Вспоминая Романа Солнцева
Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
Почти через пятьдесят лет с начала моего знакомства с ним пишу нечто похожее на воспоминания, удивляясь тому, насколько причудлива и капризна наша память. Вроде бы она живёт сама по себе, а человек, ею обладающий, существует отдельно, и только память понадобится — она тут же начинает диктовать свои условия. Только диву даёшься, сколько эта самая штука отсеяла, мимо скольких событий протекла — наверное, чтобы взыскующий не захлебнулся в её потоке.
Между нами, по сибирским меркам, не Бог весть какое расстояние: я живу в Минусинске, он в Красноярске, но мы оба пишем стихи, причём я о красноярце имею самые скудные сведения, он — обо мне и вообще не слышал. Жара, ларёк на минусинском базарчике, где на витрине — книжка его стихов «Годовые кольца», и, возмущаясь ответом продавщицы: мол, ничего здесь стоящего нет,— тут же покупаю тонюсенький сборник. Как же нет? А это разве не находка? Стоит ли говорить: после такого допинга я застрочил с утроенной силой, а первую книжку с дарственной надписью получил от живого поэта на литературном семинаре «Дивногорская весна», куда приехал по его приглашению. В перерывах, под горячим дивногорским солнцем, он и Владлен Белкин распространяли книги, и я, увидев сборник Солнцева «Необщая тетрадь», ломанулся без очереди, отчаянно боясь, чтобы кто-то не взял её раньше меня,— кажется, оставался один экземпляр. Протягивая мне книжку, Роман Харисович, молодой, черноволосый, со всклокоченными вихрами и в отчаянной белизны рубахе, улыбнулся: «А, это ты, Лёша?» — и подписал под смешным символическим ёжиком с цветочком: «Лёше Козловскому, милому и чистому человеку, с пожеланиями стихов хороших и счастья. Роман. 10.06.70. 20 век»,— а после на занятиях литературного семинара частенько обращался ко мне. Наверное, ему нравилось наблюдать за смущением лютого провинциала, всё-таки сам он уже частенько бывал в Москве, был знаком с известными людьми: критиком А. Михайловым, писателями К. М. Симоновым, А. Вознесенским, и с В. П. Астафьевым на короткой ноге, чему подтверждение я нашёл всё в той же книжке: «Витя ласковый, сокол ясный, возле Камы с кривым ружьецом ты прими привет красноярский и два слова о том о сём…» После меня заставил выступить со стихами перед приличной аудиторией в каком-то дворце с балконами. Уже тогда я заметил, с какой любовью он относился к своим иногородним друзьям: Вильяму Озолину, Толику Кобенкову, Славе Шугаеву, Марку Сергееву и Славе Филиппову; а из своих сверстников как-то не могу назвать с ходу, вот разве Марину Саввиных, Ольгу Либердовскую, Мишу Успенского, а постарше — Яхнина, Назарова, Тарана, Лиру Абдуллину, Третьякова, Русакова, Нонина и Немтушкина; впрочем, Анатолий и Эдуард побольше моего могут рассказать; а если перечислять всех друзей Солнцева, то можно журнал целиком перечнем одних фамилий заполнить. Как мои стихи добрались до Романа Харисовича — не помню, но верю строкам из его предисловия к моей первой книжке, вышедшей в Красноярске в 1977 году: «Лет пять или шесть назад получил я по почте школьную тетрадку с таблицей умножения на синей обложке, со стихами, записанными чётким почерком на страницах в клеточку… Меня поразили эти стихи. Они были короткие, странные, ясные…— и заканчивалось это предисловие так: — Не пригодилась молодому поэту таблица умножения. Он знает математику куда посложнее! Он понимает людей и желает им добра». Конечно, можно поспорить насчёт моего «ангельского» почерка и тетрадки: на то Роман Харисович и поэт, чтобы даже такую прозаическую вещь, как получение рукописи от мальчишки, заканчивающего школу, обставить слегка романтично. Он вообще обладал каким-то даром гипнотического влияния на людей. Много позже, уже учась то в одном, то в другом красноярском вузе, я часто бывал у него дома. Коридорчик, кухня и кабинет были на теневой стороне его квартиры, но этот лёгкий полумрак, почти сумрак в его академовских пенатах только прибавлял таинственности и необычности моих встреч с поэтом. Он рассказывал о своих делах, обсуждал новости литературной жизни, а я смотрел за окно, и верхушки берёз, казалось, медленно опускаются вниз, наплывает синевато-фиолетовое красноярское небо, и на глазах у меня непроизвольно наворачивались слёзы. Ни тогда, ни после я не мог до конца поверить в явь происходящего, а тут ещё из коридорчика словно бы нависала надо мной, сидящем на приличном от неё расстоянии, картина художника Андрея Поздеева «Подсолнухи»: большие, ядрёные, так и подмывает написать — «ядерные», шапки или головки обыкновенного огородного растения. Роман Харисович описывал в своих стихах процесс создания подобного чуда, когда Андрей спрашивает у сотоварища: «Может, ещё добавить парочку этих самых подсолнухов?» — наверное, и того оглушая своим невероятным талантом волшебника. Или вот ещё: во время моего очередного посещения квартиры Солнцевых извлекал хозяин с одной из многочисленных книжных полок журнал, кажется «Москва», с напечатанными там начальными главами романа Булгакова «Мастер и Маргарита», и словно бы начинал священнодействовать, читая о событиях на Патриарших прудах…
Теперь, вспоминая наши литературные посиделки, мне становится неловко: это сколько же времени я у него тогда у него отрывал! Жена хозяина, деликатнейшая Галина Николаевна, скромно уходила в комнату, хотя перед этим всегда усаживала пить чай. Впрочем, я частенько отказывался: «Я чай пить не буду…» — «Тогда, может, коньяк?» — интересовался шутя Роман Харисович; но я, наверное, ещё не окончательно потерял совесть, если не принимался чаёвничать. Но не это меня удивляло тогда, занимает и теперь: никогда я не встречал у него на квартире моих тогдашних литературных ровесников, да и старших тоже. Был Роман Харисович человеком чрезвычайно компанейским, любил зажигать окружающих, втравливать их в очередные весёлые посиделки, но вот я не встречался с этими ребятами на квартире у Солнцева, хотя я приходил днём, вечерами готовился к институтским занятиям.
Помню вечер в подвале не то бывшего семинаристского общежития, не то какой-то богадельни, арендованной пединститутом для студентов во дворе на улице Мира, где был клуб «Автомобилист». Мы читали конспекты, а тут вваливается некто бородатый и уже тогда крепко лысоватый гражданин (позднее оказалось — Женя Попов, друг Романа); как он узнал моё место обитания, не знаю. Оказывается, меня, Евгения и Дусю Огдо Аксёнову отправляют на 6-е Всесоюзное совещание молодых литераторов в Москву. Я уже тогда жил в Хакасии, но это не смутило Романа Харисовича; а от Хакасии ездила своя делегация из пяти человек, меня тогда в родных степях игнорировали, да я где сам, а чаще — с лёгкой руки моего старшего товарища, начинал печататься в красноярских изданиях. Первая подборка стихов — «Рыжий календарь» — появилась в «Красноярском комсомольце» с предисловием всё того же Романа Солнцева в 1970 году, как и позднее в журнале «Смена», и очень ему хотелось издать своего младшего товарища в «Современнике», у меня и по сей день хранятся вторые экземпляры его обращений в соответствующие редакции, но для этого почему-то всегда катастрофически не хватало объёма, я и в Москву-то ездил с пятьюстами строками поэтического текста. В поэтическом семинаре, коих там было три, меня приняли и выделили такие литераторы, как Долматовский, Хромов, а особенно Тамара Александровна Жирмунская. Она сказал мне как-то в перерыве: «У нас из руководства приходили, предлагая назвать по одной фамилии, я вас, Лёша, назвала, для итогового доклада Луконину». Больше всех моему успеху радовался Роман Харисович. Он потом неоднократно подчёркивал о моих успехах на совещании, и после выхода второго сборника стихов прислал документы и сопроводиловку для вступления в СП СССР. Было это в 1982 году, но тут захлестнули поисковые дела в школе, где я уже работал учителем географии, и вступление моё оттянулось на неопределённое время.
С тех пор прошло много лет. Перебираю его письма ко мне, штук двадцать сохранилось, ещё больше затерялось, тем более уже в послеперестроечное время со мной случилась беда, и опять без помощи Романа Харисовича и Виктора Петровича не обошлось. Впрочем, сын мой как-то сказал: «У ваших писателей какие-то разъединения, но за тебя они все единогласно заступались».
Я и теперь благодарен моим красноярским друзьям и не делю их на правых и левых, да и они все ко мне относятся благожелательно, хотя после смерти Роман Харисовича мне уже труднее восстанавливать контакты с нашим литературным цехом. Но до этого ещё много времени пройдёт. Даже став заместителем губернатора по культуре, Роман Харисович не забывал о своём питомце, бывал я у него в кабинете при крайкоме партии, говоря по-старому; из «нижнего» Академгородка он переехал в «верхний», почти рядом с домом моего сына, и тогда мы частенько встречались на новой квартире, и он всегда дарил мне свои книги с добрыми пожеланиями.
Я и хоронить его приезжал, а сын мой Ладимир даже с работы отпросился, хотя был уже крепко ответственный за что-то там в своей энергетике. Что сказать: похороны — всегда тяжело. Зал Дома офицеров… Кто-то спросил: «А что с цветами делать? Вот их сколько?» — и Эдик Русаков, помню, кивнул на меня и Ладимира: «А вот Лёша поможет…» На Бадалыке, где похоронили Романа Харисовича, лежит и отец жены моего сына. Мы приходим туда, и это не заслуга, хотя грустно, что больше нет моего старшего друга. Конечно, с красноярцами он общался чаще, и они больше моего могут рассказать о Романе Харисовиче; но я-то помню: обо мне он никогда не забывал, утешал и успокаивал, когда я получал тычки от наших общих знакомых, и всегда свои письма начинал со слов: «Милый Лёша!» Даже из далёкой Швейцарии приходили письма с коротким и совсем не официальным адресом, безо всяких почтовых индексов и пояснений: «СССР, Хакасия, Бейский совхоз». Это не всё, но, пожалуй, пора и остановиться.