Опубликовано в журнале День и ночь, номер 4, 2014
Казарменные тапочки на босую ногу, изношенные костюмные брюки цвета хаки и майка: спортивная, свободная, чёрная. Он был ниже среднего роста, с короткой, густо заросшей бородой и выглядел намного старше своих лет. Жаркие восточные гены, тяжёлый труд и неполноценная еда что дома, что на чужбине давали о себе знать. Его предки явно были арийцами, но лёгкая примесь «монголоидности», как дар соседства, оставило на лице еле уловимый след.
— Послушай, брат, я правильно иду к мечети?
Он, не глядя на меня, кивнул головой.
— Да, пойдём со мной.
Ответственность придала его походке и взгляду некую ребяческую деловитость. Он принялся суетливо разглядывать здания на противоположной стороне проспекта, словно сама мечеть должна была выглянуть нам навстречу. Он так увлёкся этим процессом, что я подумал: о моём присутствии явно позабыли.
— Брат, как тебя зовут? Далеко до мечети?
— Нет, мечеть рядом, вон за тем домом.
Он назвал своё имя, но я успел уловить только самое главное и решил, что азиатская приставка к имени как «Джон», «Ака» или «Бек» наподобие арабского «Ибн» или французского «Дэ», не важна. Мирзо спрашивал и отвечал короткими фразами. Старался правильно оформить свою мысль, и это ему удавалось. Говорил он красиво: с мягким таджикским акцентом.
— Мирзо, у меня одна просьба. Я в мечети был лет восемь назад и не помню как надо себя вести. Ты поможешь мне? Я не хочу никому мешать.
Мирзо отечески улыбнулся и, видимо мысленно со всей любовью, принял меня в объятья. А я подумал про себя: «да; конечно, я твоя заблудшая овечка». Нет, нет, я не имел подлых мыслей. Мне и сейчас кажется, это безобидной шуткой-монологом.
— Ты русский?
Это было неожиданно. Русским или в лучшем случае обрусевшим как одолжение, типа свой, да не очень, меня могли назвать на родине моих предков. В Армении, даже спустя двадцать лет, репатрианты (гадко звучащее слово) так и остались пришлыми. Чья в том вина, плохо это или хорошо, я не знаю.
— Мирзо, я что, похож на русского?
— Нет, я хотел сказать, ты живёшь в Москве?
— …Наверно да, уже лет двадцать,— потом, опередив следующий вопрос, словно самому себе продолжил,— Мирзо, я армéнин.
С людьми, владеющими скудным запасом слов, не ради издёвки, а просто для взаимопонимания, иногда приходится общаться как с заикой. Пока заика пытается выговорить первый слог, ты невольно произносишь за него чуть ли не всё предложение или же заканчиваешь начатый им вопрос уже ответом. Так легче, главное сохранить уважение к собеседнику.
Молчание сопровождало нас весь переход. Если в России, в её большей частью православном крае, да и в Украине, в Белоруссии могут с нескрываемым удивлением спросить: «А что, армяне христиане?», то среди исламских народов всё определено. Я не преувеличу, если скажу, что армéнин и христианин у многих народов ислама это синонимы.
В России тебя слушают — слушают и не понимают. Не понимают, потому что многие, многие обезоружены незнанием собственной истории и культуры. А ведь народ, он, как и человек: если ты не будешь уважать самого себя, как же ты поймёшь другого?
— Ты хочешь поменять веру?
Мирзо произнёс эти слова с таким глубоким понимаем и успокоением для себя, словно он получил вознаграждение за долгое терпение и уверенность в правоте своей истины, данной только ему и его собратьям по вере. При этом, нисколько не унижая меня в моём решении. Он, словно заранее, уже своим расположением ко мне, благословлял мой путь.
— Мирзо, я к религиям, буддизму, христианству, исламу, иудаизму (иудаизм, это слово насторожило Мирзу, и он вопросительно посмотрел на меня), к джуудам,— съязвил я,— к джуудам, никакого, пря-мо-го, отношения не имею. Я историк, изучаю религии и хочу на практике ознакомиться с исламом…
Я историк — это единственное объяснение, что пришло мне на ум. Я историк — этот ответ немного смутил Мирзо, но реплика о евреях быстро восстановила наши доверительные отношения. Таджики, по праву причисляя себя к народу фарси, видимо, не могут простить иудеям пролитую в древности кровь и, мало того, ежегодное празднование этого злодеяния — как праздник Пурим. Мардохаевская авантюра с его блудливой племянницей во всех красках разрисована в Ветхом завете. И кто бы мог подумать, что благородные отцы церкви назовут подобный текст святым писанием. Джууд — так мусульмане называют евреев.
— Там,— Мирзо показал рукой в сторону мечети,— мой друг, он больше знает об исламе. Я познакомлю вас.
На самом деле я надеялся на помощь в тихом уединении среди верующих мусульман. Мне было необходимо побыть одному, а в перспективе, что не очень радовало, ожидала теологическая беседа с незнакомцем. Любая речь о религии неминуемо приведёт к спору или в лучшем случае, к непониманию. К тому же сегодня пятница 13-ое, выпавшая на рамадан. Искушать судьбу не хотелось.
Мирзо позвонил своему другу, с которым намеревался познакомить меня. Он обратился к нему на одном из тюркских языком. В начале, я подумал о туркменском, но, как оказалось это был язык узбеков. Чуть ли не на каждом шагу женщины предлагали какие-то бумажные свёртки, но он жестом руки останавливал назойливых соплеменниц.
Его друг узбек. Вряд ли два таджика будут общаться между собой на узбекском. И если Мирзо знает узбекский язык, то, скорее всего, он родом из Самарканда или же из Бухары. И ещё, вероятней всего, мой новый знакомый по паспорту зарегистрирован как узбек. Таджикское население Самарканда и Бухары разделило участь своих древних городов. Так или иначе, многие народы терпят подобного рода компромиссы.
Говорят, в Турции живёт около миллиона армян-алеви, принявших мусульманство. Может, они не смогли вовремя уехать, или же не захотели оставлять свою родину. А что чужая религия? Это та же вера в Бога. Лезгины, почему-то оказавшись со своим краем в западном Азербайджане, так же методично, уже не одно десятилетие, сплавляются в новый государствообразующий народ. Пути Господни неисповедимы! Разве что так можно понять происходящее. Может, это и к лучшему. Может, то, что в гневе своём породил Господь, может, то, что оставил в своём обещании Христос, может, то, что не доделал пророк Мухаммад, довершат сами народы, поглощая друг дружку. Пути Господни неисповедимы! Воистину, нет плохих народов… как и хороших. Когда мы с Мирзо проходили мимо рядов молящихся, я заметил, что у многих вместо молитвенных ковриков были те самые бумажные свёртки. Во мне снова съязвилась непрошенная ирония: одноразовые — прогресс налицо.
Я пытался шутить, чтобы хоть как-то удержать надвигающееся волнение. Первое впечатление, нахлынувшее на меня — это дух средневековья в лохмотьях, втиснутый в наше время. Это униженное и оскорблённое отребье всех народов. Оно пришло сюда и станом раскинулось вокруг храма Всевышнего. Оно хочет измором призвать Бога к ответу за свою юдоль, потребовать справедливости, о которой слышали в преданиях старины глубокой. Откуда они пришли? Их нельзя было назвать представителями своих народов. Каждый из них был невинен по определению. Но именно эта простота, не имеющая основы и формы, внушала непреодолимую тревогу. Хрупкая добродетель, в которую они облачены, готова поделиться с тобой последним куском хлеба, но при малейшем подозрении в твоей «не самодостаточности», безо всякого угрызения совести, растерзать.
Мирзо представил меня своему другу. Мы наскоро поздоровались и, разувшись, заняли предложенное нам место в длинном ряду молящихся.
— Мирзо, кроссовки не украдут?
Мирзо посчитал мои подозрения настолько неуместными, что не стал отвечать.
— Повторяй за мной, не отвлекайся!
Как же я мог, идиот, прийти в гости и спросить такое? Идиот. Но на раскаяние из-за подобных нелепостей времени не оставалось, и я вслед за ним и Каримом погружался в намаз.
С минарета на храмовый двор и окрестные улицы лилась молитва. На слух арабский язык воспринимается скорее как пение. Наверное, поэтому отцы ислама настаивают на том, чтобы Коран не переводили. Сладость речи и сакральность молитвы — это сильный эффект. Время потеряло всякое значение. Я не понимал ни одного слова, но молился так, как жаждущий пьёт воду и, усердно, совершая поклоны, призывал Всевышнего… на армянском, арабском, русском. Каждый из молящихся замыкался в самом себе и, таким образом, шёл к всеобщему единению. Никого, никакого посредника между тобой и Богом. Здесь ты можешь быть спокоен, что тебя не потревожат во время молитвы. Не упрекнут и не оскорбят грубым словом за то, что ты по незнанию поставил заупокойную свечу туда, где оказывается горят заздравные. В мечети не вспоминают Христовых Апостолов, но знают и чтят великую истину, что в вере нет ни эллина, ни иудея.
Сдерживая натиск противоречивых чувств, я старался выглядеть спокойным. Сегодня моя душа вновь обрела чистоту и мне хотелось как можно дольше сохранить ощущение лёгкости и новизны весеннего ветра. Но, увы, нет плохих народов… как и хороших. Чувство первобытного родства и единения, сплотившее меня с моими новыми знакомыми, оборвалось самым глупым образом. Кто-то забыл отключить сотовый телефон. Карим был одет во всё белое. На хрупких плечах его голова казалась не пропорциональной. Сытое лицо скрывало большие скулы и если б не плешивая, но ухоженная на манер испанки, бородка, Карим походил бы на ребёнка-переростка. В отличии от Мирзо, Карим держался уверенно и не искал для себя дополнительной, психологической поддержки наивной улыбкой. Соблюдая весь этикет гостеприимства, Карим был прост и по-восточному вежлив. Но если Мирзо безо всякой причины готов был признать во мне брата, то Карим ничего не говорящим взглядом просверлил меня насквозь. Мирзо решил оставить нас. Видимо, для него религия имела социальную основу, и предстоящее показалось ему муторным делом. В затянувшейся паузе они обменялись примерно такими фразами: «Карим, ну я пошёл?», «Да, иди», «Я правильно поступил, что привёл этого армéнина сюда?», «Да, всё нормально. Иди».
Ещё каких то десять лет назад, в поисках Бога, я мог бы безо всяких угрызений совести принять ислам за свою духовную основу. Если б не наличие в лоне этой религии Турции. Мне не чужда культура тюркских народов. И надо отдать должное их стараниям и тяге к просвещению. Но путь через сирийскую пустыню мной не преодолён.
После молитвенной эйфории ощущение реальности неожиданно стало подстёгивать на непонятную спешку. Мне пришлось нарушить затянувшееся молчание. К тому времени благодатный источник на минарете иссяк.
Сотканный молитвой огромный ковёр из людских тел медленно распадался на отдельные людские судьбы. И каждый из них уносил с собой свой «гордиев узел», который кому-то, быть может, удастся распутать. (Исламское единение рассеялось как дым). Этот поток из нехристианских народов так же, как и мы, обречён нести свой «крест». Покидая молитвенный двор, он уходил восвояси: в съёмные квартиры, в подпольные цеха или в дворницкие подвалы.
— Карим, а в мечеть мы уже не войдём?
— Давай подождём немного. Пусть народу станет поменьше.
Карим на удивление свободно владел русской речью. Кивая на приветствие прохожим, которых я всё время пытался определить по национальному признаку, Карим продолжал говорить, завлекая меня в свой мир. Мы говорили о братстве, о любви, о Боге. Об искренности ислама и чистоте помыслов. О святости души и долге перед Всевышним. О нравственных и моральных ценностях в жизни мусульманина. И единственное, что отличало его идею от евангельских писаний, это термины конфессионального толка и немного незнакомых мне имён. Мы говорили о любви, а мимо нас проходили люди такие разные и чужие.
Потом последовал тот же вопрос, который задал мне Мирзо при нашей встрече. Карим поинтересовался о причинах, приведших меня сюда, и я открыто рассказал ему о них…
Семь дней назад мне приснился сон, который послужил причиной моего прихода в мечеть. Я не суеверен и бывает, могу отличить провидения от механического тиканья часов.
Так вот, я очутился под опрокинутым на землю куполом, вдоль стены которого располагались несколько выгребных ям до краёв переполненных испражненьями. Купол был слегка смещён, как если бы находился на склоне холма и, к тому же, настолько огромен, что казался просторным помещением. Нас было несколько человек. Я говорю несколько, потому что видел только одного. Остальные всё время находились за моей спиной и потом вообще растворились из сна.
Голос спросил меня:
— Я хочу знать, когда ты вернёшься?
— Приду вечером.
— Вечером двери будут заперты.
— Я успею.
— Смотри, вечером двери будут заперты,— ответил голос и замолчал.
Незнакомец, которого я видел под опрокинутым куполом, был похож на рыжего клоуна, он уселся на восточный манер у края одной из выгребных ям и длинной палкой черпал фекалии, разбрасывая вокруг себя зловонную жижу. Помню, я долго стучался консервной банкой в какую-то деревянную дверь, неожиданно появившуюся на стене купола. Но она так и не отворилась. Откуда у меня в руке появилась консервная банка, я не знаю. Единственное объяснение этому и всему происходящему — сон. В отчаянии я начал кричать, сильнее стучаться в дверь, а когда устал и оставил её в покое, то обнаружил под куполом, между двумя выгребными ямами, лаз. Это разозлило рыжего клоуна, и он размахнулся на меня палкой, запачкав мне куртку и брюки дерьмом. Не раздумывая и не задумываясь ни о чём, преодолевая выгребные ямы, я сразу же полез в этот лаз и очутился под новым куполом намного меньших размеров.
Стены второго купола были выложены мозаикой голубого цвета. Было много дневного света и дул мощный поток горячего ветра. Все стены купола и коридор, появившийся вместе с ветром, колыхались подобно лёгкой материи. Но ни одна мозаика или штукатурка в коридоре не осыпалась…
Запачканный испражненьями, я бродил среди уцелевших стен некогда большого здания. Жалкие отрывки мозаичной росписи пытались сохранить память о былом великолепии. Лёгкая лазурь, синий покой и изумрудная благодать переливались узорами. Я пил прохладу, приносимую новым ветром, и ни о чём не думал.
— Сима, ты здесь? — мне навстречу шла моя невестка, очень молодая, похожая на девчонку, словно из прошлого.
— Ашот, ты где ходишь? Мы тебя заждались. Иди за мной.
— Сима, мы что в мечети? Я вижу среди мозаичной росписи арабскую вязь.
— Да, ты ведь знаешь, что в той войне наш дом разрушили, а в этой мечети уцелела одна комната. Мы все переселились сюда. Ютимся в тесноте, но живём спокойно.
На двери русскими буквами было написано два слова: «Смирение и Покорность». Сима открыла дверь в уцелевшую комнату, и я проснулся.
Выслушав меня, Карим произнёс только одно слово: бярякят. Это тюркское слово, оно означает одно из двух: добро или благодать.
— Карим, я пришёл сюда, чтобы просто побыть наедине с самим собой. И попытаться осмыслить приснившийся мне сон.
Карим показал рукой в сторону хаотично движущейся толпы и сказал:
— Они и пяти процентов не знают от того, что ты рассказывал об исламе.
— Тогда зачем они приходят сюда? Даже в короткой паузе после заданного мной вопроса и его ответа я с трудом удержал тон важности моего интереса. Потому что сам знал на него ответ. Карим уловил напряжение и ответил просто.
— А разве миллионы христиан не поступают так же?
Я хотел возразить ему. Сказать, что христианство это уже не религия. Это символ. И что миллионы христиан конечно же идут в церкви к Богу, но они уже давно уподобили свои храмы синагогам. Церковь — это храм божий, но и символ национального определения. В лексиконе у православного обывателя христианин и католик — не одно и то же, и вообще, ничего общего по смыслу. Что священники, молясь Господу о благе всего человечества, так, невзначай (дабы Господь случайно не пролил зазря благодать на кого ни попадя), укажут Господу, что человечество — это непременно христианство. А христианство — это ни что иное, как православие… или католицизм, в зависимости от того, «чей» священник молится. Потом недвусмысленно напомнят ему, Господу, об одном из Его перегибов: мол мы тут не причём, Ты сам создал нации, так что, «плиззз», позаботься о нас — укрепи нам государство.
Я хотел ему возразить. Но как сказать, что вы моложе нас на шестьсот лет, и поэтому раньше времени не имеете право на подобное нравственное разложение? Моё состояние было похоже на тихую истерию. Карим, не дождавшись ответа, кивнул головой, приглашая пройтись к мечети.
Нет Бога кроме Бога (взамен не переведённого Аллах) и пророка его Мухамада… Кто же он? Кто тот человек, который не до конца перевёл фразу от которой так много значило и значит?
Старое здание напоминало ветхую старушку с посохом-минаретом в руке. Старуха не опиралась на посох, а как бы указывала путь непослушному чаду. Но кто её слушал? Чадо беспокоилось о насущном.
Словно из ниоткуда появились попрошайки. Перед фасадом мечети разыгрался импровизированный восточный рынок. Продавалось всё что угодно: от видеофильмов о пророке до всевозможных языческих амулетов. Религия шла с молотка. Если б уставшая старуха-мечеть могла говорить «думаю», она обратилась бы к Иисусу со словами: «Иса, ты осуждал их за то, что они превращали храмы в вертепы. Ты позволил им распять тебя в надежде на то, что они узрят истину. Так погляди же, они до сего дня непокорны и невежественны. У них свой путь, своя религия, о которой мы не знаем».
Карим привёл меня в комнату для омовения. Прежде чем попасть в помещение храма, я, как и все истинные мусульмане, должен был соблюсти ритуал телесного очищения. Он заключается в следующем: надо помыть свои гениталии, ноги — желательно до икр, руки по локоть, шею, провести влажными руками по своей причёске, промыть ноздри и прополоскать горло. Ну и привести свою одежду в должный порядок. Я читал, что при отсутствии источника воды омовение разрешается проводить с помощью песка. А при отсутствии песка выполнить его условно.
— Карим, скажи, обязательно проводить этот ритуал, ведь есть исключения?
— Послабления допускаются тогда, когда в радиусе 5 км от тебя нет воды. Ты подожди меня здесь, я вернусь и объясню, что делать дальше.
Карим пошёл по коридору в поиске свободной кабинки. Комната для омовения — это ничто иное, как банальный сортир, ничем не отличающийся от многих привокзальных отхожих мест. Из-за большого скопления народа весь пол был залит водой, повсюду намешана грязь. Сортирные кабинки были расположены чуть выше основания пола; и это не изолированные места, а отгороженные друг от друга листами фанеры закуточки. Двери кабин похожи на те, что удерживают лошадей перед стартом. Одним словом, тебя видать чуть ли не по колено, а когда ты стоишь, то и выше груди. Карим быстро вернулся и, с чувством выполненного долга, предложил мне последовать его примеру.
— Карим, я знаю, что делать.
— Хорошо, и надо делать всё левой рукой.
— Знаю, ведь она у мусульманина считается нечистой, то есть харам.
В кабинке меня ждала Актафа. Это великое изобретение всех времён и народов — кувшинчик с длинным носиком… «на все случаи в жизни».
После унизительной процедуры, которую, слава Богу, мне удалось избежать, потому как до этой Актафы, на мой взгляд, было смертельно опасно вообще приближаться, я, вслед за Каримом принимая всевозможные позы, попытался помыть ноги в раковине умывальника, затем руки по локоть; Карим почему-то настаивал на этом. Шею, лицо, ноздри. Прополоскал горло. Отряхнул мокрыми руками возможный прах с головы и направился к выходу. Удивительно, но вместо того чтобы возмущать человеческое достоинство, все эти оскорбительные условия напротив вдохновляли людей на ещё более сплочённое единение. Не знаю, может, это наличие казарменной атмосферы, или просто глупая привычка несмотря ни на что вести себя так, как заповедано?
У входа в храм Карим попросил, чтобы я вслед за ним, прочитал молитву. Молитва безусловно была на арабском языке, но о её содержании было не трудно догадаться. Думаю, она сродни с христианской молитвой, которую мы часто слышим во время крещения: принимаю Всевышнего, отрекаюсь от Сатаны и т. д. С одной поправкой: что у Господа ныне один пророк — Мухамад. Ведь по сути дела, ислам — это протестантское начало в христианстве.
Формирование Мухамада как пророка происходило не столько в противовес уже немощному язычеству, сколько необузданному размаху христианства, из-за чего для многих народов оно — христианство — оказалось сложным и неприемлемым.
Повторяя вслед за Каримом, я старался как можно меньше коверкать молитву своим произношением.
Просторный зал, устланный коврами и освещённый со всех окон светом. Стены украшены мозаикой и арабской вязью. Словно в раю — свободно и уютно одновременно. Ни одного взгляда с укором. Только Бог и ты. В этой тишине я вспомнил молитву одной арабки, жившей в IX веке, кажется, её звали Рабна. Я случайно наткнулся на эту молитву уже в Армении, перебирая уцелевшие книги после погромов в Баку: «О Господь! Если я буду молится Тебе из страха за ад, то сожги меня в нём. О Господь! Если я буду молится Тебе в надежде на рай, то изгони меня из рая. Но если я буду молится Тебе в надежде увидеть Твою красоту, то не укрывай её от меня».
Я не заметил, как ушёл Карим, хотя точно помню, что попрощался с ним. И мы обещали друг другу, что созвонимся. В дальнем углу молитвенного зала, какой-то старик в грязном халате и тюбетейке, жестикулируя руками, вырисовывал вокруг себя непонятные мне мысли и образы. Кажется, он что-то пересказывал из истории далёких преданий. Говорил он на фарси. На языке великих царей и поэтов. Молодые таджики слушали его с умилением и не понимали, что возможно этот грязный старик и есть тот, кто держит их будущее за горло.
Карим ушёл к своим, а я в сторону церкви, расположенной рядом, на противоположной стороне, за олимпийским комплексом. Я очень устал. Не было сил думать о происшедшем. Снова хотелось тишины и одиночества. Знакомого мне одиночества, где не придётся искать своего места.