Опубликовано в журнале День и ночь, номер 3, 2014
…Творчество Пушкина вошло в поэтическую душу моего сына очень рано: к трём годам он знал наизусть множество его стихов, но особенно любимым стало описание битвы в «Полтаве». Надо было слышать, с каким пафосом он произносил, например, такие строки:
…Из шатра,
Толпой любимцев окружённый,
Выходит Пётр. Его глаза
Сияют. Лик его ужасен.
Движенья быстры. Он прекрасен.
Он весь, как Божия гроза…В Михайловское я привезла Илью, когда ему исполнилось девять лет. И Святогорский монастырь, и светлые воды реки, и, конечно, сам комплекс музеев произвели на него колоссальное впечатление. Он буквально фонтанировал стихами Пушкина, чем, в свою очередь, потряс здешних музейщиков настолько, что для него одного устроили экскурсию по дому Александра Сергеевича.
Потом была долгая дорога в гостиницу с разговорами и стихами, и тогда же на подобранной деревяшке Илюша углём и соком трав изобразил Святогорский монастырь, а вечером в гостинице нарисовал фломастером портрет поэта… Уже много позже я нашла в записных книжках Ильи новое обращение к тому давнему впечатлению: на листке изображён всё тот же Святогорский монастырь, где упокоен Александр Сергеевич, но — в перечерке косого дождя…
Первым книжным приобретением Ильи-подростка стал внушительный том в суперобложке «Сочинения А. С. Пушкина в одной книге». Именно к нему он обращался беспрестанно, хотя и других изданий поэта в доме было предостаточно. Видимо, тогда же и сформировалась мысль, которую уже в своих стихах он выразил так блестяще: «Пушкин — Божий псевдоним». Гений Пушкина растворён во всём творчестве Ильи, но мы отобрали только те стихи, которые он прямо посвятил любимому поэту.
О мистическом творческом родстве поэтов разных эпох написала и Марина Кудимова в эссе «Столько большой воды. Аквапоэтика: Иосиф Бродский, Александр Пушкин, Илья Тюрин». Предлагаем вашему вниманию несколько фрагментов из этой работы.
Ирина Медведева
Для Пушкина
Я буквой начинаю стих,
Когда мне хочется начала,—
И в чёрных записях моих
Найдутся три инициала.
Они не значат ничего.
И вздор под ними ими правит,
Но имя бога своего
Им каждый облак предоставит.
Один из них избрал я сам
Для поклонения дурного:
В двух буквах обратится к вам,
Мой неуспешный Казанова.
Второй выходит на крыльцо,
Как будто вонь избушки гонит
Его наружу, но лицо —
В любом Пегаса с места стронет.
Обоим словно ведом код,
Что позволяет внутрь пробиться,—
Но только третий каждый год
Ко мне просителем толпится.
Я слышу гомон у дверей
И жду колеблющимся ухом
На промелькнувший тут хорей
Настроиться коварным слухом.
И в почерневших небесах,
Чужая нашему испугу,
Проходит буря на глазах
У мира к розовому югу.
6 июня 1997
Крыльцо
Поэты разны. Мне от роду
Не впору бойкое перо.
Оно, как давнее тавро,
Не тяготит мою природу.
Мои напевы мудрены
И костенеют год от года,
Но не боятся кануть в воду,
Поскольку сердцем сложены.
Я был бы рад казаться миру
Живым наследником твоим,
О Пушкин — Божий псевдоним,
Чью ненастойчивую лиру
Мой карандаш вплёл в сотню грив
Стихов нечёсаному клиру
И после возвратил кумиру,
Все струны лыком заменив.
«Но что есть толку в переделке? —
Вы скажете, мой судия.—
Искусством слога вы и я
Равно от боткинской сиделки
И от «Полтавы» далеки…»
Но подражанья и подделки
Я не равняю, хоть и мелки
Меж них различия ростки.
При родственных чертах и сходстве
Им силы чуждые даны.
Не чувствующая вины
В окружном горе и сиротстве,
Подделка тянет соки их,
Без мук рождая шум и скотство,—
Но только стыд за злое сродство
Дан подражанью на двоих.
Покуда робкою строкою
Она крадётся на листы —
Лишь им питаются персты
Знакомых с лирой и тоскою,
Небритых, чуть живых творцов,
И рифмой с древней бородою
Поют стада покрытых ржою
Литературных праотцов.
И сводный полк названий строгих,
В шкафах сомкнувшийся в ряды,
Собой затмил его следы —
Следы своих падений многих.
Им жили тьмы переводных
Романов и стихов убогих —
Солдат словесности безногих —
И взводы гениев лихих.
И я, в селе подвластный небу,
Сбирающий малину в горсть,
Один поэт на двести вёрст —
Лишь в нём одном являюсь Фебу,
Как в престарелом пиджаке.
И речь моя понятна склепу
Лесов, и кирпичу, и хлебу,
И светлым волнам на реке.
Чужой направленный рукою,
Я вижу в два свои окна,
Как ночь стремится быть вольна
От высшей силы и покоя:
То в листьях прошумит она,
То стен дотронется рукою —
Но умолкает вновь с тоскою,
Тому подобию верна.
Коленцы, 7 июля 1997
* * *
Вчера я понял: я — Пушкин,
И с этой мыслью по свету
Скитаюсь, как сумасшедший,
И каждому говорю:
Вчера я понял: я — Пушкин, я — Пушкин.
Вчера мне было виденье,
Не помню точно, какое,
И что в нём, собственно, было.
Но результат налицо:
Вчера я понял: я — Пушкин, я — Пушкин.
Я не прошу дать мне денег
И не хочу публикаций,
Поскольку сего сознанья
Вполне довольно с меня:
Вчера я понял: я — Пушкин, я — Пушкин.
Но вот остального
(Всего остального)
Мне не понять никогда.
1994
* * *
Я лёгкости хочу; пускай я брежу,
Что Пушкина мне прояснит она,
Но я, по крайней мере, обезврежу
Себя от разума, как от вина.
Когда рука погонится за словом,
Разбрызгивая грязь чернил вокруг,—
В обличье кратковременном и новом
Я обрету мой золотой досуг.
Сравнения, не равные природе,
От вольной скорости неясный тон
Я различу в случайном песен сброде,
Который никому не подчинён.
Восторг очей не будет переменным,
Поскольку слабости найдут в нём кров.
И стану я читателем отменным
Чужих, несносных, но живых стихов.
16 июня 1997