Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
Россия
Вот идёт она от шлагбаума
Мимо спящих в пыли дворняг
Под мотивчика пошловатого
Примитивно-тупой верняк,
В драных трениках, блёклой маечке,
Наблондинена, подвита,
И гадают бухие мальчики,
Где там ижица, где фита,
А не надо, заиндевевшие:
Под пшеничку взошла куколь.
Те стреляли, а эти вешали,
Только разницы никакой.
Здесь не росчерк, а фальшь факсимиле,
Как в салонах ни процедурь:
Проступает печать насилия
Синяками сквозь поцелуй.
В «Бургер Кинге» ли, «Баскин
Роббинсе»
Те же самые окружат,
Посочувствуют — оскоромился,
Присоветуют оранжад.
Но не слякотными обидами,
А лишаем на лишае
Дышит муза моя убитая,
Горевавшая лишь по мне.
Так давай же, крути, проматывай,
Заговаривай полухворь,
Этой кровушки цвет гранатовый,
Этой касочки — полевой.
Покажи нам вторую серию,
Муза русская, дуй в свирель.
Бедный дом наш, увитый зеленью,
Чем обугленней, тем светлей.
* * *
Дёрнешь «Примы» за магазином,
И пригрезится в пять минут,
Будто в зареве негасимом
Годы прежние вспять идут.
И покажется: неужели
Так бессмысленно коротка
Эволюция униженья
Престарелого городка?
Вместо слогана — пыльный лозунг.
Это в космос кидает клич
Детской памяти отголосок,
Дорогой
Слава утру! Врагов угробив,
Горделивая, как балет,
Марширует страна героев,
Боевых, трудовых побед.
И опять, как на всём Востоке,
Кучковаты до тесноты,
Олимпийские новостройки,
Поликлиники, детсады.
И колец — как лучей, как будто
Ветеранам под шестьдесят,
И ликующему кому-то
Тополя стеной шелестят,
И, немотствуя в отраженье,
Проржавевший скрипит шарнир:
Жив и дед в ледяной траншее,
И отец, объяснявший мир.
И, покрытый золой и пеплом,
Ты вернёшься, насквозь пробит,
К фотографиям чёрно-белым,
Где неистовый век трубит.
* * *
Эмилю Сокольскому
Кто в юности не радовался грозам,
Тревоге и тоске небесных сфер,
Тому, что дуб, обуглен и раскромсан,
От молний схорониться не успел?
Кто не мечтал однажды о потопе
И жизни новой, чистой, как разряд?
Изломы туч — души сырой подобье,
В ней бесовские паводки пестрят.
Кто бедствия считает высшим благом,
Геройством бредит, мал ещё для битв,
Поскольку о земле ещё не плакал
И не смеялся, счастье отлюбив.
С тех пор, не раз переведён с латыни,
Я тщетно слово русское грызу,
И чужд ему, но пошлости святые
Произношу бесстрашно, как в грозу.
* * *
Обратившееся колосьями,
Наклонившимися земно,
Как ты выжило в зябкой озими,
Неприкаянное зерно?
Всю дорогу впритык, по краешку,
Чтоб, учёту не подлежа,
Аварийную жала клавишу
Измудоханная душа.
Не смущая себя вопросами,
Жили будто бы век не свой,
Под гармони брели на росстани,
Выворачиваясь листвой,
Отбиваясь от властной похоти
И от века, что бесноват,
Попадали куда ни попадя
Длинным списком робинзонад,
И такая была тут истина,
Некий даже что идеал,
Что и вера была убийственна,
И поток её обтекал,
Потому что и верить не во что,
Если в зыби, поросшей мхом,
Обессиленно, третьедневошно
Мчатся годы порожняком.
Так ропщи же, тяни, не сматывай,
На ветру сыром трепещи,
Это начат отсчёт предстартовый,
Молодой, аки огнь в пещи,
Это ревмя ревёт крольчатина,
Но практически спасена
Перемогшая окончательно
Нескончаемый путь зерна.
* * *
Александру Орлову
Туда, где беспечное солнце блудит
И облака реет крахмал,
Мы ехали молча, солдат и бандит,
И дождь нам по стёклам кропал
О том, кто чеканил, как лист — хлорофилл,
Бренды «ЛогоВАЗ» — «Евросеть».
Но так ли, как мы, он друзей хоронил,
Уйдя в депутаты борзеть?
В «Тойоте», похожей на старый башмак,
Покрытой шершавой корой,
Мы выстояли на своих рубежах,
А дальше — учёт и контроль.
Сверяйте по спискам, бандит ли, солдат,
Кого погубил или спас.
Но полнился духом иль был пустоват,
Господь разберётся без нас.
* * *
За признаки повторенья,
Что в сверстниках узнаю,
Будь проклято это время,
Сводящее нас к нулю:
С душком его коммерсантским
Не всхлипнешь пред образком,
Прислуживая мерзавцам
На пиршестве воровском.
О век наш! Блюдя уставы
Окраинных пустырей,
Мы с детства искали славы,
Чтоб вырасти поскорей.
Примерные каторжане,
С костяшек содрав бинты,
Курили за гаражами,
Желая Большой Беды.
Пока нам о продразвёрстках
Талдычили день за днём,
Мечтали о далях звёздных
И верили: ускользнём,
Искрящими егозами
Прорвёмся поверх плетней —
Уж мы б себя показали
И собранней, и бледней
При этих мельканьях пёстрых,
Что средствами внесены
В те щели, где пуст напёрсток
И вечен повтор зимы.
…Сгрузившись на волокуши,
Что кто-то во мгле запряг,
Ты скажешь: бывало хуже.
Да что бы ты знал, сопляк.
* * *
Эта пыль картонажная, едкая
хлорка в сортирах,
Оцинкованный тазик и тряпка засохшая в нём —
Наслаждайся, пацан. Это запах родимых затирок.
От него мы не раз неприятеля прочь шуганём.
Нам давно не в новинку сливные потёки на трубах.
Нас рожали на смерть подмосковные вечера.
Мы наследники тлена, последыши приисков рудных,
И душа голосит, в неминучее вовлечена,
Что и вправду пора, посреди копошенья заглохнув,
Затвердить наизусть — коли нет ничего, шикани:
Пропади в этой мгле между саун и автосалонов,
Подле платных парковок у моргов и бывших НИИ.
Это Родина пахнет — невинно, подмышечно, сонно,
И над нею смердят оккупантов клыки и резцы,
Потому что свежи и манящи бесплодные стогна
Вдоль заборов рифлёных и липкой апрельской грязцы.
* * *
Когда над крышами горит
Усталость ледяного плена
И явь отсвечивает бледно
Меж Сцилл кровавых и Харибд,
На ржавых пиках арматур
Трепещет горизонта сажень,
Чтоб ветер, землю искусавший,
Аллеям слёзы промокнул.
Мне холодно в родном краю,
Протопленном с такой натугой,
Что ноздри забивает уголь
И злаки чахнут на корню.
Мне — холодно в краю родном,
Без мыслей, чувств, надежд, желаний,
Когда манит зрачок шерханий
На запасной аэродром,
Где хором дизели козлят,
Не помня, как весны хотели,
И март врывается в котельни,
Удушьем затыкая взгляд.
Что делать мне? Охолону
Под ликами канонов строгих,
Стадами блёклых новостроек,
Расписанных под хохлому.
И лишь густая синева,
Дымясь эффектом парниковым,
Встаёт враспор, как в горле комом,
Самой собой осенена —
Одна, не пятясь, не юля,
По испохабленному праху
Внесёт прижизненную правку
Последним снегом февраля.
* * *
И люди побега, и звери погрома,
И те, что за небо цеплялись корнями,
Годами гадали, насколько огромна
Та вера, что душами их окрыляли,
А ветер уже подымался в оврагах
И бил по ноздрям лопухом и сурепкой,
Стуча в переносицы ставен квадратных,
Вбирая потоки земли разогретой.
Но стоило стихнуть и пеплу, и праху,
Туда, где в тумане мерещилась пристань,
Как будто внося неизбежную правку,
Два облака плыли во мгле серебристой,
И рогом звучал погребам и кладовкам
Сигнал о конце примитивных семантик:
Два облака плыли в молчанье глубоком,
И третье, поменьше, пыталось догнать их.
* * *
Соскальзывая в слабину,
Надежды хороня,
Не сын я веку своему
И прочим не родня.
Приказывая: околей
Пред ледяным ручьём,—
Он стольких бросил в топку дней,
А я-то здесь при чём?
Когда он мечется в тоске,
Куражится в бреду,
Повисни мир на волоске —
На помощь не приду.
Ещё проснувшись не вполне,
Струит он тишину,
А я в раздутом им огне
И гибну, и живу.
А я ему и стол, и дом,
И просто вид сырья,
И мне в кумире золотом
Не распознать царя,
И вера дольняя мертва,
И велики долги,
И отблеск зыблется едва,
И постромки туги.
Но здесь, в арктическом аду,
Близ тёмного ядра,
Затеял я одну игру,
И удалась игра.
Теперь скули ты, не скули —
Не выкричишь дупла,
И то, чем был я искони,
Изжарено дотла.
* * *
Елене Костандис
До упора бродить в этом смутном аду,
Поклоняться дивану, кувшину, окну,
И обиды сносить от своих параной,
И перчатки терять по одной…
Не мешало б, конечно, беречь свой очаг
И у Родины милой не быть в сволочах,
Но стоишь почему-то у створа окна,
Примечая: перчатка — одна.
Так не щёлкай же клювом, бедой отболей,
Прорываясь к метро меж пьянчуг, тополей,
Мимо горцев, которым пророк — Мухаммед,
И того, чему имени нет.
Потому что, измеренный плоской шкалой,
Ты влачишь на себе этот век нежилой,
И рыдаешь, и ржёшь, закусив удила
Ожиданьем тепла.
Но затем и манили степные огни,
Что прикопаны клады, куда ни копни,
И пока ты любим даже здесь, на краю,
Я слезами твой путь окроплю.
Я Господь, мне угодна последняя тварь,
И горючий сентябрь, и трескучий январь,
Я найду тебя там, где ты вспомнишь меня,
Посредине жнивья.
* * *
Ещё бесснежен сумрак вековой,
А ты, до края чашу наливая,
Отчаливаешь в облачный конвой,
Где так вторична участь нулевая.
Заткнись и пей. Вторая — соколóм.
Тверди: мол, мир от смерти заслоняю,
Вбирая немолчный шелест за окном,
Пошатываясь между сном и явью…
Не пробуждайся. Молча сиротей,
Размокшие талоны отоварив.
Оттиснут на сетчатке серый день,
И ранняя зима, и гром трамваев.
Когда судьба коричневее шпал,
Болезненнее плёток семихвостых,
Уместно вспомнить, как полжизни ждал
Чего-то запредельного, как воздух,
Но, вымахнув почти на полтебя,
Как сивка перед горками крутыми,
Стоит октябрь, и паче бытия
Предзимний взбрык унынья и гордыни.
* * *
На ветру походном, в шёпоте
постельном,
Днём при ясном солнце, ночью при луне
Маленькая вилла с голубым бассейном
Никогда под финиш не светила мне.
Рифы да лагуны, тропики-саргассы,
Спел про вас мне Север песенку одну:
Пышно вы цветёте — нечем восторгаться,
Я над вашим горем только хохотну.
Кто обедало грязью, ночевал на трупах,
Знает неусыпно: дальше — пустота.
Может, это опыт, сын ошибок трудных,
Но скорее — чувство липкого стыда.
Мёрзлы наши души, стены прокопчёны,
Ржавы теплотрассы, гибелен маршрут,
Но скользнут по сваям солнечные пчёлы
И тоску-тревогу поедом сожрут.
Поскользнусь в заулке, изогнусь да съеду,
С дряхлого асфальта стылый лёд сколов,
На картонке драной по сырому снегу,
Полечу, как пуля, меж витых стволов.
Знает наше небо, что душе в охотку:
Скорости хмельные, воля в три струи!
На картонке драной вдоль по околотку —
Господи, помилуй! Боже, приструни!
* * *
Ты не обитель — путь мне укажи
Среди руин, снегами погребённых,
Пока друзья уходят в алкаши
И плачет в церкви блоковский ребёнок.
И то сказать: печальна ребятня,
Что выживает с нами ради Бога,
Когда самой душе внутри меня
Так безнадёжно, гулко, одиноко.
Хрустит стекло под мёрзлым сапогом,
Молчат просёлки, стынут батареи,
И хлеб мой чёрств — чеснок да самогон,
И ближние в тоске поднаторели.
Огня б сюда, людей, прожекторов,
Компрессорно-бульдозерного рыка,
На Родину письма: мол, жив-здоров,—
И тумбочки, где с Родины открытка…
Но даже если времени петля
Потуже сдавит веку шею бычью,
Я, так же на условности плюя,
Ни жизни, ни судьбы не закавычу.