем. Валентина замкнулась в себе, но в душе надеялась, что Илья всё-таки вернётся.
Наступил май 1945 года. Весть о победе принёс председатель. Он бежал через поле, запинаясь и падая, его волосы разлохматились, пиджак расстегнулся, пот тёк ручьями, он размахивал руками и кричал: «Победа! Победа!» Почти все жители были в поле — шла посевная. Ещё издали они увидели бегущего Макара Никитича, но понять, что случилось, было трудно. Но вот донеслось: «Беда! Беда!» Люди бросили работу и со страхом ждали председателя. Он подбежал, едва переведя дыхание, охрипшим голосом, хватаясь за бок, выдавил: «Победа!» — и без сил опустился на землю. На секунду повисла тишина, но потом люди бросились обнимать друг друга, целовали коров, трясли пришедшего в себя Макара Никитича, плакали и смеялись одновременно. Работа была оставлена, и все вернулись в деревню, а вечером собрались в конторе, где ещё раз прочитали правительственную телеграмму о победе над фашистами.
Бабы снова хлюпали носами, постоянно приговаривая: «Слава Богу, теперь мужики вернутся, заживём по-старому!»
Многие, скорбно поджав губы, вытирали концами платков слёзы, и каждая думала: «Ваши-то вернутся, а нашим вечная память…»
А после был праздник. Накрыли один стол, хозяйки принесли, кто что мог. Дед Ерофей притащил бутыль с мутной жидкостью, бухнул её на стол и сказал: «Всю войну хранил в сундуке, думал, сын придёт, встречать будем… Сёдня большой день, гуляйте и за Ваську мово тоже!» — и, смахнув слезу, пошёл к концу стола, где сидела бабка Дуся — дородная женщина с крупными чертами лица. Веселились до позднего вечера, девки плясали, пели под гармошку того же деда Ерофея. Жизнь продолжалась.
Скоро стали возвращаться домой фронтовики. Только в семью Новосёловых не пришла радость. Напрасно мать каждый день встречала почтальонку у калитки и задавала один и тот же вопрос: «Есть?» И, услышав отрицательный ответ, возвращалась в дом, плотно прикрыв за собой дверь.
Прошло два года. Однажды вечером, когда вся семья ужинала, в дверь постучали. Валентина пошла открывать. На пороге стоял немолодой, заросший щетиной, худой человек, в грязной фуфайке, разбитых сапогах, с тощей котомкой за плечами. «Новосёловы?» — спросил поздний гость. Женщина утвердительно кивнула, приглашая путника войти. Мужчина вошёл, присел на краешек скамьи и медленно заговорил.
Он рассказал, что был осуждён в тридцать седьмом по доносу на 10 лет, отбывал на Севере, и там встретил Илью Новосёлова. Их, попавших в плен зимой 1944 года, освободили из концлагеря в начале 1945, а через месяц уже отправили на лесоповал. Поэтому не было писем. Валентина пригласила гостя к столу, хотя картошка уже остыла, а хлеба остался маленький кусочек. Всё это женщина пододвинула к человеку, который сейчас вернул её к жизни. Илюша жив! Уложив детей спать, женщины ещё долго разговаривали с Фёдором Степановичем (так звали их гостя). Он рассказал, что жил в Новосибирске, работал мастером строительного участка. После работы собирались большой компанией у них дома, веселились, рассказывали анекдоты. Вот за них-то и получил срок. Десять лет без права переписки. Отбыл срок. Сейчас пробирается домой к жене и дочке. Разошлись далеко за полночь. Фёдору Степановичу постелили на сундуке, около окна. Валентина до самого утра не сомкнула глаз. Теперь она знала, что муж жив и, хотя не скоро, но вернётся. Утром Валентина проводила гостя за околицу на дорогу, ведущую к станции. Вернулась домой, и как будто крылья выросли. Она накинула на плечи кофту, повязала голову платком и пошла на работу, не пошла — полетела. Ноги едва касались земли, лицо — сияло… Собравшиеся около конторы бабы заметили перемену в Валентине, начали расспрашивать, но она лишь отшучивалась, говоря: «Счастье нашла!»