Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
Монотонный перестук колёс то стихал, то нарастал вновь, надсадным лязганьем металла врываясь в стылый вагон утренней электрички. Лучи яркого зимнего солнца, выбиваясь из-за верхушек деревьев, золотистой рябью пробегали по лицам пассажиров. Слепили короткими разрозненными вспышками. Будили от сумрачных раздумий и утренней полудрёмы.
Капитан, одиноко сидевший в дальнем конце вагона, поминутно щурился от налетавших бликов, задумчиво глядел на бегущие перелески, пустынные белые поляны, нестройные ряды деревянных домов, смотревших заиндевелыми окнами из-под усыпанных снегом крыш. Эти картины, до сей поры спрятанные в потаённых уголках памяти, ныне оживали, наполняя сознание обретением того, что ещё совсем недавно казалось призрачным, навсегда затерянным в прошлом.
Так бывало каждый раз, когда он возвращался из очередной командировки на Кавказ. Из этих нескончаемых командировок он привозил калёное дыхание войны, сожжённые нервы, боль и усталость. И всякий раз на следующий день после возвращения он спешил к утренней электричке, уносившей его прочь от тревог, накопленных за долгие месяцы войны, серого однообразия военного городка, тоскливого, щемящего одиночества.
Вагон ритмично покачивался, словно не катил внутри серебристой стальной колеи, а плыл по лёгким прозрачным волнам. Череда знакомых картин за окном мерным течением реки уносила его в прошлое, в мёрзлый плацкартный вагон, набитый под завязку стриженными «под ноль» призывниками, где он, восемнадцатилетний паренёк с Тамбовщины, прильнув к заледенелому стеклу, напряжённо вглядывается вдаль, пытаясь угадать в синеве вечерних сумерек очертания приближающейся столицы.
Та первая встреча с Москвой, показавшейся ему иной планетой с неведомой цивилизацией, очаровавшей его лепными фасадами зданий, золотом церквей, величием Кремля, вошла в его жизнь подобно долгожданному первому снегу после унылой осенней сырости.
Тогда, двенадцать лет назад, он в одночасье полюбил её величественную красоту, её особенный, таинственный мир, радовался каждому нечастому свиданию с городом, возможности несколько часов отрешённо бродить по тихим улочкам, вслушиваясь в близкий несмолкаемый гул асфальтовых магистралей, мелодичный перезвон колоколов под куполами древних храмов, шелест листвы на островках тенистых бульваров.
И сейчас, под перестук колёс, лязг сцепок, простуженное хрипение динамика, он по новой осознавал своё возвращение в прежнюю жизнь, туда, где не было «зелёнки», изрыгающей смертоносный свинец, притаившихся в засаде снайперов, минных полей. Туда, где царила деловитая суета и шумел пёстрый людской водоворот. Где по проспектам мчался бесконечный поток машин, а в уютных двориках царил усталый покой. И за Садовым кольцом весело звенел трамвай, пробегая по маленькой тихой улочке, где жила его дочка.
Эта пара упрямых глаз, с недетской печалью глядевших из-под пушистых бровей, была для капитана тем, ради чего он жил, стараясь уцелеть на больших и малых войнах. Маленький островок в безбрежном, вечно штормящем океане, она была единственной, кто ждал его возвращения. Как и он, жила лишь этими нечастыми встречами. Дарила надежду и забытое тепло.
Это тепло он впервые ощутил восемь лет назад, принимая из рук пожилой добродушной медсестры маленький живой комочек, завёрнутый в одеяльце, перехваченное ярко-розовой лентой. Тот холодный осенний день он запомнил на всю оставшуюся жизнь. Мучительное ожидание в вестибюле роддома. Он то и дело выходил на улицу, нервно закуривая сигарету. Осторожно нёс к поджидавшему такси драгоценный свёрток, в котором безмятежно посапывало маленькое существо. Заворожённо сидел подле детской кроватки, прислушиваясь к частому дыханию дочки.
Вопреки законам природы, она ничего не унаследовала от его бывшей жены, а напротив, словно наперекор всему, пошла в него и лицом, и характером, потому с каждым годом всё больше чувствовала себя чужой в семье матери.
Тот давний брак был обречён с самого начала. Семейная жизнь не заладилась с первых же месяцев, с течением времени всё больше обрастая скандалами, непониманием, взаимной отчуждённостью. Жена, будучи на семь лет старше, люто ревновала молодого мужа ко всем без исключения, ежедневно обвиняя его во всевозможных грехах. Её раздражало его вечное отсутствие, когда он сутками пропадал на службе, возвращаясь усталым и разбитым. Она не понимала его постоянных забот о неведомых солдатах, за коими вечно требовался зоркий глаз её супруга. Злилась на его простодушные армейские шутки. Ненавидела за непрактичность и наивное бескорыстие. Презирала за пустые попытки наладить мир в рушившейся семье.
Отдушиной оставалась лишь дочка. Казалось, с первого дня её появления в доме их соединяла незримая живая нить. Жалобно плачущая в его отсутствие, она мгновенно успокаивалась, лишь только он переступал порог комнаты, неведомо как ощущая его появление. Подобное происходило и с ним, когда, спавший крепким сном после утомительного дня, он моментально просыпался от её малейшего вздоха, едва уловимого всхлипа, и по этим вздохам, всхлипам, шорохам в кроватке безошибочно определял всё, что тревожило и беспокоило дочку.
С рождением дочки для него началась новая жизнь, в которой всё, что существовало в прошлом, отошло в тень, переместилось в иное измерение. Порой ему казалось, что в образе дочки судьба послала ему маленький живой талисман, призванный оберегать его от зла, коим был переполнен окружающий мир. И даже позже, когда он ушёл из семьи, их редкие встречи с дочкой продолжали оставаться для него всё той же отдушиной, позволяя на время забыть невзгоды и печали.
…За окном уже не бежали, а медленно плыли городские строения, сменив заснеженные леса и поляны. Электричка, всё больше сбавляя ход, втягивалась в серые каменные массивы. Колея разветвлялась, уходя то влево, то вправо, вдали показалось зелёное здание вокзала, опоясанное узорным лепным фасадом. Вагон просыпался, стряхивая с себя зыбкую дорожную дремоту, наполнялся суетой пробиравшихся к тамбуру пассажиров. Похожие на потревоженную стаю птиц, они поднимались с насиженных мест, опережая друг друга, спешили к выходу, кучно скапливались у дверей, готовясь выпорхнуть наружу из холодного металлического короба.
Протяжно заскрежетали тормоза, возвещая о прибытии в конечный пункт следования. Двери с шипением открылись, и капитан, подталкиваемый в спину нетерпеливыми попутчиками, шагнул на запорошённый снегом перрон. Вдыхая обжигающий морозный воздух, двинулся вперёд, крохотной каплей вливаясь в бурлящий водоворот вокзальной жизни.
Вокруг царила привычная толчея. К прибывшим поездам спешили проворные носильщики. Навстречу им, нагруженные безразмерными баулами и тюками, семенили «челноки». Заросший, неопрятный бомж угрюмо ковылял вдоль неподвижно застывшего состава. Усталый милиционер сосредоточенно курил у входа на перрон, кутаясь в потёртый форменный бушлат. Крупная тётка в ярко-оранжевом жилете, надетом поверх телогрейки, усердно сгребала с мёрзлого асфальта комья грязного снега. Вокзал жил прежней суетливой жизнью: встречал, провожал, шумел сотнями голосов, стуком колёс, гудками локомотивов, мерцал зелёными экранами табло, наплывал нескончаемым людским потоком, струящимся от платформ к мраморному вестибюлю метро.
Выбравшись из толпы, капитан остановился, медленно оглядывая знакомую привокзальную площадь, пронзавший небо шпиль близкой высотки, каменную дугу моста, по которой лениво ползла вереница вагонов.
— Ну что, дружок, вот мы и дома,— произнёс он, бросив взгляд на смешного глазастого утёнка, покоившегося на дне прозрачного полиэтиленового пакета.
Капитан смотрел на игрушку, вновь вспоминая далёкое чеченское село, дымные развалины дома, откуда ещё недавно огрызался очередями вражеский пулемёт. Бородатый стрелок с развороченным взрывом черепом распластался на земле, искривив рот в яростном предсмертном оскале. Чуть в стороне одиноко лежал пушистый жёлтый утёнок. Среди разрушенного жилья, грохота автоматных очередей он выглядел беззащитным, попавшим в беду существом, и рука невольно потянулась к игрушке, бережно спрятав птенца за отворот бушлата. Лишь после капитан заметил мальчика лет четырёх, недвижно лежащего под обломками кирпичей…
«…Не бери в голову,— позже говорил ему комбат, когда ночью они сидели вдвоём в штабной палатке.— Эти наёмники, они по жизни за бабами да ребятишками прячутся. Нелюди, одно слово… Жалко мальчонку, да что поделать — война…» Капитан слушал, соглашаясь, кивал, но перед глазами опять и опять возникал истерзанный взрывом чернокудрый малыш, и мертвец с патлатой ваххабитской бородой уродливо скалил щербатый рот…
Капитан встряхнул головой, отгоняя воспоминания. Вновь взглянул на утёнка. Сквозь прозрачные стенки пакета птенец казался живым, похожим на пухлого забавного младенца, и капитан невольно улыбнулся, представив, как обрадуется подарку дочка.
Несколько дней назад ему удалось дозвониться ей из Моздока, где после долгожданной замены он ждал отправки домой. Сквозь оглушительный треск в телефонной трубке он едва различал её далёкий голосок, и лишь последняя фраза: «Ты приезжай, папка, я тебя очень жду…» — отчётливо долетела до него сквозь тысячи километров.
Этот последний разговор с дочкой отозвался в душе тёплой, живой волной. С этого дня капитан не находил себе места, считал часы до предстоящей желанной встречи. А под вечер грудь внезапно сдавила щемящая тоска, и он был готов, не дожидаясь назначенного дня вылета, бежать через заснеженные горные перевалы, добираться пешком до далёкой столицы. Эта тоска, сопряжённая с зыбкой, неясной тревогой, мучила капитана всю последнюю неделю, и лишь когда самолёт грузно приземлился на подмосковном военном аэродроме, тоска отпустила.
…Бархатный снег белёсо искрился в лучах яркого зимнего солнца. Морозный воздух еле слышно звенел, будто в его прозрачную плоть были помещены тысячи крохотных колокольчиков. Тротуар, покрытый тонкой коркой льда, блестел перламутровым глянцем, и капитану казалось, что он движется по сияющей волшебной дорожке, соединяющей прошлое и будущее. С прошлым, с его молодостью были связаны и высокий кирпичный дом с зеркальной витриной булочной, и старый клён, беззащитно раскинувший мёрзлые голые ветви, и семенящая навстречу старушка с батоном в ветхой авоське. Настоящее же оставалось позади, в стылом вагоне электрички, в унылом казённом блоке офицерского общежития, за серыми горными перевалами, где по-прежнему грохотала незаконченная война. С каждым шагом капитан всё больше отдалялся от неё, уходя в глубь заветной улочки, по которой много лет назад он шёл, молодой, счастливый, а впереди весёлым колобком катилась дочка, скользила по сверкающему льду, пытаясь догнать резво прыгающего воробья. Он придерживал её за шарфик, слушал её радостный смех и на какое-то время сам становился ребёнком…
Он замедлил шаг, стараясь задержать драгоценное видение, но оно неумолимо исчезло, и капитан вдруг остро осознал, что этот далёкий день никогда не повторится. Дочка, неуклюже скользящая по мёрзлому тротуару, убегающий воробей, как и его беззаботная молодость,— всё это осталось в прошлом, кануло в бездонные глубины времени.
Эта нехитрая мысль поразила его. Он замер, почувствовал, как внутри вновь проснулась давняя неясная тревога, запульсировала резкими злыми толчками. Как и неделю назад, он не мог понять её причины.
Собравшись с силами, капитан овладел собой. Преодолев оцепенение, бодро зашагал туда, где в глубине квартала возвышался серый монолит многоэтажной панельной башни. Вошёл в подъезд. Поднявшись на лифте, на мгновение застыл перед знакомой дверью, затем решительно нажал звонок.
…Дверь распахнулась. Жена, взъерошенная, сонная, оторопело застыла в дверном проёме.
— Здравствуй,— растерянно произнесла она, на мгновение подняв выпуклые белёсые глаза.— Ты откуда?
— Оттуда,— холодно отозвался он, смерив её усталым равнодушным взглядом.
— А мы тебя позавчера ждали…— она запнулась, глухо закашлялась, отвернув в сторону худое угловатое лицо.
— Не вышло позавчера,— по лицу капитана пробежала едва заметная тень.— Шесть суток в Моздоке просидели.
Он вдруг замолчал, недоумённо глядя на бывшую супругу. Не узнавал прежнюю склочную, истеричную бабу в нынешней притихшей и робкой женщине.
— А где Танюшка? — спохватившись, спросил он.
— Она…— жена замешкалась, непонимающе взглянув на него.— Ты разве не получал телеграмму?
— Какую телеграмму? — недоумённо произнёс капитан, вновь ощутив давнюю тревогу.
Его взгляд заметался по квартире, наткнулся на вешалку, где среди вороха одежды не было знакомой серой шубки, скользнул по столику перед зеркалом, не находя неизменной ярко-красной расчёски с приставшими завитками каштановых волос, проник через приоткрытую дверь в комнату дочки, пробежал по непривычно пустому письменному столу.
— Где Танюшка? — повторил он, шагнув к жене, и та, вдруг всхлипнув, уткнулась ему в плечо.
— Где она?! — он встряхнул её за плечи, заглянул в глаза и в них неожиданно прочёл безмолвный страшный ответ…
— …Она последнее время сама не своя ходила, всё за тебя переживала. А как ты позвонил тогда, так она места себе не находила от радости. Любила она тебя…— жена печально взглянула на него.— А в тот вечер я её за хлебом послала, полвосьмого уже было, торопила я Танюшку: магазин вот-вот закроется… Никогда себе не прощу!..— она вновь закрыла руками лицо.— Я из окна смотрела: она вдоль дороги назад шла. А тут этот джип… И откуда взялся — Бог его знает. То ли на льду его занесло, то ли ещё чего — выскочил на тротуар и шибанул её со всего маху. И пока скорая, пока одно, другое…— жена запнулась.— Крови много потеряла, не успели довезти…
— Когда это случилось? — глухо спросил капитан.
— Тогда же, во вторник,— жена устало прикрыла глаза.— Вчера похоронили… Я тебе сразу телеграмму послала, на тот адрес, что у Танюшки был записан…
— Надо было в часть звонить,— вздохнул он,— они бы быстрей разыскали…
— Не сообразила,— она обречённо махнула рукой.— Я и телефона не знала…
Капитан молчал, уставившись в пустоту. Перед глазами, словно в калейдоскопе, мелькали разрозненные картины недавнего прошлого. Клубилось косматым дымом горное село. Огромный джип накатывался на дочку, накрывал её чёрной лакированной тушей. Под развалинами дома медленно остывало тело чеченского мальчика. И над всем этим зловеще хохотал мёртвый ваххабит, распростёршийся возле искорёженного пулемёта.
Одолевая бред, капитан тяжело поднялся, непослушными руками одёрнул китель, провёл по лицу ладонью, будто смахивая невидимую паутину.
— Ладно,— еле слышно произнёс он.— Пойду я, пожалуй, Наташа…
— Куда же ты? — жена встрепенулась, подняла на него воспалённые глаза.— Останься… Ну куда ты сейчас пойдёшь?
— Да нет,— капитан покачал головой.— Пора мне, пойду…
Он сдавленно вздохнул, спешно вышел в прихожую. Дребезжащий лифт опустил его в холодный сумрак подъезда. Потом он брёл через двор, мимо детской площадки с застывшими качелями, белым квадратом песочницы под пушистым снежным покровом. Качели, песочница — всё, что раньше было связано с дочкой, в чём чувствовалось её незримое присутствие, ныне сквозило пустотой, отзывалось в груди щемящей болью. С каждым шагом боль усиливалась, застилала глаза вязкой непроглядной пеленой, сквозь которую звучал печальный голос дочки: «Ты приезжай, папка, ты приезжай…»
На повороте, где посередине мостовой тускло блестели трамвайные рельсы, капитан остановился, оглянулся назад, на серую громаду дома, холодно смотревшую ему вслед льдистыми глазницами окон. Дом, долгое время наполненный теплом и уютом, теперь казался огромным каменным склепом, в котором была навеки похоронена последняя несбывшаяся надежда.
У стеклянного бруска трамвайной остановки он медленно опустился на узкую мёрзлую скамью. Яркое солнце нещадно било в глаза, и в свете его слепящих лучей капитан внезапно увидел дочку. Маленькая, в короткой шубке, она бежала к нему, оскальзываясь на тонкой наледи, и её алый шарфик развевался, трепетал на студёном ветру. Подбежала, радостно засмеялась и стала энергично тормошить его…
— Вам плохо?
Молодой милицейский сержант вновь тронул его за плечо. Круглолицый, розовощёкий, он недоумённо смотрел на капитана простодушными голубыми глазами, в которых, словно в небе, белёсой искоркой отражалось солнце.
— Да брось ты его! — из кабины патрульного «уазика» выглянул угрюмый сонный напарник.— Небось перебрал малость, до Нового года не дотерпел!
— Подожди ты! — отмахнулся сержант и снова склонился над капитаном: — Что с вами?
Капитан очнулся. Обвёл взором милиционеров, притулившийся у кромки тротуара «уазик», узкий жёлоб улочки, по которому, гонимые ветром, клубились снежные вихри. Грузно поднялся.
— Всё нормально, браток,— произнёс он, взглянув на сержанта невидящими, будто присыпанными пеплом глазами,— всё путём.
Он кивнул милиционеру, слегка пожал ему локоть и, тяжело ступая, медленно двинулся прочь.
Встречный ветер колко ударил в лицо россыпью мелких снежинок, но капитан не чувствовал их жгучего холода. Похожий на слепца, он медленно уходил в прозрачную морозную синеву, и лишь забытый на остановке утёнок одиноко глядел ему вслед своими чёрными круглыми глазами.