Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
1.
До кровавого заката рвали небо
пики гор.
Ветер, как шайтан из ада, разметал хвостом костёр.
Ни согреться, ни укрыться — ледяная пала мгла.
Кляч уставших вереница за кордон, в Китай, ползла.
Эх, прижать бы к сердцу паву, в степь рвануть на воронкé.
Давят кряжи Алатау, кожи мокнут в казанке.
Отравили красным ядом до печёнок злую рвань.
Посолонь спуститься надо и уйти в тмутаракань.
Сквозь порубленные вёрсты, бросив кости куреней,
Множа холмики погостов бедной родины своей,
Получая пули в спину от недремлющих врагов,
Прорывалось на чужбину войско белых казаков.
«Знаю, братцы, вам не любо холостить упрямый нрав.
Коммуняк-то нынче — шуба, нас — один худой
рукав.
Изничтожат в бранной сече, изведут казачий род.
Знай, крещёный человече, мы вернёмся через год.
C нами Бог,— промолвил Дутов, оренбургский атаман,
И воздел над кругом чудо — не подделку, не обман,
А Табынскую икону.— Божья Матерь, помоги
Казакам пройти препоны — всуе адовы круги».
2.
Неземная скрыта святость в
древнем таинстве письма —
Богом явленная благость для души и для ума.
Как последнее спасенье, светоч гаснущих надежд,
Ты дарила исцеленье, серебром горя одежд.
Наклонила Приснодева ко
Христу печальный лик,
Шесть слезинок — справа, слева — по щекам тугим текли.
Губы строгие поджаты: отрок близок и далёк.
Молвит взором виновато: «Муку вынесешь, сынок».
Не младенец, а Спаситель стоя крестит Божий мир,
Отступает искуситель — слабых душ людских кумир,
Вместе с ним уходят беды: немощь, злоба, мор, война.
Божьи правятся заветы, счастьем дышат времена.
От Казани до Тобола нет родней для казака —
Пережившая монгола и лечившая века,
Ненасытных вражьих сабель испытавшая клыки,
Реки слёз — горючих капель — утирала без руки,
О Великая Икона честной вольницы степей,
Да с тобой — в огонь иль в омут, на пустынный суховей,
В глубь болот, с горы, в стремнину, на закланье и на пир!
Тут шепнул урядник сыну: «Войсковой бы нам потир…»
3.
«В Оренбурге,— писарь óкал,— в девятьсот шестом году
Бунтовщик ватагой топал по Гапонову следу́.
Потрясатели дрекольев с красной ветошью знамён
Возглашали: «Будем вольны, коль царя c
престола пнём».
Мы, мол, ратуем за стачку, за бурление Руси.
Демонстрация, горячка. Святый Господи, спаси!
Агитаторы сновали, кто в тужурке, кто в пенсне,
И листовки раздавали, сделав рожи попостней.
А навстречу — вот так диво! кто б задумал наперёд! —
Шёл с Табынской горделиво православный крестный ход.
День-то праздничный, не будний; нёс по граду ветерок
Песнопения, хоругви, сладкий ладанный дымок.
У Соборной повстречались две толпы лицом к лицу.
Отшатнулись, снова встали, пахло битвой на плацу.
Причт с Иконой двинул к храму — бил звонарь в колокола,
Мимо паствы, мимо хамов Богородица плыла.
Люди пали на колени — и смешались две толпы,
В общей радости моленья перекрещивались лбы:
«Потеснись-ка, места мало перед образом святым».
Агитаторов не стало — видно, не по вере им.
4.
В год семнадцатый — иначе:
помахав рукой царю,
Тот, кто сызмальства батрачил, штык приладил к винтарю.
Брат на брата, сват на кума, не жалей — коли́ родню!
Против Божьего задума сокол
сдался воронью.
Этим — пашни, тем — заводы, нам — свинцовые дожди…»
Но казак белобородый перебил его: «Пожди,
Писарчук, не ты ль кликушей записался в наш отряд?
Cтычки сплачивают души,
крепят волю у солдат.
Богородицы рожденье, помнишь, справили гурьбой?
Хора ангельское пенье было прервано стрельбой.
Голопузы-супостаты разорить
хотели кош —
Задымили чадно хаты, шёл по Нежинке грабёж.
Пальцы хищные с Иконы ризу сдёрнули в момент —
В серебре её обновы и в каменьях позумент,
А голубушку швырнули непокрытую в кусты.
Ох, тогда мы красным вдули — гнали нечисть три
версты…»
…Круглоликое светило — азиатская луна,
Что с небес глядишь слезливо? Чем земным удручена?
Скорбь в глазах застыла узких — изливается дождём.
Понимаешь не по-русски смысл казачьего «пождём».
5.
Сладок дым победы ратной, горек
пораженья дым.
Морок воли перекатной с молоком едим грудным.
Опылилась чёртом завязь, народился гадкий плод:
Режьте, ешьте, нынче зависть — Красной армии оплот.
«Дам по сабле и нагану, добывайте свой калач.
Ваш сосед, Петро с Иваном, первый на селе богач.
Что с того, мол, сам ишачит, не жалеючи
хребта?
Куркуля мы раскулачим, жрать
попросит у Христа!
Вы ж теперь красноармейцы — на картузах по звезде!» —
Хрустнет комиссар коленцем, не приученным к езде,
Сядет с томом «Капитала» дурь жевать бородача,
Если шашки нашей мало — сгинет в лапах палача.
Дезертиры, бузотёры, саботажники, враги,
Проглядели вас филёры — полицейские шпики.
Нам бы власть иметь пожёстче и царя бы посмелей —
Убежал бы красный кочет без башки за сто морей.
Скачет ветер над ущельем — бьёт копытами луну.
«С голодухи, как с похмелья, в мыслях грешных я тону,
Стал пушинкой тополиной,— писарь ветру крикнул вдруг: —
Не тряси напрасно гривой, а снеси-ка в Оренбург…
6.
…класть поклоны в Кафедральном, доживая скорбный век,
За казачий люд опальный, за убитых и калек,
За сирот, за мать Расею, источающую кровь…
Но покинуть не посмею я Икону — здесь мой кров!
По преданьям монастырским — лет минувшим несть числа —
Меж солёных вод табынских над тропой легла скала.
Мимо дьякон шёл Амвросий и услышал глас ли, крик,
Будто с неба кто-то просит: «Мя приять во храм,
старик».
Не поддался наважденью — рукавом протёр глаза,
Огляделся со смиреньем по бокам, вперёд, назад:
«Никого… На сенокосе, видно, темя напекло».
В келью потрусил Амвросий, не сумлящийся зело.
Через пару дней, как прежде, шёл обратно — тот же глас:
«Не смыкай, диакон, вежды — мя приять во храм
сейчас!»
И вознёс он кверху очи, и увидел: на скале
Образ в лаке солнцеточит — дар божественный
земле.
Мать с Младенцем — тёмны ликом, но душе от них светлей.
О явлении великом всяк прознал: возлив елей,
Закадили, с песнопеньем водрузили на киот…
А наутро — вот знаменье! — сняли с венчика ворот!»
7.
Есаул глядит: на ране закровянились бинты.
«Вашебродье, врач не встанет,— ныл денщик из
темноты.—
Мы почти что все подранки — надорвался коновал».
Эскулап нашёл портянки, сапоги надел и встал.
«Закулюкаешься с вами»,— еле тащит саквояж.
«Ноет, гадина, ночами — приложил родной братяш.
Посмотри-ка: может, смазать? Шевельнуть нельзя плечом…»
«Эх, её карболкой сразу б,— и раствор потёк ручьём,—
Чистой корпией покрою и повязку наложу».
«Нас в отряде братьев трое — с фронта рядышком служу,
А четвёртый жил при бате под Сакмарским
городком,
Но навоза не лопатил, с книжкой дружбу вёл тишком.
Книжка книжке — рознь, конечно,— подытожил есаул,—
С красной бандой как-то местной в город парень сиганул.
Разошлись пути-дороги — вновь в Актюбинске сошлись,
Младший братка, бык безрогий, взять мою решился жизнь.
Налетел в бою на брата и рубил, колол, щенок.
Порешить я мог бы гада, но Господь отвёл клинок.
Нашей силы, греховодник, да умишком — не в отца…»
Снял денщик седло и потник, вмиг стреножил жеребца.
8.
«В сей Иконе
скрыта сила, неподвластная уму:
Только скроется светило — вон из храма, и к утру
На воротах монастырских появляется опять.
И чудес таких Табынской нам вовек не сосчитать.
Человеческие боли утоляла без числа —
Сквозь тернистые юдоли к ней толпа калек текла.
Даже нехристей убогих принимала к сердцу плач:
Не встававшие на ноги сами шли, и слеп стал зряч.
Про последний случай, помню, мне поведал протопоп.
Учинялись часто войны, был пожар, потом потоп,
И родимая исчезла, чтобы пару лет спустя
Объявиться в том же месте неприветливым гостям.
У источников в Табынске иноверцы скот пасли
И, найдя её, по-свински всю изгваздали в пыли,
Били, матерно ругались, в древо ткнули тесаком.
Силы высшие сквитались люто с каждым дураком.
Свет померк в глазах бесстыжих — за слепым стоят
слепцы.
Крик ужасный уши выжег… Монастырские отцы
К сердцу приняли находку — лишь один пастух сумел
Умолить, срывая глотку, о прощенье и — прозрел!
9.
C той поры, став православным,
за Иконой шёл вослед…
В Оренбург когда-то странный въехал всадник — конь был блед:
Эпидемия холеры по домам прошлась косой.
Ни последних и ни первых: дряхлый дед, внучок босой,
Зрелый муж, младая дева — повалились, как снопы.
Исправлять лихое дело были призваны попы.
Трижды с матушкой-Иконой обошли весь град вокруг:
Прекратились смерти, стоны, вытер слёзы Оренбург»,—
Писарь вымолвил устало, смяв чепрак под головой.
Кровь углей заря впитала, затуманившись золой.
Наступило на вершины утро светлым сапогом —
По вершочку, по аршину подошло, шурша песком,
И застыло, упираясь в перевал Кара-Сарык1.
«Ярка чёрная, дурная! Надевай, сынок, башлык
Да в кулак сграбастай повод — поведём по льду коней»,—
Хоть урядник и не молод, но ухватистых кровей.
10.
Скарб навьючен, страх задушен,
бездны каменный котёл
Горный див, предвидя ужин, вьюжным веником подмёл.
Меж клыками смерти правый от неправых отступал:
Переходы, переправы, перестрелки, перевал.
Поскользнёшься — и погибель, зазеваешься — конец.
«Лучше быть Ионой в рыбе, чем на спинах у овец»,—
Уцепился писарь ловко за свисающий карниз.
Атамана на верёвках казаки спустили вниз.
Даль безбрежна, бездорожна, крупка сыплется с небес,
Шприцем изморозь подкожно вводит невидимка-бес.
Дутов бредит: «К бою, ротный, пулемёты — на
обрыв!
Нам бы не в поход голодный, а в Брусиловский
прорыв.
Помню, рвалось небо с треском — госпитальная пора,
А в Неплюевском кадетском славном корпусе —
жара:
К царскосельскому параду муштровали день-деньской.
Фронт — в тылу, противник рядом… Я защитник, не изгой,
Бит осколками, контужен, «Анны» две и «Станислав»,
Начинал служить хорунжим — генералом в сорок стал.
Русский крест казачий тяжек, лишь героям по плечу.
Где Икона? Кто на страже? Прикоснуться к ней хочу».
11.
Камыши сгибает ветер, пишет
рябью по волне:
«Кто казаченек приветит в азиатской стороне?
Сорный злак вцепился в пашни, запустенье, мор и пал.
Не вернуть нам день вчерашний, светлый батюшка-Урал.
Проложи к востоку русло, измени движенье вод,
Оренбургской жизни тусклой дай иной, свободный ход.
Смой заброшенную церковь прочь с поруганной земли,
И кладбище с прахом предков, и степные ковыли,
Не забудь колки и кручи, изб саманных скарб и хлам,
Пусть на спинах волн текучих устремятся по следам
За отчаянным народом… Разбушуйся, дай мне знак!
Будет пить родную воду, жить в родной степи казак».
Водяной язык по гальке зашуршал, слагая речь:
«Казаков мне, ветер, жалко, надо семя их сберечь.
Отступили, не вернутся, но взойдут в полях ростки —
Внуки век спустя вольются в атамановы полки.
Вот потомки есаула, вот и писаря родня,
Глянь — урядниковы скулы: два румянца, два огня.
Будут вместе строить храмы, отливать колокола,
И Табынской, лучшей самой, вознесётся вновь хвала!
12.
Даже списки мироточат с Дива
дивного в миру.
Мы пождём, а красный кочет сам помрёт в своём жару,
Поколеньям в назиданье — как наказ на все года:
Русский русскому страданье не приносит никогда!»
Так Урал ответил ветру и понёс волну быстрей.
Дети ладят нитки к веткам, ловят в ямах пескарей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В городке Красноусольске у купален — толчея:
Гость из области Свердловской, оренбургская семья,
Из Челябинска соседи, из Актюбинска друзья.
Каждый с хворью личной едет — излечить её нельзя
Без целебных вод солёных, без Господних добрых рук.
Жаль, в Китай ушла Икона, исцелявшая от мук.
На попутках автостопом, на автобусах гурьбой,
Кто пешком сюда притопал, а кого везут с собой.
Мальчуган десятилетний — оренбургский казачок —
Подошёл к скале заветной, бросил наземь рюкзачок —
Отдохнуть с дороги надо. Вдруг раздался чудный глас:
«Не смыкай-ка вежды, чадо, мя приять во храм сейчас!»
Вознесёт он кверху очи и увидит: на скале
Образ в лаке солнцеточит — дар божественный
земле.
1. Чёрная овца (тюр.).